Читать книгу Лукавый взор - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 6

Россия, 1812 год

Семьи Державиных и Каньских – небогатых русских дворян и таких же небогатых шляхтичей[25] – издавна жили в Витебске. В описываемое время Державин-старший был городским полицмейстером, пан Каньский служил в управе письмоводителем. Общество в небольшом городе по пальцам перечтешь, вот семьи и сошлись; вдобавок, Каньских и Державиных подружили сыновья. И Ванька, и Юлек были единственными детьми. Вместе выросли, вместе занимались с лучшими учителями, каких только можно было найти в Витебске. Отец Державина считался не только в этом городе, но и во всей округе до самого Смоленска первым фехтовальщиком и стрелком – он занимался с мальчиками боевым ремеслом. Мать Юлиуша, француженка, учила их своему родному языку и была очень довольна успехами: уверяла, что по выговору от подлинных французов не отличить что одного, что другого. Они были друзьями, и Ваньку ничуть не раздражало, когда его в доме Каньских звали Янеком, а Юлек только посмеивался, когда его у Державиных называли Юрочкой или Егорушкой.

Однако эта верная и, казалось бы, нерушимая дружба рухнула в миг един.

Когда Наполеон приблизился к границам Российской империи, никому и в голову не могло прийти, что Витебск сдадут, что французы пойдут по России. Вернее, это не могло прийти ни в одну русскую голову! А вот в польскую очень даже приходило… 12 июня[26] 1812 года армия Наполеона перешла через Неман, а через два дня Ванька Державин, явившись к Юлеку и ожидая его, случайно увидел на столе листовку с таким текстом: «Поляки! Вы служите под российскими знаменами. Эта служба была вам дозволена, пока у вас не было отечества. Но теперь все изменилось. Польша воскресла, и вам надо сражаться ради ее полного восстановления, ради того, чтобы заставить русских признать права, которые были у вас отняты несправедливостью и силой. Генеральная конфедерация Польши и Литвы отзывает всех поляков с российской службы. Польские генералы, офицеры, солдаты! Повинуйтесь голосу отечества: покиньте знамена ваших притеснителей, спешите все к нам, чтобы стать под знаменем ваших великих королей, Ягеллонов, Казимиров, Собеских! Об этом просит вас Отечество, повелевают честь и религия!»

Ванька читал и глазам своим не верил. Экая наглость! Наполеон призывает поляков, живущих на территории Российской империи, вступать в ряды французской армии! И позаботился о том, чтобы все поляки Витебска получили такие призывы! Неужели он рассчитывает найти здесь предателей?!

Ванька с отвращением разорвал листовку. В эту минуту за спиной послышались шаги. Он обернулся и увидел Юлека.

– Откуда это у тебя? – спросил Ванька, брезгливо отшвырнув обрывки бумаги.

– Зачем ты разорвал письмо нашего императора? – возмутился Юлек.

– Какого вашего императора, ты что? – изумился Ванька. – Это же листовка Бонапарта! Наш император – Александр Павлович!

– Так было несколько дней назад, – буркнул Юлек, собирая обрывки бумаги. – Уже 14 июня польский сейм объявил о восстановлении Королевства Польского. Нашим государем признан Наполеон. Ходят слухи, что Польша готова выставить сто тысяч человек в поддержку Великой армии. Как бы я хотел присоединиться!

– К Наполеону, что ли, присоединиться хочешь? – тупо переспросил Ванька.

– Конечно! – вдохновенно заявил Юлек. – Годами, конечно, я слишком молод, но, думаю, меня все равно возьмут, стоит только показать себя. Знаешь, как славно во французской армии служить? Каждому солдату отпускают табак, коробку с иглами, нитками, наперстками, ножницами, гребенкой, зеркалом, пуговицами, коробку с жирами для чистки, щетки для одежды, чистки сапог, лощения кожи, чистки пуговиц, для белья, выбивания пыли, для оружия, перчатки, головные покрышки для ночи, носовые платки, салфетки! – Юлек так спешил перечислить все это, что даже закашлялся. – А какую еду дают! Вино, водку, парное мясо, копченую грудинку, бобы, чечевицу… – Юлек снова закашлялся.

– Не подавись слюной, – брезгливо сказал Ванька. – Не обедал, что ли? Ты что, думаешь, русские на голодное брюхо сражаются? Иголок у наших нет?

