Читать книгу Лукавый взор - Елена Арсеньева, Литагент «1 редакция» - Страница 11

Париж, 1832 год

Араго поднялся этажом выше. Здесь было светлее: луна смотрела в высокие окна; к тому же, из-под двух неплотно прикрытых дверей пробирались лучи желтые лучи аргандовых ламп[54].

Ну разумеется, дома в тупике Старого колодца освещались еще по старинке. Более пяти тысяч парижан уже обзавелись газовым освещением, однако могли себе позволить это только люди состоятельные, вдобавок именно те, чьи дома находились поблизости к одному из четырех заводов, снабжавших Париж газом. Самый старый из них располагался на территории Люксембургского сада: он обслуживал Люксембургский дворец, театр «Одеон» и часть аристократического Сен-Жерменского предместья. Второй завод находился неподалеку от заставы Мартир и подавал газ в квартал Шоссе д’Антен и в предместье Монмартр, а также в новый зал Оперы на улице Ле Пелетье. Третий, откуда газ шел на улицу Сент-Оноре и в Пале-Руайаль, был выстроен около заставы Курсель – вне городской черты. Самый большой завод вырос на фобур Пуасоньер – предместье Рыбной торговли. Но ни один из них не обслуживал квартал Маре, то есть Болотный, площадь Вогезов и прилегающие к ней улицы, в том числе тупик Старого колодца. Конечно, кроме этих крупных источников газа существовали еще и мелкие его производители, развозившие газовые баллоны по домам, однако такой газ стоил куда дороже – вряд ли польские эмигранты могли себе позволить такую роскошь.

Араго мог себе позволить провести газ и в свою квартиру, и в редакцию, но не делал этого, предпочитая аргандовые лампы. Уж очень раздражал его назойливый свист газовых рожков!

Он остановился на площадке и огляделся. За одной дверью расстроенное фортепьяно исторгало из себя не модный вальс, а полонез, из чего легко было сделать вывод, что большинство гостей графини Заславской, а может быть и все – поляки. Теперь понятно, почему внизу висело так мало цилиндров. Остальные шаркают по паркету в непременных рогатывках!

Араго не испытывал ни малейшего желания танцевать, тем паче – танцевать полонез, и отошел к другой двери, из-за которой неслись громкие и возбужденные мужские голоса.

Разговор шел по-французски: видимо, среди гостей были не только поляки. Речь шла о Польше, точнее, о тех событиях, которые произошли в Варшаве в ноябре 1830 года. О восстании! Поляки, затевая его, мечтали о национальном торжестве, однако эти события обернулись национальным позором, горем и эмиграцией. Впрочем, крепко ощипанное польское боха́тэровье[55] поддерживалось многими французами, особенно теми, кто был чрезмерно вдохновлен минувшими революционными бурями. Араго помнил демонстрации, которые после падения Варшавы прошли перед зданием российского посольства в Париже. Кто-то даже пытался стрелять по окнам! А Поццо ди Борго в своем донесении так описывал впечатление, произведенное на Францию этими событиями: «Париж проведет несколько времени спокойно после пароксизма, им испытанного; но причина нового волнения будет существовать всегда. Король упал во мнении всех партий. Из всех государств, которые причиняют ему наиболее беспокойства, – Россия на первом плане. Революционные партии и печать усиливают неприязненное чувство короля к России».

«Неприязненное чувство», по мнению Араго, – это было слишком мягко сказано! Когда вспыхнуло варшавское восстание, Франция радостно встрепенулась. Ведь поляки в 1812-м воевали вместе с наполеоновскими войсками против русских. Это замечательно, что теперь шляхта подложила «тирану Николя» такого кролика! То-то попадет ему горчица в нос![56]

Однако «тиран Николя», пусть не сразу, кролика крепко шуганул, горчицу под носом вытер, восстание подавил. Однако бывшие польские инсургенты, где бы ни собирались: в парижских кафе, ресторанах, клубах, в парках, в занимаемых ими жилищах, – беспрестанного обсасывали, облизывали, пережевывали события прошлого, не только оплакивая своё поражение, но и мечтая о реванше. Араго старался бывать в таких местах и вслушивался в долетавшие до него реплики, надеясь услышать что-нибудь определенное о дальнейших планах воинственных эмигрантов.

Собственно, именно поэтому он решил принять приглашение графини Стефании. А после прочтения письма Лукавого Взора исчезли всякие иллюзии, которые могли быть навеяны красотой этой дамы и тем влечением, которое Араго к ней испытывал.

Это враг. Враг, которого надо победить… любыми доступными способами, от самых жестоких до самых приятных.

Интересно, где сейчас графиня? В этой комнате? Или там, где танцуют?

Если даже Стефания находилась среди спорщиков, она молчала. Говорили только мужчины, а у них все шло по заезженной схеме. Само собой, зачитывали вдохновляющие строки из Манифеста повстанческого сейма (авторство принадлежало Адаму Чарторыйскому): «Весь польский народ, как по зову трубы архангела, воскресает и перед лицом удивленных народов ставит преграды мраку и гнету!»

