Читать книгу Стрекозка встает на крыло - Елена Гостева - Страница 7

Через пару дней к Телятьеву подошёл Брюховецкий и предложил:

– Поручик, Вы ещё коня не приобрели? Я наутро на мызу к помещице Старжинской еду, она табун лошадей продать собралась, поедемте со мной, авось, там приглядите.

Поехали, взяв троих солдат. В дороге ротмистр жаловался, что обязанности ремонтёра слишком маетны и неблагодарны. Всякий раз, закупая лошадей для полка, приходится ещё и собственные деньги вкладывать. В распоряжении сказано, что солдатская лошадь должна стоить 150–180 рублей, сию сумму казначейство и выдаёт. С казёнными заводами недоразумений не бывает, а с частными владельцами, попробуй-ка, договорись! Как упрётся хозяин, что дешевле, чем по 250 рублей не продаст ни одной головы, что делать? Берёшь, приплачиваешь свои деньги, после, конечно, пишешь рапорт, что потрачено больше. А казначеи ещё неизвестно, возместят ли убыток, да и когда, сколько тянуть будут?

– А отчего нельзя всех лошадей с казённых заводов брать? Не хватает?

– То-то и оно, что не хватает… Вот выдано мне десять тысяч, а сколько приобресть смогу?.. Хорошо бы полсотни купить. Ну да ладно, что печаловаться раньше времени. Зато, говорят, у Старжинской две прелестнейшие дочери! Надеюсь, общение с ними искупит наши неудобства. Только, чур, поручик, здесь мне дорогу не переходить! Сначала я выберу предмет обожания, а Вы уж ухаживайте за сестрицей!

– Хорошо, договоримся! – улыбнулся Телятьев.

Что ж, Брюховецкого Господь не обидел, с его внешностью можно рассчитывать на успех у дам. Вышел ростом и лицом, разве что излишне смугл для русского человека. Товарищи его в шутку цыганом именуют, а он объясняет, что у него один дед казак, другой – серб, фамилия досталась от казака, обличье – от серба.

Мадам, ах, пардон, пани Старжинская оказалось дамой среднего роста за сорок обычной для сего возраста комплекции, как принято говорить: весьма приятной полноты. Лицо сохранило следы былой красоты, и она тщательно сберегала её остатки: волосы, чернота которых казалась неестественно-ровной (похоже, крашеные), взбиты и уложены пышными буклями, нос напудрен, щёки подрумянены, брови подрисованы. Впрочем, вся подрисовка, беленье и подрумяненье были исполнены с чувством меры и не превращали лицо пани, не изрытое пока морщинами, в карнавальную маску, как иной раз бывает с рьяно молодящимися старухами. Если пани уже поздно называть красавицей, то элегантной дамой с хорошим вкусом она, несомненно, оставалась. Старжинская встретила гостей очень любезно, а когда услыхала, что офицеры приехали с деньгами, чтоб приобрести лошадей, лицо её совсем приторно-медовым стало.

– Я рада, господа, очень рада принимать столь дорогих гостей, вы нас осчастливили своим визитом, это – большая честь для нас… Продам лошадей, продам. Сей же час прикажу, – далее немного капризным тоном проворковала. – Однако прошу: со мной по вопросам продажи даже речи не заводите! Это к управляющему, а со мной говорить только о приятных вещах!

Она представила молодых офицеров своим дочерям: восемнадцатилетней Эмилии и семнадцатилетней Эвелине. Обе – кареглазые шатеночки, стройные, хорошенькие. Старшую, обладавшую прекрасной фигуркой и выразительными томными глазками с длинными пушистыми ресницами, вообще можно счесть красавицей. И, судя по живым остроумным ответам, она к тому ж была неглупа. Эвелина была похожа на сестру, но костлява, как несформировавшийся подросток: руки длинны и худы, ключицы остры. Худобой Эвелина напомнила Телятьеву его младшую сестричку, Таню, и он ничего не имел против, чтоб ротмистр приударил за Эмилией. В доме жили ещё Софи двенадцати лет и десятилетний Мечеслав. Софи – пухлощёкая девочка, а её талия вдвое превосходила талии старших сестёр. Поскрёбыш[1] Мечеслав, кажется, был любимцем матери и одновременно домашним тираном: очень уж капризно и надменно он вёл себя, а мать, обращая свой взгляд на сына, как будто таяла, лучилась от счастья. Мечеслав также был пышнощёк: няньки, наверное, находили необъяснимую усладу в том, чтобы ежедневно впихивать паничу в рот двойную, а то и тройную порции еды. Иль он сам обладал отменным аппетитом? Старжинская сообщила, что у неё ещё трое сыновей: один служит в Варшаве, двое грызут граниты наук в Краковском университете. А может, наоборот: двое в Варшаве, один в Кракове. Не упомнилось это, да и какая разница? Главное, их очаровательные сестрицы здесь.

