Читать книгу Музыка Нового Света. Том 1 - Елена Барлоу - Страница 2

После утренней службы в старой церквушке, отремонтированной после прошлогоднего погрома французами, Генри Уотерс, как и всегда прежде, вернулся домой, снял отяжелевшую от накрапывающего дождя мантию, бросил её на постель и уселся за грубосколоченный деревянный стол. Свеча, которую он зажёг ещё до рассвета, горела до сих пор, и её слабый огонёк отражался в стекле окна, расположенного над столом.

Это было пасмурное, мерзкое во всех смыслах утро. Небо заволокли тяжёлые тучи, и колючий дождик, несомненно, обещал портить местным жителям настроение в течение всего дня. В церкви соседи донимали молодого пастора последними новостями и слухами: у кого корова подохла, у других заболел ребёнок, у третьих индейцы делавары (а кто же ещё, кроме них?) увели по реке единственную лодку.

Более осведомлённые и мозговитые, в основном мужчины, говорили о скором обложении налогом, который вводила в колониях Великобритания, дабы покрыть расходы на войну с Францией. Местные были в ярости. Оно и понятно. Семилетняя война закончилась год назад, но жизни простых колонистов едва ли изменились к лучшему. Уотерс и сам это ощущал.

Перед проповедью пастору пришлось выслушать кучу жалоб и проклятий прихожан, в основном, сетовавших на политику новоиспечённого короля Георга III, которого местные называли «собачкой Джона Бьюта». Четыре года минуло со смерти старого короля, и всё это время за океаном подогревалась неприязнь к американским колониям, представителям которых Великобритания отказывала в местах в парламенте, к тому же начинала вести беспощадную налоговую политику.

Пастор Уотерс нехотя слушал эти заумные, порой гневные речи местных активистов и друзей губернатора провинции Пенсильвания – сэра Ричарда Пенна, сына своего знаменитого отца, основателя самой дружелюбной и приятной колонии.

Многие роптали, что новой войны не избежать. Совсем скоро, лет через восемь-десять, Тринадцать колоний потребуют своей независимости, если Великобритания и дальше продолжит «запрещать то, запрещать сё!»

Уотерс выслушивал всё это, не вникая в разговоры. Но он являлся значимым человеком здесь, в поселении, расположенном в живописной местности с водопадами и самым известным из ручьёв – Фоллинг Спринг. Уотерс обязан был, как пастор и представительное лицо, стоять в окружении возмущённых прихожан, заскучавших после окончания Семилетней войны без сплетен и новостей о смертях, и слушать их, слушать да кивать…

Последние несколько месяцев даже индейцы не лезли на их территорию; всего два или три случая контакта с краснокожими в полгода, не более. И никаких конфликтов. Народ скучал в окружении густых лесов, северных гор и прохладных ручьёв, прорезавших эту некогда дикую местность едва ли не на каждом шагу…

И сидя в полной тишине своего небольшого дома, чуть обособленного от других просекой, Генри Уотерс глазел, не отрываясь, на спокойный огонёк свечи, и думал… думал…

Последнее время в его мыслях постоянно звучала эта мелодия – старинная колыбельная, которую он запомнил ещё с детства благодаря стараниям покойной матери. Набожная женщина, по принуждению ставшая протестанткой, она не забывала своих корней, уходящих далеко-далеко в историю древней Скандинавии. Она любила время от времени напоминать и супругу-плантатору, и непутёвому сыну, выросшему на проповедях лютеранских священников, о своей принадлежности к королевскому роду данов – Скъёльдунгов.

Раньше он не задумывался о том, настолько это значимо – помнить о предках, о неких фактах из далёкого прошлого, способных повлиять также и на настоящее. Его мать всегда была такой, до самой смерти – она жила легендами о Скандинавских конунгах, рассказывала о величии королей прошлого и восхваляла свою родину, лежащую далеко за Атлантикой.