Араго мрачно кивнул. Польское общество было заражено гангреной ненависти к России. Ни излечиться от этого, ни воскреснуть обновленными было невозможно. А «гнет» заключался в том, что, согласно Конституции, дарованной Александром и подтвержденной Николаем, все ведущие должности в Польше были отданы полякам. Все! А великий князь Константин, брат российского императора и его наместник в Варшаве, даже взял в жены польку – Иоанну Грудзинскую, которая стала графиней Лович. Другое дело, что поляки хотели восстановить те границы своей страны, которые были у нее до первого раздела Польши в 1772 году. Вот что непрестанно подогревало знаменитый польский гонор!

А между тем за дверью, возле которой стоял Араго, с упоением вспоминали триумфальное начало восстания: как, ворвавшись в Бельведер, резиденцию великого князя Константина, начали искать его, по пути круша все, что попадалось на пути: били зеркала, сбрасывали на пол люстры… в крови лежал генерал Жандр, которого убили, приняв за великого князя. Полицмейстеру Любовидзскому нанесли двенадцать штыковых ран и оставили, приняв его за мертвого, но он каким-то чудом выжил. Теперь об этом страшно жалели.

Еще больше жалели о том, что дали возможность Константину уехать. Проворонивших его ничуть не утешало то, что они символически казнили на виселице портреты царских вельмож и даже их жен, бежавших из Варшавы.

– Прав оказался пан Юлиуш! Надо было не зевать, а еще до начала выступления подхорунжих схватить царского братца и заключить его в тюрьму! – выкрикнул кто-то. – Он все ходы наперед просчитывает что в бою, что за карточным столом! Знатный игрок! Не послушались его – вот и упустили Костуся[57]!

Араго нахмурился.

Имя «Юлиуш» всегда ранило его, словно и не миновало почти двадцати лет с тех пор, как Иван Державин встретился со своим бывшим другом Юлиушем Каньским в последний раз.

«Успокойся, – приказал Араго себе. – Каньский давно убит. Да мало ли панов Юлиушей на свете?!»

– Окажись тот клятый Костусь у нас в плену, Миколай[58] не осмелился бы расправиться с нами! Он заключил бы мир на наших условиях! – воинственно бубнили за дверью.

– Все для люда и через люд![59] Народ с войском, а войско с народом!

– Если Европа даст нам погибнуть, если мы не уцелеем в неравной борьбе с северным колоссом, – горе народам Старого Света!

Араго вздохнул.

Народы Старого Света ждет большое горе, если они снова ввяжутся в войну с этим самым северным колоссом. Неужели оные народы еще не усвоили урока 12-го года?!

После серии причитаний, произнесенных срывающимися голосами, кто-то с ненавистью воскликнул:

– Забыли, как у нас говорят? От русского разит водкой, от немца – дерьмом, у француза воняют яйца. Никому из них нельзя верить!

– Ах вы твари неблагодарные! – прошипел Араго.

– А я уверен, что это москали спровоцировали наше восстание с помощью своих тайных агентов! – донесся истерический вопль. – Чтобы унизить Великую Польшу!

– Это что-то новенькое, – изумленно пробормотал Араго. – Сами додумались, панове, или подсказал кто?

– Ешли кофею с пирогом желаете, ижвольте пройти в гоштиную под лештницей, – раздался за его спиной знакомый голос.

Он резко обернулся. Андзя сменила замызганный передник на девственно-чистый – очевидно, именно поэтому Араго и не почувствовал предупреждающего «аромата», – однако в руках она держала свой прежний шандал с единственной свечой.

– Спасибо, но я откажусь, – буркнул Араго, размышляя, услышала ли служанка, как ядовито он комментировал высказывания, доносившиеся из-за двери. Опять выдал ей своё знание языка, а главное – враждебность к полякам. Ладно еще, что ничего не ляпнул по-русски!

Впрочем, ляпать что-нибудь по-русски Араго уже давно отучился: слишком долго и слишком крепко держал себя в руках.

Андзя, покладисто кивнув, распахнула дверь и зычно провозгласила:

– Пожалуйте на каву ш пирогами, гошпода!

Видимо, бывшие инсургенты изрядно проголодались, потому что послышался грохот отодвигаемых стульев и из дверей вывалился добрый десяток людей в рогатывках и кунтушах[60]. Однако ни одной женщины среди них не было.

Наверное, Стефания там, где танцуют.

Тем временем Андзя открыла другую дверь и повторила свой призыв.

Фортепьяно вмиг смолкло, из зала ринулись паны во фраках и дамы в бальных платьях. Кавалеров оказалось только трое: видимо, как раз они и оставили свои цилиндры в прихожей. Дам было в два-три раза больше: видимо, они танцевали с кавалерами поочередно.

