Читать книгу Школьная дьяволиада - Елена Цареградская - Страница 7

– Шинель для Грушницкого я нашла! Знакомый дембель не пожалел. Сашура, можешь танцевать! – войдя в кабинет литературы, весело проговорила девятиклассница Таня Кулебякина, светловолосая, с голубыми глазами обаятельная толстушка.

– Кулебяка, ты молодчина! – обрадовался Саша Паридуха, высокий брюнет с умными ироническими глазами. – У тебя деловые мозги. – Он театрально поклонился девочке и шутливо произнёс: – Сударыня, за это я готов Вас носить на руках!

– Надорвёшься, – ласково проговорила Таня с улыбкой, от чего на её сдобном румяном лице появились премиленькие ямочки. – Ты лучше думай, где раздобыть костыль.

Таня была соседкой Паридухи на лестничной площадке в девятиэтажке и дружила с ним с детства.

– У моего братана, – лениво произнес девичий баловень Женя Удальцов, стройный парень с привлекательным лицом и пшеничного цвета мягкими волосами. – Неделю назад сломал ногу. Поскользнулся на банановой кожуре. Теперь скачет на костылях. Между прочим, немецких.

– Здорово! – ахнула Таня, но тут же спохватилась: – Женька, извини, я не так выразилась. Конечно, ужасно, что твой брат покалечился. Здорово, что есть костыль.

– Я так и понял тебя, Кулебяка, – улыбаясь, сказал Удальцов. – Не переживай.

Сама Таня, или Кулебяка, как тепло называли её ребята, не имела роли в спектакле «Княжна Мери», который ставила Елизавета Николаевна с восьмиклассниками, но, влюбленная в театральное искусство, хваталась за любую работу.

Предстояла первая репетиция спектакля, все ждали Елизавету Николаевну. Старшеклассницы, в коричневых платьях с белоснежными воротничками и манжетами, в черных фартуках, уже без комсомольских значков, усевшись в кружок на стульях, говорили о своих театральных нарядах.

– Ой, девчонки! Какое платье мне шьет для бала мама! Умопомрачительное! Чёрное, воздушное, несколько ярусов оборок и в блёстках! Из-за пышной юбки моя талия будет, как шутит мама, рюмочкой! Я веер достала из чёрных перьев. Прелесть! – с восторгом говорила Надя Курочкина, крепкая, статная брюнетка с длинными кудрявыми, чёрными, как вороново крыло, волосами и чёрными глазами-маслинами. – Роль дамы-подстрекательницы, конечно, маленькая, но увидите: я сделаю из неё конфетку! Гордячка Мери, я проучу тебя! – вдруг дурашливо погрозила она пальцем Марине Петровой, стройной хрупкой блондинке, с тёмными бархатными, как у лермонтовской героини, глазами, и изящным чуть вздёрнутым носиком.

– У меня будет голубое шёлковое платье и голубой капор! Мне шьют на заказ! – с гордостью произнесла Марина.

– А я, девочки, так и не нашла длинного платья для моей Веры. Нет ни у родственников, ни у знакомых, – с грустью сказала Лера Садовская, белокурая красавица с нежным одухотворенным лицом и глазами цвета бирюзы.

– Ангел мой, твоя беда поправима, – по-цыгански напевно произнесла Таня и взмахнула рукой, поставив вертикально ладошку. – Будет тебе белоснежное свадебное платье моей мамочки! Она у меня худенькая. Я – в папину родню.

– Тасенька, ты мой якорь спасения, – просияла улыбкой Лера.

Юля Московкина, княгиня Лиговская, полненькая шатенка с крупными завитками волос, с необыкновенно добрыми серыми глазами на крепком и румяном, как яблоко, лице проговорила с ехидцей, растягивая слова, передразнивая свою благодетельницу:

– «Только в день спектакля». На такой срок, – пояснила она, – я арендовала старинное кремовое, с кручёными кружевами платье из Парижу у моей квартирной соседки. Дама – больша-а-я жмотка.

– Юлька! – воскликнула Лера. – Я принесу летний китайский зонтик. Ты будешь великолепна!

– Хороша до обалдения! – засмеялась Московкина.