Генри никогда не понимал её. Он не понимал её связи с миром, к которому нельзя было прикоснуться. Он также не понимал своего отца – пьяницу и развратника, обожавшего тискать чернокожих рабынь, а таковых у него имелось целых три. Земные привязанности родителей стали когда-то для Генри бременем, поэтому, ещё в возрасте тринадцати лет, он бежал из Чарльстона в Пенсильванию, где его ждали долгие скитания и свобода вероисповедания.

Множество значимых событий пронеслись у него перед глазами, стоило лишь на мгновение унестись назад, в одинокое детство… И что теперь?

Он снова одинок. Он – один из самых уважаемых людей в поселении, знакомый Ричарда Пенна и верховного судьи провинции Уилльяма Аллена, свободный и независимый, рождённый в Новом Свете – и всё это в его-то годы… Но он совсем один.

Генри ненадолго прикрыл глаза. Затем сковал вместе пальцы рук и уткнулся в них губами. Как же он устал! Устал от всех и устал существовать в одиночку. Его давно уже тошнит от колонистов, от детей и взрослых, от шведов, англичан, евреев и африканцев-рабов… Тошнит от воспоминаний о войне, о детстве и времени его побега из дома. От местных состоятельных мужчин, желающих подсунуть ему своих урождённых американок-дочерей, потому что он якобы «молод, красив и силён, и верой служит Господу»… Его раздражает всё, что связано с этим местом, но даже мысль о возвращении домой кажется ему ещё противнее.

Если бы он решил бросить всё и уехать, куда глаза глядят – никто бы не стал преследовать. Однако на севере, и это было известно, не выжить путешественнику. На востоке – лишь океан, а на западе – диком и непокорённом – озлобленные и притеснённые индейцы, с каждым днём становящиеся всё враждебнее.

Отсюда никуда не сбежать. Иного выхода не существует.

Три года Уотерс посвятил церкви и молитвам, считая, что однажды мог бы отыскать в религии ответы и спокойствие души… Но даже здесь, в самой тихой гавани для человека, не было ничего, что могло тронуть его или оживить.

Вот так обрывается жизнь? Когда осознаёшь – ничто более не связывает тебя с этим миром, и ты существуешь лишь ради сна и приёма пищи. Тогда какой смысл заставлять себя? Удерживать себя в оковах повседневности и созерцания одних и тех же ненавистных лиц – день за днём, пока не стошнит?!

Генри Уотерс открыл глаза. Он медленно, словно лениво, стянул с себя белый шейный платок и смахнул его на пол. Затем поднёс ладонь к огоньку свечи и стал удерживать её так, пока не ощутилась острая боль. Он даже не вскрикнул, лишь заскрипел зубами. В этом бесполезном акте самобичевания не было никакого смысла…

В ящике прикроватной тумбы лежал старый мушкет, который Генри ещё мальчишкой забрал с собою из дома. Стрелять доводилось, и не раз, но едва ли хоть один из тех выстрелов принёс ему счастье. Скорее, они лишь отсрочили неизбежное.

В течение нескольких минут пастор Уотерс мерил шагами комнату, поглаживая оружие пальцами, словно пытаясь наощупь вспомнить то ощущение – когда мушкет идеально ложится в руку. Затем он спокойно задёрнул шторки двух квадратных окон.

Время шло. Заряженный мушкет всё ещё лежал возле догорающей свечи, но Уотерс даже не смотрел на него. Он оттягивал роковой момент до последнего… Затем фитиль, наконец, утонул в расплавленном воске, и комната погрузилась во мрак.

Почему-то именно в ту минуту слова колыбельной его матери вдруг вспыхнули в мыслях, накатили горячей волной по его памяти и заставили, пусть и очень тихо, напеть её. Он не знал древнего датского языка, плохо помнил смысл песни, но слова, сошедшие когда-то с уст его несчастной матери, хорошо врезались в память. Так он решил посвятить свои последние минуты жизни «прошлому», с которым его связывала только материнская кровь.