День и вечер прошли в галантных любезностях, коими сопровождались обед, прогулки по саду, вечернее музицирование: пение и игра на фортепиано. Озвучив цель приезда в начале знакомства, более ни ротмистр, ни мадам не заводили разговора о деле. На ночь их разместили во флигеле. Наутро по армейской привычке офицеры проснулись рано. Сами пошли искать управляющего, сонные дворовые указали на дорогу в село, обрисовали, где его дом, и где он с утра обычно бывает.

Управляющего звали Лейба, и нашли его офицеры в шинке дающим какие-то наставления прислуге, он оказался евреем в камзоле и панталонах до колен старонемецкого покроя, маленькой шапочке-кипе, причёска его была забавной: сзади волосы короткие, а впереди ушей выпущены длинные чёрные пряди. Он согласился обсудить сделку, оглядел внимательно покупателей и, учтиво поклонившись, тут же удивил встречным предложением:

– А зачем разлюбезным господам офицерам утруждать себя, время драгоценное терять? Подпишем купчую, а лошадок мы вам сами приведём, иль оставьте солдат, они пригонят.

– Ну, нет! – возразил Брюховецкий. – Как это: платить, не видя товар? Так не пойдёт. Покажите табун, мы сами отберём, что подходит, что нет.

Дальше заспорили о цене: еврей доказывал, что у них кони отменные, откормленные, резвые, каждый стоит никак не меньше трехсот пятидесяти рублей; в качестве примера указывал в окно на свою пару, впряжённую в бричку. Те кони были самыми обыкновенными, впрочем, для солдатского строя бы сгодились, управляющий уверял, что в табуне намного лучше, это он из скромности и боязни обидеть хозяйку самых плохоньких запрягает. Ротмистр же убеждал, что у других помещиков и по сотне рублей коня купить можно, и что за тех коней, что перед окном стоят, он больше, чем триста рублей бы не дал.

– За триста, значит? – оживился Лейба.

– За пару – триста! – сделал грозное лицо ротмистр.

– Вы разорить нас хотите! Меня ж хозяйка выгонит, по миру пустит, если я вам лошадей за бесценок отдам! – ныл упорствующий продавец.

Пререкались долго, Телятьев лишь незначительные реплики вставлял в поддержку ротмистру, например, сообщив, что он двух коней купил недавно, и за пару всего двести сорок отдал. «Э-э, какие кони? – презрительно отмахнулся Лейба. – Разве то кони? Наши лучше!» «Так ты своих покажи! Может, всем по двадцать лет!» – горячился ротмистр. Потеряв в пустых прениях не меньше часа, бросив: «Без толку, как вижу, разговаривать с тобой, значит, в другое место поедем», разозлённый Брюховецкий почти выбежал из шинка, поручик – следом.

– Зря, что ль, приехали? Вот жидовская морда, до чего неуступчив! – бубнил ротмистр, но и хвалил сам себя. – Однако я смог на своём настоять, не уступил. Где это видано: за коня для солдата по триста пятьдесят платить?

Подходя к усадьбе и завидев на веранде дам, ворчун заулыбался:

– Зато, думаю, здесь мы получим удовольствие от бесед… А, пожалуй, намекну графине, что не будем коней брать: управляющий упрям, как осёл. Пусть-ка приструнит скопидома.

Так и поступил. Поклонившись, сказал мадам, что сожалеет, но они вынуждены оставить милое дамское общество – поговорив с управляющим, выяснили, что приехали напрасно.

– Как? Вы не довольны мною? – испугалась Старжинская. – Вы хотите обидеть нас, оставить в тоске-печали, покинув так скоро?

– Так ведь мы ж по делу здесь… – извинился гость.

– А если без дела, никогда не навестили? Обошли бы стороной? Я хочу, чтобы вы просто погостили у меня как самые желанные дорогие друзья! Ужель я столь стара, что провести со мной вечерок вам нисколечко неинтересно? Но, господа, хоть моих дочерей не обижайте! Ужели и они недостойны вашего внимания?