– Ребята! – крикнула Надя стоявшим кучкой у окна парням, обсуждавшим вчерашний футбольный матч на школьном стадионе. – Ей хотелось привлечь к себе их внимание, точнее, одного из них. – Где вы возьмёте офицерские мундиры? В театре?

– Пришьём к нашим школьным пиджакам эполеты, повесим аксельбанты, наденем ремни – и готово! – отозвался Алёша Матвеев, симпатичный русый юноша с тонким умным лицом, на котором синели выразительные глаза, с осанкой военного. Он должен был исполнять роль Печорина. Многие девочки в школе, в том числе и Курочкина, были тайно в него влюблены.

Когда в класс вошел остриженный «под ноль» невысокий, с интеллигентным лицом кареглазый парень в чёрной водолазке, все остолбенели, а потом, хохоча, бросились к нему.

– Вулканический брюнет, где твои пышные кудри? – смеясь во весь рот, спросил Паридуха.

– Оставил в парикмахерской. Искусство требует жертв, – махнув рукой, весело ответил Олег Блаженко, польщенный произведённым эффектом.

– Ты поторопился. Сейчас сентябрь, а спектакль планируется на декабрь, – хлопнув друга по плечу, иронично улыбнулся «драгунский капитан» Женя Удальцов.

– Я тренироваться буду: вживаться в образ доктора Вернера, – произнес с интонациями кота Матроскина обритый, потом со сложными смешными манипуляциями достал из портфеля свёрток, в котором оказался роскошный дуэльный пистолет и сказал уже своим обычным голосом: – Как твой секундант, Печорин, я раздобыл для тебя эту смертоносную игрушку. Откуда – тайна, не спрашивайте. И под расстрелом не скажу.

Предметы театрального реквизита, создающие колорит изображаемой на сцене эпохи, всегда вызывают в ребятах восхищение разных оттенков.

– Ты ограбил оружейный магазин? – с лукавой улыбкой поинтересовался Матвеев.

– О, это детективная история. Лабиринт поисков, – сделав страшные глаза, отшутился Олег.

– Он специально туману напускает, чтобы порисоваться, – подколола мистификатора Петрова, в хорошеньком лице которой промелькнуло что-то лисье.

– Друг называется, – обиделся Удальцов и выхватил из рук Блаженко пистолет.

– Для вас с Грушницким Тася расстарается, не беспокойся, – сказал Олег, стрельнув глазами в зардевшуюся Кулебякину.

– Что я, палочка-выручалочка? – смутилась Таня. – У меня на очереди деревья для сцены «У Елисаветинского источника». Нужно приклеить уйму зеленых листочков из бумаги.

– Откуда взял один пистолет, оттуда принесёт и другой, – насмешливо сказал Саша, рассматривая «находку» Олега. – Дуэльные пистолеты всегда бывают в паре.

Елизавета Николаевна ставила свой первый спектакль с учениками чужого, очень сильного класса, в котором вела русский язык и литературу.

Вскоре она появилась, порозовевшая от осеннего холода, в светлом плаще, с мокрым сложенным зонтом синего цвета, рыжим портфельчиком из крокодиловой кожи, и с радостной улыбкой сказала:

– У меня чудесная новость. Договорилась, чтобы вас и статистов обучили вальсу для сцены бала. Школьники весело загалдели.

– Вы зря, Елизавета Николаевна, дали роль Печорина Алёшке, – вдруг сказал Паридуха, дразня взглядом Матвеева. – Наш Леший добрый и скромный. Куда ему до Печорина!

– Не старайтесь сделать из меня посмешище, господин Грушницкий! – вдруг гневно и властно произнес Матвеев, в синих глазах которого сверкнули демонические искры. – Берегитесь! Вы дорого заплатите за эти слова!

– За что только, господин прапорщик, Вы ненавидите меня? – с наигранным изумлением произнёс Саша.

– Вы, Грушницкий, позёр. Я этого не выношу. Рядитесь в необыкновенные чувства и исключительные страдания. Чтобы привлечь внимание наивных барышень.

– «Словечка в простоте не скажет», – включаясь в игру-экспромт, засмеялся Блаженко.

– Что ж ему делать, если он обыкновенный, а хочет быть необыкновенным? – простодушно спросила Кулебякина.

– Трудно быть самим собой, если из себя ничего не представляешь, – с сочувственной насмешкой произнёс Олег.