– Зеркал, думаю, уж точно нет, – ехидно ухмыльнулся Юлек.

– Да ничего, – бросил Ванька, – можно и в лезвие сабли острой поглядеться, когда бреешься. А потом этой же саблей врагу голову снести! Я жизнь готов за нашего императора отдать, а ты за что отдашь? За иголки и жратву?

– Жизнь готов за вашего императора отдать? – прищурился Юлек. – Ну что ж, спасибо твоему отцу, что научил меня рубиться и стрелять!

Юлек не раз благодарил Якова Васильевича Державина за воинскую науку, искренне благодарил, однако сейчас его голос был пронизан злой насмешкой, и такая же насмешка исказила лицо, блестела в глазах.

Ванька смотрел на друга – и не узнавал его. Юлека словно подменили…

– Неужто мы с тобой сойдемся в бою насупротив?! – ошеломленно пробормотал Ванька. – И что же, Юлек, ты сможешь… сможешь драться со мной? А твой кузен Михал Петшиковский? Он ведь в нашей армии служит, в Литовском уланском полку! И с ним ты готов сражаться?

– Думаю, Михал недолго будет вам служить! А я, чтобы разбить москалей и восстановить исконные границы Речи Посполитой, измученной и оскверненной царицей Екатериной, готов на все! – выкрикнул Юлек.

И тут Ванька вспомнил, как старая-престарая, ещё отцова нянька Пахомовна не любила молодого поляка – с самых детских его лет не любила! – как выходила из комнаты, едва он появлялся, как частенько бормотала себе под нос: «Оборотень, дьяволово семя…» – и украдкой плевала ему вслед. Пахомовну слушали, но всерьез не принимали: иногда бранили, иногда смеялись над ней – считали, просто заговаривается, потому что была она стара, почти мафусаиловых лет[27], как любил уточнять Державин-старший, и маленький Ванька, помнится, допытывался у Пахомовны, в самом ли деле живет она на свете почти тысячу лет. Словом, ее считали изрядно спятившей с ума, а после смерти о чудачествах старухи вовсе позабыли, и только сейчас Ванька вдруг понял – точно прозрел! – что Пахомовна-то была права. Она видела Юлека насквозь и пыталась остальных от него остеречь. Да неужели он всегда был таким, каким видит его Ванька сейчас?

Он не чувствовал злобы – ему было страшно. Испугался он, конечно, не решимости Юлека – испугался холодной ненависти, которую увидел в его глазах и которая исходила, казалось, из оледенелого сердца. Испугался того, как быстро Юлек из друга превратился во врага. Наполеона называли антихристом – значит, Юлек стал слугой антихриста… Но Ванькино-то сердце еще не оледенело, и он из самой глубины его вознес молитву господу, чтобы тот образумил Юлека, чтобы вновь превратил его из злого оборотня – человеком.

Как выяснилось позднее, господь то ли не услышал молитвы, то ли не обратил на нее внимания.

…Уже месяц шла война с наполеоновскими полчищами. Близ местечка Островное под Витебском кипели бои. Французы превосходили силой русские войска. Но когда графу Остерману-Толстому, командующему 4-м пехотным корпусом, доложили, что вражеской картечью и ядрами поражено большое количество пехоты, и спросили что делать, он решительно ответил: «Стоять и умирать».

Стояли и умирали под Куковячино, потом на берегах Лучосы. Но все же пришлось отступать. Главному арьергарду 1-й Западной армии под командованием графа Палена было поручено задержать французов на пути к Витебску и прикрыть отход армии. 15 июля подразделения лейб-гвардии казаков и два эскадрона Сумского гусарского полка остановили французских егерей и пехоту. Ночью по приказу Палена разожгли огромные костры – из-за этого Наполеон до утра думал, что основные силы русских все еще остаются в Витебске и ему предстоит сражение с ними.

Сражение его не миновало-таки: 16 июля отступающий Пален устроил засаду, в которую попал авангард противника, – и семь эскадронов французской кавалерии были разбиты.

