Читать книгу Путь наверх. Книга первая. Воительница - Елена Александровна Тимофеева - Страница 2

Ей пришлось поселиться на острове, на замкнутом водою пространстве. А хотелось бы раздольно жить, на равнине, в степи. Всегда её мучила жажда вольного ветра, света, солнца. В серые пасмурные дни солнечный голод настолько снедал душу, что казалось – сумерки вечны, и красный рассвет не наступит никогда. Она садилась у костра и подолгу смотрела на пламя, черпая тепло и силу огня.

Но в ту зиму пришлось поселиться на острове, запастись терпением и ждать. Цена за её голову выросла настолько, что зимовать в каком-нибудь городе было бы безумием. Снег ещё не лёг, но землю уже сковало холодом, когда, по пояс в стылой воде, она перешла обмелевшую реку. Брод знала только она.

Спустя неделю выпал снег. Он шёл три дня, и реку одело льдом. Теперь на остров мог проникнуть кто угодно: зверь, человек, или демон. Но потаённые земли обрели хозяйку, и вошедшего без приглашения не ждал тёплый приём.

Однако никто не тревожил её, и островитянка благополучно пережила половину зимы, пока в её жизни не появился волк.

Она бы не ответила, наверное, зачем тогда понадобилось перейти по льду на большую землю. Должно быть, жажда солнца была столь острой, что ей хотелось подняться на вершину той скалы на материке, стать ближе к светилу, тускло проглядывающему из-за завесы рваных облаков.

Увязая по колено в снегу, она шла через редкий лесочек. Привычно оглядывала окрестности, отметила цепочку свежих звериных следов, и вдруг остановилась, увидев на белом красные капли крови. Она присела, вгляделась внимательно, встала и пошла по следу дальше, и в сугробе у куста шиповника нашла большого, серебристо-серого волка.

Волк умирал. От потери крови и холода. Сбоку, на шее, там, где его сородичи – верные и продажные городские собаки носят залысины от кожаного ошейника, зияла глубокая рана.

Зверь оскалил пасть, зарычал. Зрачки жёлтых глаз, подёрнутые поволокой боли, сузились, но не было сил на последний прыжок. Он глухо застонал и уронил морду в снег. Островитянка выдернула из-за пояса клинок легированной стали, желая избавить от медленной, мучительной гибели раненого волка. Мороз крепчал с каждым часом.

Острие клинка тускло блеснуло в свете зимнего солнца, и зверь, увидев угасающим взглядом кинжал, оперся на передние лапы, силясь подняться и встать. Волк принимает смерть стоя. Шакал елозит брюхом в пыли у ног своего мучителя – не волк. Шакал скулит, лижет руки палача, закрывает глаза в животном страхе. Волк смотрит смерти в глаза, гордо и прямо, до последней секунды.

И поражённая островитянка, видя, каких сил стоит умирающему волку подняться, медленно опустила занесённый для удара кинжал и вложила его в ножны. Потом стала на колени подле волка и внимательно осмотрела рану. Главная артерия не была задета, но зверь потерял много крови и ослабел на холоде.

Островитянка сняла с шеи толстый шерстяной платок, разорвала его надвое и перевязала рану. Потом подняла тяжёлое лохматое тело, перекинула на плечо, и, оступаясь и увязая в снегу, медленно побрела обратно к острову. Подняться к солнцу в этот день она не успела.

На острове она жила в пещере. Сливаясь со снегом, белая звериная шкура завешивала вход в неё, и он был незаметен издали для чужого взгляда. Островитянка положила зверя на толстый войлок у очага и, даже не отогрев озябших рук, поставила на огонь котелок с водой. Волк хрипло дышал, но умелая перевязка отсрочила наступление агонии. Туманным взглядом следил он за бесшумно движущейся по пещере островитянкой, которая, сбросив тяжёлый овчинный тулуп, оказалась вовсе не старухой-отшельницей, как вначале привиделось волку.

Островитянка была молодой девушкой, высокой, хорошо сложенной. Сильная, выносливая, коль сумела донести до пещеры зверя, что весил не меньше мешка с зерном.

Она отбросила на спину косы с вплетенными в них тонкими кожаными шнурками с отполированными деревянными бусинами. И склонилась над волком, держа в руке прокалённую на огне иглу с тонкой воловьей жилой вместо нити. Тогда и разглядел зверь её глаза – большие, чёрные, в которых было столько запрятанной вглубь тихой бездонной тоски, будто она прожила долгую жизнь и видела многое. И волк опустил взгляд, не в силах смотреть в глаза старухи на лице молодой девушки.

Он не бился, не рычал, лишь изредка вздрагивал всем телом, пока она зашивала рану. Девушка не стянула ему пасть кожаным ремнём, и зверь не посмел оскалиться, обмануть такое доверие. Рука её была лёгкой, и ловко шили тонкие гибкие пальцы, бережно, не желая причинять волку новой боли. Закончив, она задержала руку на лохматой голове, нахмурилась. Чёрный волчий нос был сухим, а лоб – горячим.

Раненому зверю хотелось пить, и с трудом подняв голову, он полакал из деревянной миски тёплый взвар горьких трав, но когда островитянка поднесла ему на ладони пару кусочков варёного мяса, волк закрыл глаза.

Низкий звучный смех эхом отозвался в сводах пещеры – тогда волк впервые услышал её голос.

– Сильный и гордый зверь, – просмеявшись, медленно проговорила островитянка, и эхо тихо повторило колдовскую мелодию её голоса, – не можешь есть с руки человека? Но хуже, обессилев, упасть мордой в миску с едой! Ешь! – властно произнесла она, и эхо многократно повторило её приказ. – Если хочешь жить!