Паридуха направил на Блаженко дула голубеньких глаз и с кривой улыбкой проговорил:

– Ваш приятель, Вернер, этот покоритель женских сердец, тоже болен детской болезнью позёрства. Его дерзость произвела на княжну большее впечатление, чем моя нежность. А Мери – кокетка, и её надо проучить!

– А, так Вы, Грушницкий, захотели мне отомстить, потому что я предпочла Печорина Вам? – с насмешкой в голосе спросила Петрова. – Скоро же я для Вас превратилась из «ангела» в «ветреную девчонку»! Но я не давала Вам никаких надежд!

Елизавета Николаевна, с интересом наблюдая за своими артистами, заметила:

– Влюблённость иногда поднимает со дна души и дурные чувства. Преодолеть ревность и месть способна только большая любовь.

– У Грушницкого смутное представление о благородстве, – сузив красивые глаза, сказал Матвеев Паридухе. – Он должен был скрутить самолюбие и забыть о Мери, а не позволять делать из себя марионетку!

– Вот почему кукла упала и разбилась, – похлопав Сашу по спине, обронил Удальцов.

Паридуха со злостью посмотрел на друга и оттолкнул его.

– Ты что обиделся? – удивился Женя. – Вошёл в образ и забыл, как из него выйти?

– Смотрите, не подеритесь, – весело сказала Кулебякина, почувствовав петушиный азарт парней, в которых ещё не перебродило детство. Она с лаской посмотрела на Сашу и мягко произнесла: – Грушницкий же добрый, но слабый. Он стал игрушкой злой силы. – Большие глаза миловидной толстушки наполнились жалостью.

– Но это не снимает с него ответственности, – отозвалась учительница. – Нет в мире силы, даже магической, способной превратить доброго человека в злого против его воли.

– Если Грушницкий из тех, кто поддаётся чужой воле, то Печорин подчиняет других. Это сила воли, ума и обаяния! – горделиво произнёс Матвеев.

– Какой прекрасный коктейль! – с лёгкой иронией сказал Блаженко. – У твоего Печорина, Алёшка, ведь нет настоящих друзей. А почему? Эгоизм и равнодушие…. Вот где собака зарыта. В чёрствой душе Печорина нет сил для дружбы.

– И любви, – прибавила с усмешкой Московкина.

– А Вера? – удивилась Курочкина.

– Да какая это любовь?! Карикатура! – возмутилась добрейшая Юля. – Разве Вера счастлива? Печорин мучает её, наслаждаясь своей властью!

– Но известие о женщине с родинкой сжимает ему сердце! – горячо возразила Надя. – Во время свидания с Верой он мгновенно чувствует всё, что происходит в её душе.

– А после свидания с ней он идет на бульвар, чтобы продолжить атаку на сердце Мери! – парировала Юля. – Печорин так увлекается своей игрой, что даже заставляет Веру ревновать!

– А после бешеной погони за Верой он плачет и смеётся от горя! – не сдавалась Надя.

– Потому что рассудок замолк. Ненадолго…. – очнувшись от лихорадки спора, обронила Юля.

Немой вопрос застыл в глазах подружек, обративших взор на учительницу.

Та задумчиво сказала:

– Любовь бывает разная. И эгоистическая, потребительская тоже. Когда берут, не отдавая, когда любят для собственного удовольствия. И не чувствуют ответственности за любимого человека. Вера нисколько не идеализирует Печорина. Она понимает того, кого любит, и, прощая ему всё, страдает. Есть такой тип женщин.

– А для меня Вера – загадка, – призналась Лера. – Почему она дважды выходила замуж, если так глубоко любила Печорина? Из покорности маменьке? В любви Веры нет яркости и силы! Где же её женское достоинство? Даже зло в Печорине имеет для неё очарование! Любовь Печорина к ней держится на её покорности и всепрощении. Не понимаю, как можно, любя одну, волочиться за другой!

Матвеев не сводил восхищённых глаз с Садовской, и яркие чёрные глаза Курочкиной стали матовыми.

– Вера, хотя и любимая, но уже прочитанная книга, – поиграв бровями, томно произнёс Удальцов, бросил на Петрову кокетливый взгляд и тут же опустил ресницы.

– Ах, вот как, Женчик! – фыркнула Марина, сложив розовые губы бантиком и подбоченившись. – Не знала я, что ты такой опытный сердцеед!