Пока шли последние бои, из города спешно выезжали русские дворянские и купеческие семьи. В разгар сборов в дорогу умерла от сердечного приступа Ольга Семеновна Державина. Хоронили ее на кладбище возле Крестовоздвиженского собора, который так и назывался к народе Кладбищенским, Державин-старший и Ванька вдвоем. Все знакомые русские уже покинули город, оставались только поляки, которые теперь если не вели себя с Державиными, как с врагами, то изо всех сил сторонились их. Каньские отсиживались в своем доме, стараясь не попадаться на глаза бывшим приятелям.

– Разорят ведь могилку, твари поганые, захватчики, – пробормотал сквозь слезы Яков Васильевич. – Всё здесь разорят! Милая, миленькая, прости, что покидаем… и вы, родимые, простите!

Ванька, тоже плача и сердито утирая глаза, огляделся, чтобы в свой черед попросить прощения у родных: двух бабушек и двух дедов – с отцовой и материнской линии. Оградка, в которой хоронили умерших Державиных и Константиновых (родителей матушкиных), соседствовала с одинокой могилкой. Ванька навещал своих на кладбище нередко, а потому знал, что в той могиле похоронен какой-то человек по имени Дмитрий Видов, умерший около четырех лет назад, в конце ноября 1808 года. Больше ничего на кресте написано не было, никакого звания, и даже отчества не указали, и когда родился этот Дмитрий Видов, не потрудились обозначить, однако Ванька почему-то не сомневался, что так мало написали о нем на кресте не из небрежения, а по каким-то другим причинам, может быть, секретным и во всяком случае непостижимым для такого простого человека, каким считал себя Державин-младший. Конечно, Ванька был великим выдумщиком, и может быть, ничего из этой очередной его выдумки действительности не соответствовало, однако ему нравилось думать именно так. Приходя наведать своих, следя за порядком на их могилках, он присматривал и за последним обиталищем Дмитрия Видова, и сейчас, прощаясь с матерью и дедом с бабушкой, Ванька прощался и с этим незнакомым человеком и давал всем клятву, что вернется рано или поздно в родной город, освобожденный от врага, и отслужит по дорогим покойникам панихиду. По всем, в том числе и по Видову. Обязательно отслужит!

С трудом ушли Державины от могил и в тот же день покинули город, по пути примкнув к уходящим русским частям: в безвременной смерти Ольги Семеновны они винили французов и хотели не только родину защищать, но и мстить за безвременную смерть самого дорогого для них обоих и самого любимого ими человека.

Сумской гусарский полк, который причинил немалый урон французским егерям, был уже крепко потрепан, понес многие потери и не отказался от вступления в его ряды человека, имя которого было чуть ли не каждому известно в этих краях: Якова Державина. Полковник Делянов, который принял командование над Сумскими гусарами после того, как был тяжело ранен их прежний командир, полковник Канчиелов, тоже слышал о знаменитом фехтовальщике Державине. Вместе с отцом приняли и сына, который немедленно показал себя в бою.

Было ли Ваньке страшно?.. Как же иначе! Он еще не бывал в битвах и не мог составить себе о них сколько-нибудь ясного представления. Ему казалось, что все сходящиеся должны непременно погибнуть, что каждое ядро или каждая пуля непременно убьет или ранит человека, а потому сомневался, что и ему, и отцу удастся уцелеть. При взгляде на солдат, которые, казалось, с нетерпением ожидали, боя, а значит, смерти, он чувствовал себя самым последним трусом. Но совсем уже скоро Ванька на собственном опыте постиг, сколько правды крылось в суровых, даже беспощадных словах отца, сказанных накануне сигнала трубы, зовущей на битву: «Не бойся смерти, сын. Страх тревожит сердце молодого солдата только до вступления в сражение, когда еще внимание его на свободе занято воображаемыми или зримыми ужасами смерти, это трагедии, которую разыгрывают перед ним другие, производя на него тягостное впечатление; но когда он вступил в битву, страх заглушается ожесточением. Солдат, жертвуя тогда собой, делается сам действующим лицом и смерть перестает пугать его: сердце пылает, он презирает опасность и делается как будто бесчувственным. Тут человек как бы выходит из сферы обыкновенного существования своего: и тело его, и душа исполняются необычайных, порою чрезъестественных сил!»

Всю эту теорию Ванька Державин постиг на практике в своем первом бою, в потом не единожды проверял.