Упрёки сыпались и сыпались, Брюховецкий с Телятьевым на каждый отвечали комплиментом; юные панночки, не отставая от матери, тож то изображали обиду, то кокетливо заигрывали. Как будто шло соревнование: кто кого переусердствует в галантности. И офицеры уступили. Выйдя после обеда в сад, Эмилия напомнила уланам о шумном бале у графа Потоцкого, и капризным голоском пропела:

– Там Вы пригласили меня на танец всего один раз!

Брюховецкий чуть не растаял от благодарности: она этого не забыла, а он-то сам в мелькании хорошеньких лиц на балу её не упомнил.

– Господа, а Вы осматривали графский парк? Нет? – поинтересовалась барышня. – Обязательно посетите: парк Софиевка, назван в честь жены графа. София была самой-самой прекрасной женщиной на свете, обаятельнейшей, и из любви к ней граф Станислав, отец нынешнего графа, создал это чудо. В парке столько очаровательнейших уголков: фонтаны, гроты, водопады, причудливые колонны – и всё рукотворное.

– Не верю… не верю, – восторженно взирая на Эмили, выдохнул Брюховецкий, она сделала недовольное лицо, и кавалер объяснился. – Не верю, что графиня София была красивей Вас. По-моему, самая прекрасная на свете – это Вы, мадемуазель.

– Вы так считаете? – панночка зарделась, опустила глазки и сделала вывод. – Значит, и я заслуживаю, чтоб для меня создали подобное чудо.

– Несомненно, заслуживаете!

– Конечно! – подтвердила Эвелина и завистливо прибавила. – София Потоцкая даже и не полячка вовсе, её наш посол в Турции на базаре купил… ей тогда лет десять исполнилось… Но она была хороша собой.

– И хороша, и умна! – тоном наставницы, не терпящей возражений, высказала в упрёк младшей сестре старшая. – Недаром её любви добивались самые известные мужчины: граф Витт, князь Потёмкин, сам король Станислав-Август, прусский король… И даже императрица Екатерина с нею советовалась, вот какая она была!

Уже далеко за полночь, расставшись с дамами, вернулись во флигель, Брюховецкий размечтался:

– Как думаете, Телятьев, я ей понравился иль нет? Может, приезд сюда для меня судьбоносен?.. А ведь чем чёрт не шутит: отчего бы мне и не жениться на столь прехорошенькой панночке?.. Говорят, поляки русских не любят. Однако в общении с нами никакой неприязни! Мы купаемся в море любезностей.

– Возможно потому, что Ваша фамилия звучит по-польски?

– Ну, я ж говорил им, что из казачьего рода… а Вам Эвели как?

– Мила. Однако не похоже, что я ей пришёлся по душе.

– Сам виноват. Когда барышня делится своими мечтаниями, нужно отвечать, что после свадьбы все прихоти любимой жены будешь исполнять, а Вы рассуждать вздумали: что необходимо, что лишнее.

– Но исполнять придётся, если обещал…

– После свадьбы хозяйство общее будет, жёнушка сама увидит, что возможно, что нет…

– И будет всю жизнь плакаться, попрекать, что её обманули…

– Не знаю, не знаю… Жаль, у меня нет состояния, подобного тому, коим обладал хвалёный граф: я б тоже ради любимой не один райский уголок создал, да на что? …Но ведь не всем же панночкам за магнатов Потоцких выходить? Богачей раз-два и обчёлся, а девиц на выданье – пруд пруди…

Следующий день провели по такому же распорядку: утром спор с управляющим, днём и вечером – в обществе дам. Еврей, сообщив, что хозяйка просила доставить удовольствие гостям, потому он сбавляет цену до 280 рублей за голову, предупредил, что это – последняя уступка, лошадей пригнать пообещался, но не исполнил. Зато гуляния по саду, приятнейшие беседы с милыми панночками, обед, ужин – в общем, всё было приправлено сладостными полунамёками и обнадёживающими взорами. Брюховецкий уже фантазировал, что дело с куплей-продажей затягивается потому, что пани Старжинская присматривается к ним как к потенциальным женихам. Однако солдаты вечером сообщили другое: завязав знакомство с мужиками, они вызнали нечто, охладившее мечтательность ротмистра. Оказалось, загвоздка в том, что хозяйка с управляющим не может никак договориться: она требует деньги срочно, торопит с продажей, а тот убеждает, что не время: надо, мол, подождать, и тогда лошади дороже будут.

