Читать книгу Лукавый взор - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 10

Париж, 1814 год

Победа союзной армии России, Пруссии и Австрии над армией Наполеона была близка, и даже краткие неудачи не могли разуверить российские войска в ее неизбежности. На расстоянии выстрела она была, как сказал бы артиллерийский поручик Яков Ругожицкий!

Еще недавно армия продвигалась по большой Парижской дороге. Она была заранее изуродована французами, чтобы затруднить путь наступающим: большие камни выворочены ребром; величественные тополя, ранее стоявшие по сторонам, валялись, вырубленные, там и сям, подобно низверженным исполинам. Иногда попадались трупы ободранных лошадей, лоскутья от киверов и ранцев.

– Ништо! – смеялись солдаты. – Наши-то хляби в распутицу еще хуже, а мы прошли! И тут пройдем! А что пушки застревают, так на руках донесем. До Парижа-то всего тридцать пять верст осталось.

Радостная мысль, что близка столица Франции, оживляла войска и придавала им быстроты в шествии; кроме того, опасались удара войск Наполеона с тыла.

– Идем в Париж! – говорили офицеры. – Там-то найдем радости и удовольствия. Пале-Руайаль, Королевский дворец, держись! Есть ли деньги, господа, чтоб было чем повеселиться? Нет? Но мы соберем контрибуцию…

– Идем в Париж, ребята! – говорили солдаты, размахивая руками. – Там кончится война; государь даст по рублю, по фунту мяса и по чарке вина. Станем на квартиры…

И вот показался более чем шестидесятисаженный[45] холм Монмартр – возвышенное предместье Парижа. Последний рубеж его обороны!

– Вот Париж! – кричали солдаты. – Здравствуй, батюшко Париж! Ох и расплатишься ты с нами за матушку-Москву! – и ускоряли марш…

29 марта[46] 1814 года 8-й, 9-й и 10-й корпуса армии графа Ланжерона шли в боевом порядке колоннами. За егерями 8-го корпуса следовала рота Ругожицкого. Его батарея била по неприятельской кавалерии и пехоте, стоявших с несколькими пушками у подножия Монмартра.

Вдруг рядом с батареей, вырвавшись из густого порохового дыма, появился верховой гусар и, сорвав кивер, замахал им, что-то крича. Серые доломан и ментик с белой опушкой, а также красные чакчиры[47], воротник и обшлага выдавали в нем гусара Сумского полка, который, под командованием храбрейшего Александра Сеславина, тоже сражался на Монмартре, недавно разгромив французскую батарею у Тронной заставы, Барьер дю Трон. Прислуга этой батареи состояла из студентов Политехнической школы. Студиозусы защищались мужественно, и лишь после упорного боя, изрубив всю прислугу, атакующие захватили четырнадцать орудий. А затем сумцы отправились на Монмартр, помогать взять последнюю высоту обороны.

«Курьер с каким-то известием, – догадался Ругожицкий. – Может, сообщит, что мусью сдались?»

Огляделся и покачал головой: нет, постреливают еще здесь, да и в направлении деревень Ля Вилет, Пантен и возвышенности Роменвиль, куда тянулась линия обороны французской столицы, все было затянуто дымами выстрелов.

Ругожицкий ответно махнул гусару. Тот подскакал, нахлобучил кивер, осадил своего гнедого, отдал честь:

– Подпоручик Державин Сумского гусарского полка с поручением из штаба! Приказано передать: на церкви Святого Пьера семафор установлен. Будьте осторожны, не сбейте! Он нам пригодится, чтоб весть о нашей победе Бонапарту послать!

И расхохотался.

«Да совсем мальчишка! – удивился Ругожицкий. – Даром что усы отрастил! Небось годов шестнадцати в войско сбежал! Однако с чином, молодец!»

Между тем подпоручик Державин на мальчишку походил всё меньше, «старея» на глаза: темно-русые волосы и усы его побелели, как побелели и кивера, и волосы у всех остальных, кто находился на холме Монмартр, на котором издревле, еще со времен римлян, добывали гипс, перемалывая его на множестве мельниц, стоявших там и сям. Некоторые были разрушены снарядами, а некоторым посчастливилось уцелеть.