Позднее Державины в составе своего полка при Бородине сражались у Багратионовых флешей и у батареи Раевского против Сен-Жерменских кирасир. Потери с обеих сторон были огромны, из Сумских гусар мало кто остался невредим. Полковник Делянов был тяжело ранен и вскоре умер. Яков Васильевич Державин остался лежать на Бородинском поле среди крепко изрубленных французов. Там его и похоронили вскоре в одной из многочисленных братских могил. Державина-младшего (его уже никто не называл Ванькой – звали Иваном или даже Иваном Яковлевичем, с особым уважение), раненого в ногу, без сознания, увезли в походный госпиталь. Хотели было отправить в Москву, однако он вскоре пришел в себя и наотрез отказался туда ехать, да и слава богу, не то попал бы к французам, которые вошли в российскую столицу почти через две недели после достославной битвы.

Начался сентябрь. Наполеон обосновался в Москве. Русские войска стояли на месте, выжидая.

Нога Ивана Державина заживала плохо: жар не спадал, хирург, главный лекарь госпиталя, грозил неминучим антоновым огнем, твердил про необходимую ампутацию, но юноша не соглашался, хоть и горел в жару, а ногу словно бы черти когтями рвали и шел от нее дурной дух гниения.

– Умереть хочешь? – наконец, не выдержав, вызверился хирург. – Завтра прикажу связать тебя и сделаю, что до́лжно! Понял?

И ушел.

Настала ночь. Иван не спал: то к смерти готовился, то пытался представить свою новую жизнь – бесславную, с деревяшкой вместо быстрой, сильной и проворной ноги, – стискивал зубы, утирал слезы, а когда одолел его сон, явился к нему незнакомец с усталым, изможденным лицом, голубыми глазами и русыми волосами. Камзол его был испачкан землей, а лоб почему-то перевязан черной лентой.

– Не узнал меня? – спросил он.

– Нет, – шепнул Иван. – А вы кто?

– Дмитрий Видов, – назвался этот человек. Голос его звучал словно бы издалека и отдавался эхом. – Помнишь, ты крест на моей могиле поправлял да дерном её обкладывал? Спасибо тебе за это.

Иван похолодел так, что потянул на себя кожух, которым положено было укрываться, да только он, от жара маясь, кожушок этот то и дело сбрасывал. И вдруг осознал, отчего озяб: да ведь от ночного гостя веет мертвенной стужей! Уж не землей ли могильной испачкан его камзол? И неужто это не просто черная лента, а венчик, которым перевязывают лоб покойнику?..

– Не бойся, – сказал Дмитрий Видов. – Ты не умрешь и ноги не лишишься. Утром жар схлынет, рана твоя заживет, ногу сохранишь.

– От-тккуд-д вы знает-те? – простучал зубами Иван.

– Мне обещано было, – ответил гость.

– Кем? – удивился Иван.

Дмитрий Видов промолчал, только значительно повел глазами куда-то вверх.

– Вы за меня просили, что ли? – прошептал Иван, не понимая, а вернее, боясь понять, что значит этот взгляд. – Но почему?!

– Потому что ты мне душу облегчишь. Снимешь горькую боль, которая гнетет меня тяжелее могильной земли, на мой гроб насыпанной. Ты спасешь мою дочь, а она тебя спасет. Так меж вами и поведется… Я-то помочь никому не смогу. Ни дочке, ни Устиньке моей любимой. Боль и тоска угрызает, и это хуже адских мучений. Вот я и умолил, чтобы тебя сберегли. Отрадно было мне тебя видеть, когда ты на погост приходил. Может быть, заживись я на свете, у меня еще и сын родился бы. Хотел бы я такого сына, как ты! Ты человек добрый. И храбрец… Так что не забывай моей просьбы. Не забывай. Клянись, что не забудешь!

– Не забуду, – кивнул Иван, окончательно переставая понимать, что происходит, во сне явился к нему человек в черным венком на лбу или наяву. – Но как ее зовут, вашу дочь? Где ее искать?

Дмитрий Видов слабо усмехнулся:

– Сама найдется. Ты только не оплошай!

Вдруг кто-то положил руку на лоб Ивану, и он проснулся. Вместо Дмитрия Видова перед ним стоял тот самый хирург, который грозился поутру повлечь его на операционный стол связанным. В руках у него не было никаких веревок, а была только глиняная плошка со свечкой.

– Тебе холодно, что ли? – спросил главный лекарь с изумлением. – Гляжу, кожушок натянул…

– Холодно, – хлопнув глазами, согласился Иван.

