Читать книгу Уроки русского - Елена Девос - Страница 9

– Вы проходите, не бойтесь. Здесь немножко темно, но мы сейчас зажжем свечку, вот так. А там, наверху, столик прекрасно освещен. И я мешать не буду. Я вообще только потому, что вы в первый раз тут… А потом я уйду.

Она семенит по лестнице быстро-быстро, в черных чулках, и тапочки-лапочки, мягкие, вроде как балетные. Она ведет меня наверх, лестница не освещена, но и в темноте слышно, что она мраморная, отполированная, как ледяной каток, сотнями ног за сотню лет. Сотню или больше.

За лестницей начинаются ковры. Я иду скорее на ощупь, чем следуя мановению ее руки. Она продвигается вперед уверенно и легко, точно кошка. Кошки видят в темноте. Или это у них усы такие? Видят усами? Мне жутко и смешно… Вот она сейчас обернется, а морда усатая или глаза горят фосфорным огнем. Вместо этого она поворачивает ко мне свое тонкое лицо, озаренное свечой де ла Тура, и, улыбаясь, кивает на дверь. Мы проходим еще одну залу с дубовыми слипшимися ставнями и красными корешками книг в стеклянных шкафах, таких мерцающих и зыбких, что их можно принять за аквариумы.

Стол обит черной кожей, и на нем, точно держава и скипетр, покоятся малахитовый шар чернильницы и блестящий стальной нож для разрезания бумаги.

Кабинет так хорош, что я начинаю глазеть на книги и вазы и не замечаю кресла в самом укромном углу, около тяжелой, театрально-бархатной занавесы (окно? переход в другую комнату? и вообще, когда на улице день, почему здесь так темно?).

А там дремлет маленькая седая женщина, больше похожая на луковицу гиацинта в грунтовом стаканчике, чем на ученицу чего бы то ни было.

– Светлана Васильевна? Светлана Васильевна, здравствуйте – говорит вдруг эта луковица и выпускает тонкое слабое перо, и я смотрю на дрожащую руку с аметистовой сеточкой вен, не зная, что делать: пожать ее или поцеловать.

– Здравствуйте. Очень рада. – Мне неловко, я сама как будто ученицей пришла на урок, только не знаю, как называется предмет.

– Садитесь, пожалуйста. Маша вам приготовила тут, кажется, рабочее место… Да, Маша?

– Анастасия Павловна, все, как вы сказали: книги на столике, свет я включила… Может быть, чаю? – спрашивает кошка-Маша.

Я, вспоминая о правилах вежливости в приличных домах, отказываюсь, но Анастасия Павловна кивает милостиво, и Маша уходит, и я вдруг понимаю, что мне очень интересно посмотреть на чайник и чашки в этом доме.

* * *

Это веджвудский бисквитный фарфор, чай отливает в нем темным янтарем, и внезапно я понимаю, что все в этой комнате вижу только я одна.

Анастасия Павловна стара, слаба и слепа.

Она говорит по-русски лучше меня, хотя в советской России не бывала. Она так держит свою слепую серебряную голову, что какой-то новый смысл слышится в старинных словах «порода» и «голубая кровь». Анастасии Павловне в свои 89 лет интересно, как сейчас говорят русские, которые знают совсем другую Россию, кажется, очень дикую и страшную… она хочет краем уха услышать эту загадочную современную речь, она хочет узнать, любят ли еще русские читать стихи. Так Маша, ее помощница и домработница, и нашла меня по таинственному Интернету и пригласила на урок.

– Я люблю, – испуганно говорю я, – только мало знаю на память.

– Зачем на память, дитя мое, – улыбается она. – Книги на столе… Те, которые я хочу почитать сегодня. Сделайте мне подарок.

И я вижу, действительно на столе, сложены стопочкой, разве что ленточкой не перевязаны… Или это я так радуюсь и книгам, и абажуру с шелковой челкой, и этому уроку – нечаянной радости моего четверга.

Маша вносит подставку для чтения. И формой, и размером подставка похожа на пеленальный столик, попонка на нем красная, бархатная. Старую книгу укладывают туда и открывают – осторожно, не на весь размах крыльев, а вполсилы, чтобы не тревожить лишний раз позолоту времени и клей переплета.

Я снимаю со стопочки верхнюю, обернутую выцветшим, когда-то васильковым шелком. Кладу на подставку, открываю, убираю дряхлую закладку со страницы номер три. «Русская беседа», часть II, книга Десятая. Стихи Тютчева. Изморозь славянских букв заставляет меня похолодеть. 1858 год. Издание прижизненное.

– Есть в осени первоначальной, – ласково произносит Белогорская. – Короткая, но дивная пора…

И ее голос, полный такой теплоты и нежности, какой я больше в нем никогда не слышала, голос этот обращался к невидимому, к тому, кто уже ушел навсегда, кто знал, что эти волосы были когда-то не белые, а темно-русые, с гранатовой искрой в тяжелой косе, для кого она была не Белогорская и не Анастасия Петровна, а просто Ася.

* * *

– Вы хорошо читаете. Благодарю вас, – говорит она тихим, лишенным интонации голосом, откидывается на кресло и закрывает глаза, словно опять превращается в цветок. Она устала, мне пора уходить.

Маша гасит лампу. На серебряной щеке самовара блестит тусклая полоска света – просочился, видно, из «проема не задернутых гардин», – только так я и понимаю, что на улице уже включили фонари и этот короткий осенний день подошел к концу.

– Погодите, – говорит Белогорская, словно вспомнив что-то. – Я еще хочу послушать вас. Поговорить с вами. Я позову вас на следующей неделе. Маша позвонит, чтобы сказать когда.