Ругожицкий, конечно, слышал, что на башне церкви Святого Пьера Монмартрского, Сан-Пьер-де-Монмартр, лет двадцать назад установили первый семафор, впоследствии называемый оптическим телеграфом: чудо немыслимое, с помощью которого можно было мгновенно передавать сообщения на огромные расстояния! Рассказывали, будто чуть ли не вся Франция такими семафорами-телеграфами уставлена и даже в Россию Наполеон передвижной телеграф собирался взять, чтобы прямо из Москвы сообщить в Париж: дескать, Кремль пал. Однако в России не сыскалось аппаратов, способных сигнал принять и дальше передать, хотя, по слухам, какой-то Кулибин, самоучка нижегородский, примерно в то же время изобрел такую же штуковину, да еще похлеще французских. Их-то сигналы видны были только лишь в дневное время, а нашенские – даже ночью. Но, по всегдашнему российскому обыкновению, денег на чудну́ю новинку не нашлось, вот ведь беда какая!

А может, и не беда. Все равно Наполеона из России вышвырнули, так зачем французам напрасные надежды внушать? Получили бы в Париже сообщение о сдаче Москвы, затеяли бы викторию праздновать, а тут – ба-бах, Великая Армия в лохмотьях ворочается, а след в след русские идут… Экая конфузия вышла бы!

– Не тревожьтесь, подпоручик, – улыбнулся Ругожицкий, – и в штабе доложите: мы не варвары какие, чтобы по божьим храмам ядра швырять. Это ляхи[48] да лягушатники поганили церкви наши, а у нас рука не поднимется.

– Да уж, и тех и других я нагляделся, – нахмурился Державин. – Что до ляхов, к ним у меня особый счет имеется!

Он потянул было за повод, чтобы повернуть коня, как вдруг Ругожицкий, сильно хлестнув гнедого по крупу, крикнул:

– Берегись!

Конь скакнул в сторону; Ругожицкий тоже отшарахнулся, да так прытко, что не удержался на ногах.

Круглая черная граната упала на то место, где они с Державиным только находились, и завертелась, дымя фитилем.

– Лежать! – гаркнул Ругожицкий, приподнявшись. – Самойлов, залей!

Расчеты, всего навидавшиеся и много чего испытавшие, проворно залегли и без команды. Конь Державина рвался отскочить подальше, однако подпоручик удерживал его, с любопытством и в то же время с опаской наблюдая за происходящим.

Раскрасневшийся канонир[49] выскочил из-за мортиры, неся в обеих руках деревянное ведро, в которых обычно держали уксус для охлаждения раскаленных стволов орудий, и выплеснул на гранату прозрачную жидкость.

Уже не в первый раз за время своего пребывания в армии Державин мысленно простился с жизнью, опасаясь, что мгновенно раскалившийся уксус сейчас воспламенится, а вслед за ним и граната рванет, усеяв округу осколками… однако фитиль, злобно зашипев, тотчас погас. Страшный черный шар, крутнувшись еще раз, замер.

Державин снова снял кивер и отер лоб со лба.

– Не тревожьтесь, подпоручик, – поднялся на ноги Ругожицкий. – Это не уксус, а вода-водица. У нас в половине орудийных ведер нарочно вода припасена. Таких черных летучих ведьм немало за сегодняшний бой набралось! Мы их все загасили, в сторонку оттащили да в ямку закопали.

– Пруссаки слепошарые озоруют! – сердито крикнул кто-то из орудийной команды.

– Не в службу а в дружбу, подпоручик, – сказал Ругожицкий, – доскачите до пруссаков, вразумите, что они от нас на слишком большую дистанцию становятся. Через нас вроде бы стреляют, а в нас же и попадают. Кабы мы не держали ушки на макушки, глядишь, союзнички нас уже побиваша бы. От противника подальше держатся, а по нам бьют!

– Сделаю, – кивнул Державин. – Сейчас же туда! Спасибо, что жизнь спасли…

– Ох и хорош же я! – словно и не слыша, проворчал Ругожицкий, сбивая меловую пыль со своего мундир двубортного мундира темно-зеленого сукна. – Да и ваш мундирчик побелел. Эх, на Монмартре надо было в белой форме воевать, чтоб не перепачкаться, да кто же знал!

