Читать книгу Ева и её братья - Елена Барбаш - Страница 7

Евино счастье длилось четыре года. Нянечка, тётя Даша, взяла на себя все хлопоты, весь быт, оставив Еве чистую, не омрачённую бытовыми неурядицами и бессонными ночами радость материнства.

Ева гордилась своим Игорёчком. В четыре года у него была совсем мужская фигура, хорошо развитые плечи. А рыжие кудри Ева ему не стригла. Когда они выходили на прогулку, прохожие заглядывались на маму с сыном.

Когда сыну исполнилось четыре с половиной, он впервые спросил Еву про папу. Ева давно готовилась к этому вопросу. Она придумала целую историю: о том, что папа – путешественник, уехал изучать далёкие страны, и с тех пор от него нет никаких вестей, но он обязательно вернётся… Игорёк посмотрел на неё огромными глазищами и заплакал.

* * *

В ту ночь Еве приснился страшный сон. В нём была улица – два ряда маленьких деревянных домов, окружённых глухими заборами. Ворота у тех домов были распахнуты, и поэтому было видно, что́ происходит за ними. Падал снег, но потом оказалось, что это совсем не снег, а пух, но не тополиный, а какой-то другой, потому что на деревьях не было листьев. Во дворах валялись в беспорядке сломанные вещи, какие-то тряпки и лежали окровавленные люди в чёрной одежде. Вся эта картинка была какая-то не то чтобы чёрно-белая, а коричневатая, без ярких вкраплений. Ветер гонял пух по двору, и казалось, что во всём мире не осталось ни одного живого человека.

Но один живой человек всё-таки присутствовал в этих чудовищных декорациях. В долгополом чёрном пальто и шляпе с полями; он шествовал по мёртвой улице, глядя куда-то вдаль, старательно не замечая открытых ворот и дворов. Он уходил и уже почти исчез из виду, когда вдруг в один из дворов вприпрыжку вбежал Игорёк. Он-то был живым, ярким, в зелёной курточке, которую Ева недавно ему купила. Но краски вдруг стали блёкнуть, а движения сына замедляться. И он уже совсем медленно приблизился к лежащим чёрным телам, так, словно он не переступал своими маленькими славными ножками, а его что-то влекло туда, и лёг рядом с ними.

Ева пыталась прорваться в эту картинку, схватить сына, но нечто не пускало её туда, там не было для неё места. Только дом, двор, пух и лежащие фигуры: большие и маленькая. Во сне Ева поняла: если она сейчас же туда не прорвётся, случится что-то необратимое.

* * *

Через неделю Ева заметила, что с Игорем творится что-то неладное. Обычно его было не загнать спать днём. Но теперь он стал каким-то вялым. Несколько раз у него шла носом кровь. И наконец, в четверг его ни с того ни с сего вырвало. Ева уложила сына в постель и вызвала врача из американской клиники, только что открывшейся неподалёку. Пока врач ехал, она не находила себе места, металась от Игорька на кухню и обратно. На отравление не было похоже, и Ева запаниковала. Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Врач осмотрел Игорька, успокоил Еву, взял кровь на анализ, обещал позвонить завтра.

На следующий день он позвонил и пригласил их в клинику вдвоём. Сказал, что нужно дополнительное обследование и консультация специалиста. Ева схватила Игорька и помчалась с ним к американцам. Её встретили дежурными улыбками, ещё раз взяли у сына кровь и оставили в кабинете дожидаться специалиста. Пахло хоть и не так противно, как в детской районной поликлинике, но всё равно чем-то медицинским. Через пять минут вошла немолодая женщина, погладила Игоря по рыжей голове и представилась:

– Меня зовут Антонина Григорьевна. Я детский онколог.

Ева пришла в себя от резкого запаха нашатыря. Игорёк испуганно хныкал на руках у медсестры. Так начались Евины хождения по мукам.

Страшное слово «лейкоз» вошло в её жизнь. Но для того чтобы поставить окончательный диагноз, необходимо было сделать пункцию. Этот момент Еву безумно пугал, потому что после него исчезнет надежда. Но и оттягивать больше нельзя, сказала врач.

Ева не могла поверить, что это случилось с ней и с её Игорьком. Ведь всё у них было так славно. И продолжалось бы ещё много-много лет. «Тут, может быть, ошибка, сейчас она разъяснится», – думала Ева, лукавя сама с собой, когда на следующий день везла Игорька к экстрасенсу. Экстрасенс был проверенный, надёжный, не какой-нибудь там по газетному объявлению найденный. Это он 4 года назад, посмотрев на Лёликову фотографию, объявил, что тот, да, жив, но очень далеко, в Бразилии, и вернётся нескоро. А ещё он тогда сказал Еве странную фразу. Ты, сказал, цветочек, который распустится не сразу. А когда ты распустишься, то сможешь делать всё то же, что и я могу.

В этот раз, едва увидев Игорька, он перестал улыбаться. Поводив над ним руками, сказал коротко:

– Лейкоз. Срочно в больницу, может быть, успеешь, девка. Я помочь тут не смогу.