Когда его найдут – уже остывшего и с дырой в голове – будут роптать и шептаться, пока не погрузят его тело в холодный деревянный ящик и опустят в землю. Люди будут говорить, что он – богохульник и трус, и суждено его душе вечно бродить по подземельям Ада.

Генри никогда не обращал внимание на то, что люди о нём говорили. Пожалуй, в своё время именно это умение – игнорировать мир вокруг – помогло ему зайти так далеко. К тому же он не верил в «Адское пламя», и что сам Сатана будет мучить его душу после смерти. К двадцати восьми годам он успел осознать, что «Ад» – это не место, а лишь телестное состояние и ощущение ненависти ко всему окружающему.

Отголоски совести, ранее ещё звучавшие в нём, давно уже стихли – словно после беспощадной бури океанские волны, наконец, улеглись, и он сумел принять себя со всеми грехами и несчастьями.

Да, так лучше, убеждал себя пастор время от времени, так действительно лучше. Но даже самая слабая тень умиротворения не могла принести ему счастья.

Это конец. И пути назад не было.

Во мраке комнаты, ставшей ему неким убежищем на три года, молодой мужчина потянулся к мушкету. У него не тряслись руки, не наворачивались на глаза слёзы. Он всегда был таким – хладнокровным и сдержанным. Он ни о чём не жалел. В этой жизни Генри Уотерс не оставил после себя ничего, так какой же смысл горевать?

Ещё на минуту, не более, он закрыл глаза, прислушиваясь к стуку капель дождя за окном. Всё ощутимее становился запах влажной земли… Как напоминание о чём-то милом и приятном…

И в тот самый момент, когда он уже откинулся на спинку стула и приготовился развернуть мушкет дулом к лицу, в дверь бесцеремонно забарабанил чей-то тяжёлый кулак. Затем раздался низкий кашляющий голос одного из прихожан:

– Преподобный Уотерс! Преподобный Уотерс!!!

Было бы крайне грубо с его стороны выстрелить в этот самый момент, когда за дверью так рьяно его внимания добивался господин Лекорню, местный пекарь и отец восьмерых детишек, которых Уотерс отлично знал.

– Ваше преподобие! – снова закричал Лекорню. – Они здесь! Они уже приехали! Въезжают в поселение с юго-востока!

Какой же у него противный хриплый голос! Кажется, нынче он простужен уже полторы недели, и всё никак не вылечится. Пастор Уотерс со вздохом отложил мушкет и потёр усталые глаза.

Надоело. От них даже на тот свет спокойно не сбежать. От этой же мысли пастор невольно улыбнулся. Пекарь тем временем ещё раз постучал в дверь, и через минуту преподобный Уотерс появился перед ним на пороге – сонный и чуть всклокоченный.

– Простите, простите грешного!

– Бросьте, я лишь слегка вздремнул… – Уотерс, как обычно, говорил спокойно, но в его голосе звучала сдержанная холодность. – Что за напасть в этот раз?

– Преподобный, они действительно здесь! – Лекорню нервно покрутил в пальцах носовой платок. – Колония из шести десятков человек, отосланная к нам господином Пенном! Да что стоять под дождём, разглагольствовать? Пойдёмте-ка, встретим гостей!

И мужчина, с не совсем свойственной для него прытью, бросился прочь от дома пастора, к главной дороге. С каким же разочарованием пришлось Генри Уотерсу последовать за ним, и с какой тоской во взгляде он обернулся на дверь своего дома! Пока он торопливо шагал по тропинке, на ходу поправляя капюшон своего плаща, на ум, наконец, пришло довольно давно похороненное глубоко в памяти письмо от губернатора, в котором тот красочно описывал неких колонистов, с которыми ему довелось столкнуться около года назад, и каким невероятным ему показался их лидер. Дескать, господин тот и его люди попали в беду и находятся на грани жизни и смерти, а за службу нескольких мужчин из колонии в войне против Франции губернатор обещает им землю и место среди жителей поселения. По крайней мере на неопределённый срок…

В тот день пастор был особенно не в духе и забросил письмецо куда подальше, да и позабыл о непрошенных гостях. И надо же было случиться, чтобы колонисты добрались до их поселения именно сегодня!