– Ничего, завтра принарядимся! – усмехнулся Державин, надевая в очередной раз кивер и застегивая пряжку под подбородком. – Начнем поутру в Париж входить – блеснем золотым шитьем парадных мундиров!

Он снова отдал честь и, понукнув коня, скрылся в пороховом дыму, а Ругожицкий, скептически пожав плечами насчет прожекта завтра же войти в Париж (он предпочитал надеяться на лучшее, но ожидать худшего), мигом о подпоручике забыл, потому что хлопот его роте прибавилось. Стоило только подвинуться к дороге на Сен-Дени, предместье Святого Дионимия, как французская кавалерия густой колонной вознамерилась броситься на батарею, но Ругожицкий, ведя огонь со всех одиннадцати орудий, заставил нападающих обратиться назад. Тогда французы выставили густую цепь стрелков, которые двинулись к российским позициям, однако несколько выстрелов картечью их остановили. Но пришлось остановиться и самим – до нового приказа наступать.

А между тем на линии фронта левее батареи происходили поистине судьбоносные события. 2-й пехотный корпус под командованием принца Евгения Вюртембергского атаковал селение Пантен, войска генерала Раевского и кавалерия графа Палена штурмовали Роменвиль.

Прусские корпуса Йорка и Клейста, а также корпус графа Михаила Воронцова взяли селение Ля Вилет и вскоре выступили к ближним окраинам самого Парижа. Российская и прусская гвардии заняли высоты Бельвиля.

Ругожицкий был вне себя. Время уходило – горячее, военное, победу приближающее время! – а про его артиллеристов словно забыли. И он даже обрадовался, когда на батарее снова появился подпоручик Державин.

– Ну что, не стреляют больше по вам союзники? – крикнул он. – Тогда я возвращаюсь в штаб. И так задержался из-за пальбы, никак было не проехать.

– Придется еще задержаться, – подошел ближе Ругожицкий. – Сейчас дорога простреливается, не видишь разве? Попадешь под разрыв – до штаба не доедешь. Погоди немного. Как дадут нам команду – подавим этих стрелков, очистим дорогу, тогда скачи, куда хочешь. Опять же ты нас спасал, оттого и задержался. Уж извинят тебя! Так что спешивайся, передохни.

Он перешел на «ты», но даже и не заметил этого. Теперь Державин был для него таким же своим, как его канониры и бомбардиры[50]. Чего между своими церемониться?

Державин подумал, кивнул и, спрыгнув на землю, хлопнул коня по холке:

– Пусть Буян отдохнет минутку. Надышался гарью да пылью!

Он вдруг чихнул. Конь тоже.

Канонир Самойлов, тот самый, который заливал гранату, громко прыснул.

– Эх, есть охота, – мечтательно сказал Державин. – Но уж теперь, видать, до победы. А она близка. Как-нибудь дотерплю до Парижа. Там и поедим, и выпьем. И шампанского закажем, и пулярку какую ни то.

– А вот дозвольте спросить, ваше благородие, – подал голос Самойлов. – Что жирнее да вкуснее: пулярка тутошняя али наша курица?

– Это ты еще каплуна не едал, Самойлов, – хмыкнул Державин. – Каплун – выхолощенный петух. Ну а пулярка – курица такая же. А что вкуснее – думаю, это от приправы зависит. Слыхал, небось, как в России с 12-го года говорить стали? Голодный, дескать, француз, и вороне рад!

– Голод – известно, лучшая приправа, – согласился Самойлов. – А все же я лучше буду простую кашу лопать, чем петуха али куру выхолощенных[51]!

– Простую? – с невинным видом осведомился Державин. – А что не на шампанском?

Внезапно грянувший залп хохота вполне мог бы сравниться с грохотом пушечного залпа.

– Знаешь, что ли? – удивился Ругожицкий.

– Да все знают, как артиллеристы в еще на пути в Париж отыскали в развалинах погреб с шампанским вином, тысяч до тридцати бутылок, и все распили и разбили! – сообщил Державин. – Оставалось еще штук шестьдесят бочек, так солдаты ставили выкаченные бочки на дно, с шумной радостью сбивали сверху другое дно и манерками черпали животворную влагу; многие даже варили кашицу на шампанском вине. Вот до какой роскоши вы дожили!