Вернувшись домой, как подкошенная рухнула Ева на кровать. Теперь, когда для спасительных сомнений больше не было места, её мысль билась в тисках всего лишь двух возможностей: переживет Игорёк первую химию или нет.

Первая химия всегда самая страшная. Самая сильная. Необходимо выжечь весь костный мозг до стволовых клеток, сжечь все бласты, чтобы вырос новый костный мозг, здоровый. Когда начинают лить химию, падает гемоглобин, лимфоциты. Гемоглобин падает к ночи, и утром человек может просто не проснуться. Это кому как повезёт. Через неделю после начала химии показатели самые низкие, иммунитет практически на нуле.

А много ли ребёнку надо? Ведь мамочки заходят в боксы, где лежат их полуживые дети, хоть и в бахилах, но с улицы, полной микробов и вирусов.

И хотя Игорёк с катетером в подключичной вене, благодаря Евиным деньгам, лежал в боксе один, через шесть дней после начала химии у него поднялась температура. Ева сразу почувствовала это, едва прикоснувшись губами к его прозрачному лобику. Она побежала звать врача, и Игорька сразу же забрали в реанимацию. Воспаление лёгких. Это и был последний раз, когда Ева видела его живым.

Ева просидела под дверью отделения реанимации, раздавая деньги всем входившим и выходившим сёстрам, санитаркам, врачам, три дня. Внутрь её так и не пустили; может быть, оно было и к лучшему. Она ловила крохи информации, пытаясь понять по выражению лиц, насколько близко к краю остановился Игорёк. Состояние тяжёлое. Но есть же надежда, есть? Мы делаем всё возможное. Вот возьмите. Не надо, спасибо. Мы и так всё возможное делаем. Сначала она задавала вопросы вслух, потом спрашивали только её глаза. Все три дня Еву била крупная дрожь.

Зав отделением вышел к ней на четвёртый день. Лицо его закрывала привычная маска сдержанного сочувствия – он делал свою работу. Организм не справился. Он не мучился. Ты молодая. У тебя ещё будут дети.

Жить дальше было невозможно. Нестерпимо. Дышать больно. Боль раздирала тело. Ева вцепилась в волосы и завыла, согнувшись пополам. Прибежали две медсестры, взяли её под руки, сделали укол.

Ева не помнила, когда и как добралась домой. Рухнула на четвереньки в прихожей, почему-то ползком дотащилась до серванта, где хранила лекарства, что-то глотала, чем-то запивая, и с этого момента начались выпадения из реальности.

* * *

Она снова попала в тот сон, который приснился ей перед болезнью Игорька. На этот раз ей удалось прорваться внутрь страшной картинки. Её ребёнок лежал рядом с женщиной, которая ещё была жива. Ева медленно приближалась к ним. Неожиданно Еву втянуло в тело этой женщины. Она ощутила жгучую боль в животе и в то же время полную отстранённость от происходящего. Она лежала на старинной книге с хорошо знакомым названием. От книги шло обволакивающее тепло, гасящее боль. Над ней нависла чья-то тень. Чьи-то руки обняли её. Ей очень важно было что-то сказать этому человеку, но губы уже плохо слушались. В следующий раз Ева вынырнула уже в реанимации. Нянька тётя Даша пришла вовремя, открыла дверь своим ключом, вызвала скорую. Еву успели довезти.

* * *

С тех пор Евины сны изменились. В них она не была собой. Она проживала чужую жизнь, не имевшую ничего общего с её собственной. Иногда ей снилось, а вернее, она чувствовала, что она девочка, сидит рядом с полузакрытой дверью и напряжённо слушает, что́ там происходит. До неё долетали обрывки фраз на незнакомом языке. Однажды ночью она вдруг поняла, о чём говорят собравшиеся за дверью мужчины. Это было как-то странно.

Иногда во сне она разговаривала с седобородым человеком – своим отцом, как она поняла позже. Как-то он заметил её, слушающую под дверью. Она очень испугалась, что её накажут, но вместо этого он внимательно на неё посмотрел и о чём-то спросил. Когда Ева проснулась, она не могла вспомнить, какой вопрос был ей задан, она помнила только, что она ответила правильно. И отец был удивлён и доволен.

В этих снах не было логики, не было последовательности. Она не всегда могла вспомнить их, когда просыпалась. Иногда она чувствовала себя в них взрослой, её звали Мириам, и у неё были дети.

Со временем странные сны стали посещать Еву всё чаще. Уже почти каждую ночь. В одном из снов Мириам сказала ей – найди Книгу! Какую книгу? Она совершенно не поняла, о чём речь. Однако, проснувшись, Ева знала, где искать. В той самой железной шкатулке, которая осталась от бабушки. Название этой книги было написано незнакомыми знаками, похожими на иероглифы. Ева всматривалась в них, ей казалось, что она почти понимает смысл написанного или вот вот-вот его ухватит. Перед ней было что-то очень знакомое из её снов.