Араго подавил ухмылку: веселиться в цивильной одежде можно, ну а спорить о политике следовало исключительно в национальной. Воистину, патриотическое неистовство поляков не имело границ!

И танцоры, и спорщики вынесли из комнат лампы, и просторная площадка озарилась необычайно ярким светом. Все оживленно трещали по-польски.

Араго оглядывался, всматривался в лица, но напрасно. Графини не было и среди танцующих.

Внезапно по лестнице, по которой уже начали спускаться самые горячие охотники до кавы, стремительно взбежала невысокая девушка в скромном сером плаще. Она откинула капюшон («Какая прелесть!» – подумал Араго, взглянув на ее лицо) и вскричала, чуть задыхаясь от быстрого бега:

– Господа, могу я видеть ее сиятельство графиню Заславскую?

– Вам зачем к ее сиятельству? – хмуро спросил, проталкиваясь вперед, кряжистый, коротконогий, широкоплечий поляк.

Араго прищурился. Он уже где-то видел этого человека, но где?..

– Вы кто?

– Я модистка из ателье мадам Роше, – объяснила девушка, отчаянно краснея, отчего показалась Араго еще более прелестной. – Привезла платье для ее сиятельства.

– Вот те на! – воскликнула Андзя. – Да ваш еще чаш нажад ждали! Где ж вы шлялишь штолько времени? Я все глажа проглядела!

– У фиакра колесо отвалилось, – прижимая руки к груди, объяснила девушка. – Долго чинили, потом ехали еле-еле… Не изволите ли передать госпоже, что платье готово?

– А где оно? – высунувшись из толпы окаменевших от любопытства дам, подала голос кругленькая светловолосая пани в розовом наряде, похожая то ли на булочку в розовой сахарной пудре, то ли на пышно распустившуюся бургундскую розу.

– Оставила на крыльце, – виновато призналась модистка. – Оно упаковано в большую картонку, я боялась, что в погребе ее сомну, испорчу платье, а оно безумных денег стоит!

– Да уж, Стефка не стесняется чистить карманы польских патриотов! – насмешливо бросила дама в розовом.

Прочие гостьи тихонько закудахтали от с трудом сдерживаемого смеха – можно было подумать, кто-то щекочет их в самых приятных местечках.

Впрочем, веселье мигом прекратилась, когда немолодая особа со скорбным иссохшим лицом возмущенно воскликнула:

– Да как ты можешь так говорить, Фружа! Постыдись!

Араго почудилось, будто рядом с ним зашипел клубок хорошеньких змеек: молодые дамы, видимо, побаивались сердитой старухи. А розовая Фружа только сдобными плечиками передернула презрительно.

– Да жачем же вы, мамжель, в погреб полежли? – вскричала Андзя, из-под своего громадного чепца изумленно глядя на модистку. – Да еще и гряжи нанешли! – Башмаки модистки и в самом деле оставляли на плитках пола черные следы.

– Я стучала, звонила, но колокольчик молчал, да и на стук никто не отзывался. Что мне было делать? Тогда я и решила пробраться в дом через погреб, – торопливо оправдывалась девушка.

– Я на штол накрывала и каву варила! – запальчиво воскликнула Андзя. – У плиты никакого штука не шлышно. А почему колокольчик не жвенел, я не жнаю!

При этих она метнула опасливый взгляд на Араго. Тот, подмигнув, быстро приложил палец к губам, давая понять, что не собирается ее выдавать.

Андзя чуть кивнула своим громадным чепцом – видимо, поблагодарила, – и заспешила вниз по лестнице. Араго не сомневался, что она отправилась заметать следы: развязывать веревку колокольчика.

Впрочем, сабо так громко застучали, что Андзя, опасаясь привлечь к себе внимание, пошла еле-еле, осторожно опуская ноги на ступеньки.

Араго с трудом удержался от смеха. Неужели не догадается снять сабо, чтобы не топать?

Широкоплечий поляк подозрительно уставился на модистку:

– Как вы попали в погреб? Разве он открыт?!

– Да, – кивнула девушка. – Дверь притворена.

– Холерни ленивы![61] – выругался поляк. – Но откуда вы знали, что через погреб можно проникнуть в дом?!

– Я… – с запинкой проговорила девушка, – то есть мы, наша семья, когда приехала из Монморанси, сняли жилье поблизости, и я не раз играла в этом особняке, когда он стоял пустой, заброшенный. Это было давно, в пору моего детства! Я иногда ездила и до сих пор езжу в Монморанси к тетке, но ни за что не стала бы там жить. Родители тоже не хотели туда возвращаться. Ах, как мне здесь нравилось! Мы с друзьями забирались в сад, потом в погреб через окошко, полуприкрытое травой и кустами, а потом и в сам особняк.

Араго перестал дышать. Сердце замерло.

Погреб… окошко, полуприкрытое травой и кустами…

Да неужели это она – та самая, которая спасла ему жизнь восемнадцать лет назад?!