Волна веселья прокатилась по классу.

– А вам не жаль Печорина? – остановила хохот учеников Елизавета Николаевна. – Властного, гордого, умного….

– А чего его жалеть? Этот згоцентрик хочет быть любимым, но не желает любить сам! Поэтому не может утолить свой любовный голод. Ему мало любви Веры! Подавайте ему ещё и страдания несчастной Мери! – с жаром сказала Юля.

– А мне Печорина жалко. Он не был по-настоящему счастлив. Не умел жалеть, не способен был любить и дарить радость людям, – застенчиво произнесла Таня, которая дарила всем радость и стеснялась своей доброты.

Елизавета Николаевна качнула головой в знак согласия и мягко сказала:

– Самоотверженная любовь, как талисман, оберегает душу от злых чар.

– Печорин «не настолько умён, чтобы обезуметь», как говорят англичане, – с иронией сказал Блаженко. – Вместо самоотверженной любви к женщине он выбрал свободу.

– Его свобода не ограничена нравственными нормами. Он много себе позволяет. Чтобы доставить себе удовольствие, он мучает других! – сказала с сердцем Московкина.

– Когда «всё дозволено», свобода переходит в рабство… у самого себя, – вставила в разговор мысль Достоевского Елизавета Николаевна. – Расплата Печорина за свободу, за своеволие – скука, тоска, пустота.

– Печорину плохо – вот он и обрекает на страдания других, – задумчиво сказала Садовская. – Он зол и жесток, потому что несчастен. Он – в пустоте. В своё внутреннее одиночество он никого не пускает. Даже Веру. Вере он не верит.

– У него ни дома, ни семьи, – с грустью прибавила Петрова.

Паридуха удивлённо развёл руками и лукаво сказал:

– Что я слышу?! Девчонки, и в ваши сердца сострадание вонзило свои когти? Это что-то новенькое: несчастный демон!

– Как ты догадался?! – весело съязвила Марина.

– Бедняжка Мери! – по-иезуитски сощурив глаза, покачал головой Саша. – Наивная московская барышня! Всё мечтаешь о романтическом герое? Да знаешь ли ты того, кого любишь? – Он артистически взмахнул рукой. – Кого хочешь одарить радостями любви?

Неожиданно его перебил Матвеев:

– Уютное семейное гнездо не для Печорина. Его не устроит пресное благополучие. Он, как матрос, привык к бурям. В тихой гавани он затоскует.

– Ты прав, Алёша, – поддержала ученика Елизавета Николаевна. – Печорину нужны в жизни душевные бури, чтобы заполнить внутреннюю пустоту, чтобы хоть на время забыть о своей странной тоске. – Она взглянула на свои часы и весело сказала: – Актовый зал уже свободен. Пошли репетировать!

Когда пришёл пушистый морозный декабрь, спектакль «Княжна Мери» был готов. Наступил день премьеры. В школьном актовом зале с ледяными узорами на окнах было жарко из-за многочисленной публики. Здесь собрались старшеклассники, учителя, завучи во главе с Региной Альбертовной, родственники и друзья артистов – словом, те, кто неравнодушен к театру. Парадная форма детей и нарядная одежда взрослых подчёркивала значительность предстоящего события. В воздухе стояли ароматы парфюма.

Когда прозвенел длинный звонок, зазвучала сюита «Утро» Грига. Из проёма в центре красного плюшевого занавеса на авансцену вышел стройный офицер в стилизованном сером мундире, с золотыми эполетами, аксельбантами и чёрным ремнем и направился к расположенной справа конторке, где лежала толстая жёлтая тетрадь и стояла чернильница с гусиным пером. Раскрыв тетрадь, юноша стал писать. Музыка смолкла, и зрители услышали строки из печоринского дневника. Не раз возвратится во время спектакля к этой конторке Алёша Матвеев, чтобы открыть зрителям тайные мысли и чувства Печорина.

Тяжёлый занавес распахнулся – и поплыли картины давно минувшей эпохи кринолинов, фраков и мундиров, правил светского этикета и дворянской чести. Декорации на сцене отсутствовали, но мебели было много: шезлонги, кресла-качалки, скамейка, мягкие стулья и большой круглый стол, изготовленный школьным плотником по приказу Регины Альбертовны. Зелёные деревца Кулебякиной, вставленные в крестовины, заменили кавказский ландшафт.