И однажды, копаясь в интернете, Ева наткнулась на эти слова. «Сефер Йецира» – Книга Творения[3]. Она бросилась глотать найденную информацию, и вдруг в голове её пазл сложился. Она поняла, на каком языке разговаривала во сне, кого и чему её ночной отец учил за полузакрытой дверью.

* * *

С этой книгой Ева пошла за разъяснениями, но, главное, за утешением к известному раввину-каббалисту. Если её сны связаны с этой таинственной книгой, то кто, как не он, сможет ей разъяснить, что́, собственно, происходит. Ей очень хотелось кому-то излить своё горе и понять, почему умер её сын.

Раввин цепко её оглядел, оценил возможную стоимость, перспективы и вкрадчиво пригласил в общину. Про ребёнка спросил, был ли обрезан, а потом сказал, что душа его всё уже на этой Земле отработала, для чего была послана, и ещё что-то про искупительную жертву. Когда Ева вытащила книгу, раввин сильно удивился, спросил, откуда эта книга у неё. Потом сказал, что это величайшая реликвия и место ей в синагоге, а изучать её могут лишь женатые мужчины старше сорока лет.

Ева книгу не отдала и на раввина разозлилась. А ещё сильнее разозлилась на еврейского Бога, на этого злобного духа Синайской пустыни, потому что возложила на него персональную ответственность за смерть сына. Светоносный создатель Вселенной и этот мстительный, ревнивый и злобный дух, устраивавший периодически избиения присягнувшего ему народа за недостаток преданности, не имели ничего общего… А может, там просто никого нет. А если есть, то будь он проклят! Взгляд, конечно, очень гностический.

Тётя Даша приходила, помогала по хозяйству. Видя Евину муку, однажды предложила пойти с ней к батюшке. Пойдём, сказала, со мной в храм, может, полегчает…

Они пришли в красную церковь неподалёку от метро Рижская.

Каково же было Евино изумление, когда в батюшке она узнала своего одноклассника Кешу, того самого, что позорил её своей любовью. Он звался теперь отец Иннокентий.

После службы подошли к нему. Не сразу. В очереди пришлось постоять. Они последние были.

Иннокентий сразу её узнал. По лицу его пробежала волна удивления, замешательства, потом батюшка просиял. Но чуть позже понял, что не радость привела Еву к нему, не желание повидаться после стольких лет. Чёрная одежда, серое лицо, и только волосы – по-прежнему рыжие.

Он пригласил их с Дарьей в притвор. Сели на лавку, и Дарья, утирая глаза платочком, сказала:

– Вот, батюшка, сыночек у неё умер. – Потом добавила, глядя на Еву: – Я тебя на улице подожду.

Иннокентий и Ева остались одни.

– Не знала, что ты стал священником, – сказала Ева, помолчав, вспоминая, как именно они расстались.

– Уверовал, служу. А ты, Ева? Замуж вышла, в университет поступила? Слухи дошли.

– Нет больше у меня мужа, Кеша. Свалил. За бугор. От подельников подальше. Да и скатертью дорога. Сын был единственной моей радостью. Теперь и его нет. Жить незачем стало.

– А ты иначе об этом думай. Бережёт тебя Господь – мужа такого отвёл. Уповай на Него, и Он не оставит.

– Может быть, и прав ты, Кеша. Или как тебя теперь называть, отец Иннокентий?

– Да называй, как тебе удобней.

– Сколько сыну твоему было? – спросил Кеша, помолчав.

– Четыре годика всего.

Евины глаза наполнились слезами. Размякла она внутри, показалось ей, что сейчас найдёт она утешение, и рухнет в него, как в перину, и забудется… Кешин голос звучал так умиротворяюще, так доброжелательно…

– И некрещёный, поди?

– Да, я и сама некрещёная…

Отец Иннокентий сверкнул глазами.

– А ты не думаешь, что горе такое у тебя неспроста, а чтобы обратилась ты к Господу? Господь тебя позвал, в церковь привёл, потому что ребёночек твой, хоть и безгрешный, а не в раю теперь, не крестила ты его. А пожил бы, нагрешил бы – может, по папиным стопам пошёл, и хуже сталось бы?.. И если ты не примешь Христа, то не войдёшь в Царствие Небесное, не спасёшься. А когда крестишься, то сможешь за сынка читать святому мученику Уару, чтобы в рай он попал, ангелом светлым стал…

На этих самых словах Ева встала и посмотрела Кеше в глаза. Что-то такое было в её взгляде, что Кеша тоже вскочил. А Ева взялась рукой за тяжёлую лавку, на которой они сидели, и перевернула её. Кеша вжал голову в плечи, ожидая удара, однако его не последовало.

– А я левую щёку подставлю, лишь бы… – успел крикнуть он. Но никто его уже не услышал.

Ева выбежала из церкви, пронеслась мимо Дарьи, выскочила на проезжую часть. Пришла в себя от мерзкого визга шин об асфальт. Из успевшей затормозить в полуметре от неё машины вылезла дебелая блондинка и принялась поливать Еву матом. Время замедлилось и загустело. Голос блондинки был похож на звук старого катушечного магнитофона, который зажевал ленту.

Ева посмотрела на небо. Там было пусто.