– Жар спал, – удивленно покачал головой хирург, трогая его лоб. – Что за чудеса чудесные? А ну дай ногу гляну.

Он помог Ивану сесть и сунул в его руки плошку, а сам осторожно снял с раненой ноги повязки. Долго смотрел на рану, наклонился, понюхал ее, ощупал ногу вокруг – и наконец поднял на Ивана ошалелый взгляд:

– Может, мне кажется? Может, мерещится?

Несколько раз быстро перекрестился, еще раз оглядел рану и спросил:

– Ты именем какого Иоанна крещен?

– Предтечи. Родился в ночь на 25 мая – на обретение главы Крестителя[28].

– Неисповедимы пути Господни, – сказал главный лекарь и перекрестился. – Предтеча Божьм промыслом усекновенную главу обрел, а ты – ногу. Молись за него денно и нощно.

Иван кивнул, но в своих благодарственных молитвах первым вспоминал все-таки святого Дмитрия Солунского, а уж потом – Иоанна Крестителя.

Он пошел на поправку так быстро, будто не гнил заживо добрых (то есть недобрых, конечно!) две недели. Главный лекарь признал, что ошибся, недооценил крепкий организм молодого гусара.

Иван собирался вернуться к своим однополчанам, однако не знал, сохранился ли полк Сумских гусар или его расформировали. Пока наводил справки, настал октябрь, и в первых же его числах пришла весть о том, что армия Наполеона выходит из Москвы. В это же время Иван узнал, что капитан Александр Никитич Сеславин, которого он помнил по отступлению от Витебска как адъютанта командующего 1-й армией генерала Барклая-де-Толли, начал собирать партизанский конный отряд, чтобы бить отступающего француза и с тылу, и с флангов, и в лоб маневренней и жесточе, чем регулярные войска, – собирал он этот отряд из остатков Сумских гусар, которые понесли огромные потери при Бородине. Именно разведка Сеславина сначала донесла о дне, когда Наполеон собирался покинуть Москву, а потом и уточнила путь, по которому отправились французы. Это была Старая Калужская дорога.

Привез весть сам Александр Никитич, явившийся в госпиталь навестить друзей-однополчан, а заодно и Ивана, потому что знал обоих Державиных: и отца, и сына. Сеславин был невысокий, но крепкий, широкоплечий, даже с виду сильный, словно Геркулес, с буйно-кудрявой, давно не стриженной головой и усами, которые он то и дело норовил подкрутить, да никак не удавалось, ибо они был короткими и жесткими.

Без другого слова Сеславин позвал Ивана в свой отряд, объяснив задачу:

– Наш супостат пошел по Старой Калужской дороге на Калугу. Думает прорваться на Боровскую дорогу, выйти на юг России и там устроить себе зимние квартиры. А Кутузов хочет повернуть его на Старую Смоленскую дорогу. Пусть Наполеон валит отсюда тем же путем, которым пришел в Россию, теми же деревнями, которые выжег и вычистил. А мы станем его угрызать со всех сторон, гнать, не давая передышки, не позволяя свернуть на лесные затаенные тропы, не давая мародерам пограбить в тех деревнях и имениях, которые еще уцелели. Ну и, конечно, будем бить врага без пощады!

Конечно, на другой же день Иван присоединился к отряду Сеславина. В дальнейшем всё вышло так, как пророчил командир партизанских соединений. Под Тарутиным дорогу французам преградила русская армия. Французы, привыкшие к тому, что неприятель отступает, теперь были поражены неистовством нападения, приходили в ужас от ярости, увлекавшей вперед русских во время атак, и боевой дух захватчиков изрядно падал.

Наполеон попытался вильнуть на Новую Калужскую дорогу, однако Кутузов навязал ему бой под Малоярославцем, и в конце концов французам ничего не оставалось как тащиться по Старой Смоленской дороге – навстречу неумолимо наступающей зиме.

Однако пока шумел осыпающейся листвой октябрь, леса еще не оголились, и конникам Сеславина было нетрудно близко подобраться к врагам, чтобы громить команды французских фуражиров или отставшие от обозов отряды. Поэт Василий Андреевич Жуковский в стихотворении «Певец во стане русских воинов» напишет:

Иван Державин был горд, что находился в составе этих крылатых полков!