Плохой день, чтобы умереть. Вот, о чём думал пастор Уотерс, хмыкая себе под нос, пока пробирался к обочине главной дороги поселения. Здесь уже собралась толпа местных. Даже дети сновали меж ног взрослых, распихивая их, чтобы поближе взглянуть на чужеземцев. Эти детишки прежде ещё не встречали ни настоящих цыган, ни испанцев, и теперь глазели на цепочку из бредущих по вязкой грязи людей, раскрыв рты. Наблюдал за этим маленьким «исходом» и пастор.

Действительно, цыгане и их детвора в промокших лохмотьях плелись неторопливо за тремя всадниками, возглавлявшими эту колонну из шести десятков путников. Пастор Уотерс лениво скользнул взглядом по двум повозкам, прогрохотавшим мимо, где расположились старики и женщины. За ними шли, как попало, остальные заметно уставшие колонисты: мужчины с ружьями через плечо, с потухшими взглядами и сбитыми костяшками на пальцах; их жёны в посеревших чепцах и изношенных пальто поверх походных нарядов; несколько подростков и маленьких детей, которые вели себя необычайно тихо.

Уотерс заметил, как местная детвора застыла при виде своих европейских сверстников, вцепившись в юбки матерей, которые стояли рядом и сочувствующе качали головами.

В какой-то момент один из троих всадников пустил своего коня галопом назад, чтобы осмотреть людей, замыкающих это несчастное шествие. Преподобный Уотерс попытался вглядеться в его лицо, скрытое наполовину под чёрным платком, и на мгновение увидел лишь прищуренные серые глаза под густыми светлыми бровями. Этот чужой острый взгляд проскользнул по каждому в шагающей колонне и особенно задержался на замыкающей её скрипучей повозке, в которой сидели четверо пассажиров, похожих на сгорбившихся на насесте воробьёв.

Рядом с пастором две пожилые матроны, местные сплетницы, деловито обсуждали жалкий вид колонистов и пытались наугад узнать, которые из них были католики, разумеется, отмахнувшись сразу же от цыган. Преподобный, скрипя зубами, едва сдерживался, чтобы не заткнуть их колкие замечания. Всё это начинало его порядком раздражать.

И какого Дьявола он не решился выстрелить за пару минут до прихода пекаря?! Так он мог бы скрасить столь мерзкий пасмурный денёк хотя бы одной значимой смертью, и чужакам было бы, о чём поговорить на новом месте.

Пастор знал, что колонистов вели на площадь, от которой шла единственная дорога к границе поселения – в той стороне, недалеко от большого оврага и реки, находилась просторная поляна – превосходное место для временного лагеря. Генри Уотерс снова вздохнул прежде, чем услышать возле своего правого плеча тихий вопрос:

– Преподобный, вы встретитесь с их главным в Доме Правосудия?

Пастор скосил глаза в сторону: к нему обращалась невысокая старушка, миссис Грей. Двое её сыновей отправились на войну ещё шесть лет назад, и теперь считались пропавшими, но и по сей день она ждала их возвращения. Впрочем, как и многие местные семьи, чьи родные не числились как погибшие. Многие верили, что их мужчины ещё вернутся, хотя некоторые думали, будто по дороге домой их взяли в плен и скальпировали индейцы…

– Да, я как раз собирался туда, – пробормотал пастор. – Наверняка, мистер Чемберс уже приготовился к встрече.

Бенджамин Чемберс, глава поселения и местная правая рука Пенна, был человеком щепетильным и далеко не робким. Без сомнения, он не будет ласков, поскольку планировал продать свободную часть земли, а не отдавать её «в подарок за службу» каким-то чужакам.