Артисты играли превосходно. На школьной сцене кипели нешуточные страсти, лились всамделишние, не от луковки, слёзы, легко кружились нарядные пары под штраусовские вальсы «Сказки венского леса» и «У прекрасного голубого Дуная».

И странное дело, очарованным зрителям казалось, что они смотрят современную пьесу: так трогали за живое её нравственно-философские проблемы.

На дебютантов, вышедших на поклон зрителям, обрушилась лавина аплодисментов, в которых гремело восторженное «брависсимо». Счастливые лица детей, ещё не остывшие от огня вдохновения, были прекрасны. Елизавета Николаевна застенчиво улыбалась, стоя в яркой гирлянде среди артистов. Крошечные хризолиты и рубины блестели в миниатюрном золотом букетике, приколотом к её синему бархатному платью.

Мо – лод -цы! – трижды скандировал зал.

Регина Альбертовна, в элегантном английском костюме из светло-серого трикотажа, в белой атласной блузке с перламутровыми пуговками, поднялась на сцену и, сияя улыбкой, поблагодарила виновницу торжества. Вслед за директрисой на сцену ринулись пылкие юные театралы – обнимать и целовать артистов. А невысокого кудрявого блондина, Серёжу Гвоздикова, всеобщего любимца и балагура, исполнившего роль «пьяного» офицера, отъявленные шалуны даже подбросили разок в воздух после хвалебного каламбура Блаженко:

– Гвоздиков, ты был гвоздём бала!

Блистательный спектакль вызвал читательский аппетит: восьмиклассники всей школьной параллели вмиг проглотили лермонтовскую повесть.

Театральную постановку Езерской восторженно приняли и филологи, среди которых появились новые. О Мурашкиной, Царицыной и пенсионерках уже и помину не было. Но мёд театральной славы для Елизаветы Николаевны оказался с горчинкой. Новая словесница, Венера Артёмовна Безрукова, через несколько дней после спектакля сказала ей, когда они стояли на остановке, ожидая трамвай, чтобы ехать домой:

– Всё-таки ставить спектакли должны профессионалы! Какие из нас, школьных учителей, режиссёры! После Вашего дебюта мои десятиклассники словно взбесились: поставь да поставь с ними спектакль. Да у меня времени на это нет! Придётся упрашивать знакомого актёра из драмтеатра. Ещё ломаться будет! – скривилась завистница. – И с оплатой его трудов как быть – неизвестно…. Надо поговорить с Региной Альбертовной….

На красивом лице тридцативосьмилетней черноглазой метиски, крупной и неуклюжей, в бурой мутоновой шубе похожей на медведицу, вспыхивали разные улыбки, словно светофорные огни, выдавая оттенки её чувств. Эта школьная дама весьма зорко следила за гармонией в методическом объединении филологов: никто не должен был высовываться и затмевать других. Есть два способа возвыситься: самому стать больше или другого сделать меньше. Безрукова пользовалась вторым способом.

– Какие из нас режиссёры, судить не нам, – сдержанно проговорила Елизавета Николаевна. – Замечательно, если будет ещё один театр. Я первая буду его приветствовать. Чем больше будет в школе разных театров – тем богаче, интереснее станет ребячья жизнь. Извините, мне – в другую сторону, – сказала она вдруг решительно и легко направилась прочь от остановки.

Самое неприятное для Езерской заключалось в том, что до сих пор она и Безрукова были приятельницами. Не знала Елизавета Николаевна, что хитрая умная змея лишь на время принарядилась в симпатичный платочек, и была страшно поражена коварством коллеги.

Артиста из драмтеатра, действительно, пригласили. Это был немолодой высокомерный мужчина с пепельными кудрями и зычным голосом. В его официальную театральную студию была объявлена запись, но ученики Езерской туда не пошли, а стали умолять её поставить новый спектакль, но такой, чтобы в нем участвовало «побольше народу».

Разговор происходил в кабинете литературы после уроков, когда январское солнце весело играло в морозных стёклах, украшенных бумажными снежинками.

– А как же подготовка к экзаменам? – спросила Елизавета Николаевна у энтузиастов.

– Одно другому не мешает, даже стимулирует…