Волк хотел жить и покорно слизнул сухим шершавым языком безвкусные кусочки с её ладони.

Последующие два дня он метался в лихорадке, борясь со смертью. Снаружи бушевала метель.

Островитянка сидела у огня и под завывание ветра пела длинную некрасивую песнь о злобном тролле. Однажды, посмотрев в зеркало и увидев своё уродство, он в ярости разбил его на мелкие осколки. Налетевший ветер подхватил их, поднял ввысь и разнёс далеко по свету. Горе, кому попадёт в глаз один из них. Отныне мир будет видеться ему сквозь тот осколок, словно через кривое зеркало – всей своей чёрной, безобразной стороной. Не будет в этом мире места гармонии, красоте, любви. Но ещё страшнее, когда такой осколок попадёт в сердце. Оно будет медленно превращаться в кусок льда. Живое, страстное, трепещущее сердце – в кусок льда…

Буря неистовствовала целую неделю, ненадолго стихая, чтобы набраться сил для нового буйства. Волк, пережив бой со смертью и выйдя из него победителем, неподвижно лежал на войлоке и большей частью времени спал, восстанавливая силы. Он покорно глотал горькие зелья и ел всё, что давал ему островитянка. Из пещеры нельзя было выйти из-за бурана, но девушка была запасливой на то время, когда нельзя охотиться.

Продравшись через сугроб у входа, она выкапывала из-под снега мёрзлые тушки тетеревов и варила из них суп с ароматными кореньями и травами, что висели большими пучками под потолком. Но жареное на вертеле мясо нравилось волку больше.

Размеренно текло время, ведя точный счёт зимним дням. Островитянка точила и чистила своё оружие. Его было много: кинжалы, ятаган, секира и меч висели на каменной стене, тускло отсвечивая в отблесках пламени. Порою девушка бралась толочь кусочки древесного угля, белой, красной и голубой глины, смешивала получившийся порошок с водой и растопленным медвежьим жиром и рисовала тонкими палочками на пергаменте.

Странные то были картины, текли в них алые реки, резвились в их водах демоны под ослепительными лучами огромного солнца, а в небе парили диковинные, свободные, как ветер, птицы.

И что бы ни делала островитянка, всякий раз она пела бесконечную песнь о злобном тролле. Волк мог подолгу наблюдать за мягкой линией её красивого профиля, когда она, растянувшись на животе у очага, рисовала свои картины.

Однажды она нарисовала волка. Но не серебристо-серого, а иссиня-чёрного, с красным огнём в глазах, оскаленной пастью и вздыбленной на загривке шерстью. Волку картина не понравилась – была в ней какая-то тупая, безотчётная ярость, но островитянка осталась довольна своей работой. Повесила рисунок на стену, и в тот вечер пела другую песнь, о пурпурной реке в небесах, о закате, что плавит оконные стёкла. Песнь была полна тихой печали и волку пришлась по душе.

Минула неделя. Буран стихал. Волк выздоравливал. Островитянка варила еду, прибиралась в пещере, выдалбливала из дерева кружки и миски, чистила клинки, рисовала картины, пела песни, но волк никогда не видел, чтобы она молилась. Ни Кроносу, ни другим богам.

Однажды утром островитянка нашла в своих волосах вошь. Пришлось отставить начатое приготовление яда для отравленных стрел и таскать снег, чтобы натопить воды. Она убрала с пола служивший ковром войлок, поставила посреди пещеры деревянную лохань и положила в очаг большой гладкий валун.

Когда вода согрелась, налила её в лохань, подбавила щёлока, отвара лесных трав и раздевшись, плеснула на раскалённый валун. Пещеру заполнил густой горячий пар. Волк лежал у входа – там было не так жарко и, положив морду на передние лапы, смотрел, как обнажённая островитянка расплетает косы. Её тело было красиво – гибкое, как лук, стройное, как стрела. Золотистая кожа в прозрачных капельках пота блестела в свете огня. На спине и круглых упругих ягодицах различимы были тонкие длинные шрамы – следы хозяйской плети. С правой стороны, от плеча, через грудь, высокую и тугую, до крутого бедра шла причудливым узором чёрная татуировка – знак племени, которого больше не было.

Островитянка расплела волосы и теперь внимательно рассматривала каждую прядь на просвет. Она выбрала всех вшей, вытаскала гнид, и оставалось тщательно вымыть волосы и прополоскать особым отваром. Она наклонилась над лоханью, но ощущение тяжёлого пристального взгляда заставило её резко обернуться. Лёжа у входа в пещеру, волк смотрел на неё немигающими жёлтыми глазами, и в этом взгляде было почти человеческое выражение.

– Отвернись! – коротко приказала островитянка, давя в себе невольный языческий страх.

Волк поднялся, пошёл и лёг за очагом, в самом дальнем и тёмном углу пещеры.

А ночью волк ушёл. Когда островитянка проснулась, его не было. Она сползла с кучи сухой душистой травы, служившей ей постелью, и, подойдя к выходу, откинула шкуру и выглянула наружу. На снегу цепочкой уходили вдаль звериные следы, а мороз стоял такой, что птицы замерзали на лету.

– Безумец, – процедила островитянка, – беглец. Дороги нет!

Она опустила шкуру и, вернувшись обратно, принялась разогревать вчерашний суп и петь длинную некрасивую песнь о тролле, которую то удлиняла, то окорачивала по своему усмотрению.