Расчеты опять захохотали.

– А знатная удалась кашица! – воскликнул канонир Самойлов. – До сих пор голова от неё кругом! Жаль только, что не осталось больше: нынче у нас пшенка с солониной.

– Ничего, придёте в Париж – душу отведете в тамошних кабачках и ресторациях, – посулил Державин. – Только смотрите, не заказывайте вина с виноградников Монмартра, не то замучаетесь укромный уголок искать, чтобы облегчиться. Мало того, что оно, говорят, кислей кислого, так ещё и урину непомерно гонит. Не зря про него говорят: выпьешь поссон, выльешь кварто[52], а по-нашему говоря, выпьешь полчарки – выльёшь бочку.

Хохот стал еще громче.

В эту минуту мимо батареи промчался верховой трубач артиллерийского полка, громогласно подавая сигнал «К бою!»

– Наконец-то приказ двигаться! – радостно воскликнул Ругожицкий.

– Бог в помощь, поручик! – Державин вскочил на своего гнедого. – До встречи завтра в Париже!

С этой минуты события начали развиваться стремительно. Генерал Рудзевич с егерями обходил холм Монмартр, двигаясь правее, по дороге в предместье Сен-Дени, Святого Дионисия; Ругожицкий с батареей перешел туда же и начал, наступая плутонгами[53], бить неприятельскую кавалерию, которая, оставляя убитых, мчалась на гору, явно растерянная.

Вдруг из крайнего дома от подошвы горы выехал французский полковник в синем мундире и, размахивая белым платком, поскакал прямо к батарее.

Ругожицкий приказал остановить стрельбу, вышел перед батареей и крикнул:

– Что вам угодно?

– Где ваш граф Ланжерон или прусский фельдмаршал Блюхер? – хрипло спросил полковник.

Ругожицкий взмахом руки показал ему направление и повернул было назад, к батарее, но полковник вдруг возопил с отчаянием в голосе:

– Остановитесь! Не стреляйте больше! Мы сдаемся!

Однако канонада по-прежнему доносилась со всех сторон; стрельба не прекращалась. Бой никак не мог уняться. Французы сопротивлялись с озлоблением отчаянным! Две их гранаты взорвались на позициях у пруссаков, левее батареи Ругожицкого.

Раздался ужасный гром, дым клубами поднялся к небу.

– Неужели зарядные палубы рванули? – пробормотал Ругожицкий.

Взрыв неожиданно послужил сигналом к штурму. «Ура!» – раздавалось со всех сторон, перемежаясь с барабанным боем. Все стремились на Монмартр. Французы, осознав свое поражение, не отстреливаясь, бежали вверх; только кавалерия их оставалась с левой стороны у подошвы горы. Ругожицкий отдал приказ прямо на марше сделать по ним несколько выстрелов и, зарядив пушки картечью, пошел на сближение. Но едва собрался дать залп по кавалеристам, как вдруг верховой появился на батарее Ругожицкого, крича:

– Стой! Не стреляй! От графа Ланжерона приказ – остановить военное действие по случаю перемирия!

Это был генерал Капцевич, командующий 10-м пехотным корпусом, который привез весть о сдаче противника.

Так на высотах Бельвиля и Монмартра российские и союзные войска утвердили свою победу над Наполеоном и покорили столицу Франции!

К ночи зажгли в биваках огни, приготовили плотный ужин и мирно уселись у костров. Разнеслась весть, что завтра большой колонной войска союзников войдут в Париж, поэтому всем русским, от подпоручиков до высших чинов, надлежало привести в порядок парадные мундиры и нашить красные лампасы: по примеру самого императора. Однако артиллерии предстояло стоять на прежних позициях для охраны. Только высшие чины могли участвовать в торжественном шествии победителей. Ругожицкий к таковым не принадлежал, так что орудия и оружейные службы оставались на позициях самое малое до полудня, и лишь потом офицерам дозволено было пройти или проехать верхом в побежденный Париж.