Уотерсу было всё равно. Пусть делают, что хотят. Его не касаются ни политика, ни моральные стороны предстоящей сделки.

Уже собираясь двинуться по направлению к Дому Правосудия (так местные называли единственное здание из камня, служившее в войну фортом, а нынче пристанищем для пушек), пастор уцепился взглядом за пресловутую замыкающую повозку. Случайно, очень быстро. Взглянул лишь раз, поравнявшись с нею на пару мгновений… и застыл на месте.

Это видение показалось ему сном наяву. Всё случилось так быстро, что он и не понял… не осознал… Но этих нескольких мгновений хватило вполне, чтобы он ощутил, как его сердце замирает, а дыхание сбивается… затем эта магия испаряется. Не сразу, постепенно, как и эта толпа зевак вокруг, увидевшая чужаков, а теперь спешившая укрыться от дождя в своих домах…

Генри Уотерс стоял на месте, глядя вслед удаляющейся повозке, и не мог заставить себя отвести глаз. Там, среди четверых колонистов, он увидел сначала длинный рыжий локон, а после тонкую женскую руку, мелькнувшую под плащом. Эта рука потянулась к капюшону и сдёрнула его с какой-то невероятной сдерживаемой злостью…

Капюшон соскользнул на плечи женщины, и тогда пастор увидел её… Бледное лицо в обрамлении густых рыжих волос; усталые глаза, такие большие и зелёные, что, казалось, таких он не видел никогда прежде; искусанные губы, покрасневшие и распухшие… и эти огненные волосы – длинные вьющиеся языки пламени, словно живые из-за сильной тряски телеги – безумный контраст с серостью и чернотой, царящей вокруг… В голове не укладывалось, как такая красота вообще сумела расцвести среди всех этих лохмотьев и рванья!

В каком-то внезапном отчаянии, будто бы ведомый невидимой силой, подталкивающей его в спину, пастор сделал решительный шаг по грязной колее, оставшейся после колёс той повозки. Ещё шаг. И ещё… ещё… За ней, решительно и неумолимо, потому что подумал, что, да избавит Господь, вот-вот его ноги свяжет очередной приступ страха.

Страх, что это видение с огненной гривой и измождённым взглядом может исчезнуть, как тогда, в первый раз, когда он увидел её в дымке тумана, на озере… Тогда он решил, что сошёл с ума, и девушка с рыжими волосами и испуганным взглядом ягнёнка оказалась последствием лихорадки, которой он переболел месяц назад…

Но сейчас это происходило на самом деле. Она сидела там, в повозке с другими колонистами, тесно прижавшись к какому-то мальчишке лет шестнадцати, видимо, чтобы не свалиться от усталости.

Пастор Уотерс, неожиданно для самого себя, прикоснулся рукой к левой стороне груди. Что-то ныло и покалывало здесь, непонятная для него боль. Внезапная и пугающая. Вот он, худший из врагов тех, кто решил игнорировать мирские законы и правила – панический страх! Впервые за долгое время преподобный ощутил страх перед неизведанным, и это не понравилось ему… но чем дальше по дороге отъезжала повозка, и чем прозрачнее в накрапывающем дожде становилась фигура рыжеволосой незнакомки, тем сильнее пастор желал её догнать.

Никакой страх уже не мог взбудоражить его сильнее, чем это видение. Он не знал её имени. Не знал её возраст и вероисповедание… Он не знал о ней ничего, кроме того, что она была настоящей. И что на один краткий миг их взгляды всё же пересеклись.

Сделав глубокий вдох и утерев затянутой в тесную перчатку ладонью лицо, Генри Уотерс ускорил шаг. Он почувствовал, что обязан прийти в Дом Правосудия одним из первых. Затем, не обращая внимания на провожающих его любопытными взглядами местных, вдруг вспомнил о заряженном мушкете, оставшемся на столе, дома… и рассмеялся, прикрыв ладонью рот.