– Хорошенькое дельце! Покупателей зазвали, а сами не решили, продавать ли! – изумился Телятьев. – Похоже, коня себе здесь я не найду. И приобретём ли мы лошадей для дивизии, сомнительно…

– Что же такое получается: Старжинская в своём имении – не хозяйка? Столь приятная женщина, образованная – и зависит от какого-то алчного приказчика, от жида-скопидома?! – стал рисовать жуткие картины Брюховецкий. – Представьте: он запустил жадные ручищи в её имение, наживается за её счёт, и она вынуждена просить у него деньги на самое необходимое! Как это унизительно!

– Не похоже на то, Ваше благородие, – успокоил его рассудительный унтер. – Мужики сказывают, барыня шибко капризна: то одно ей прямиком из Парижу выпиши, то другое, кабы не тот жид, всё хозяйство бы по миру пустила.

– Если светская дама не разбирается в хозяйственных вопросах, это извинительно, – тут же вступился за барыню ротмистр. – Но в таком случае она тем более нуждается в помощи разумного и добросердечного человека, а не алчного скупца-деляги.

«Уж не воображает ли он, как, став зятем, будет спасать панское имение?» – подумал поручик, вслух же сказал:

– Но она сама выбирала управляющего, не нам ей советы давать.

Ротмистр призадумался, озадаченно покрутил головой и дал задание солдатам:

– Что ж… Вызнайте, по какой цене здесь лошадей мужики да баре друг другу продают. Только ради нас жид цену задрал, или с соседа своего столько же запросил бы?

Следующий день был субботний, управляющего искать бесполезно, и ремонтёры со спокойной совестью предавались увеселениям. К Старжинским приехали в гости из соседнего поместья, брат с сестрой: пани Клотильда и пан Казимир, оба худощавые, белобрысые, сероглазые. Лицо мадемуазель Клоти обрамляли тщательно завитые локоны, а волосы её брата спускались крупными волнами до самых плеч. При взгляде на него Телятьев вспомнил длинноволосых воинов в персидской одежде – жестоких и умелых, с коими пришлось сражаться под стенами Шуши. Уверенности, что там он воевал с поляками, не было, но какая ещё нация любит щеголять длинными волосами, подражая причёске предводителя восстания Костюшко? Пан Казимир, человек лет двадцати, молча, с обиженно-недовольным видом наблюдал, как Эмилия вьётся возле уланского ротмистра. Брюховецкий счёл это добрым знаком: ежели соперник ревнует, стало быть, его собственные ставки высоки. Прогуливаясь меж обедом и ужином по саду, барышни Старжинские делились мечтами, какие аллеи, фонтаны, водопады, гроты они б здесь хотели видеть: чтоб было не хуже, чем у графа Потоцкого. Очарованному ротмистру имя графа уже набило оскомину, обрыдло, он шепнул поручику:

– Счастье Потоцкого, что он умер, а то бы я, пожалуй, его на дуэль вызвал.

Похоже, граф Потоцкий и София, ради которой он преобразовал всю округу, являлись кумирами всех местных панночек. Но у них на устах были и другие имена:

– Но я вам скажу, что Аркадия, которую князь Радзивилл построил для своей возлюбленной супруги, гораздо-гораздо краше, – заявила Клотильда и принялась расписывать:

– Я всем настоятельно советую съездить в Аркадию. Там аллеи, гроты, дворцы и беседки незабываемы! Столько памятников искусств, художеств и разных древностей! И во всём такая утончённость, с такою щедростью повсюду рассыпаны богатства; какая изнеженность, какая страсть к наслаждениям видна в изображении каждого предмета!

– О да, княгиня Елена Радзивилл была очаровательнейшей женщиной. И вот её уж нет, а Аркадия, созданная по её прихоти, существует, радуя не только обитателей, но и всех любознательных путешественников… – согласилась Эмилия. – И графини Софии нет, а мы вспоминаем её, посещая Софиевку.

– Как это прекрасно, восхитительно, когда ради любви, ради красивой женщины создаются великие творения! – вздохнула, почти закатывая глаза, Эвелина.

– И как странно, что великий князь Константин ничего не желает возвести в честь своей очаровательной супруги[2]. Разве его жена недостойна, разве не красавица? – передёрнула плечиками гостья.

– Ах, у русских это не заведено, – пренебрежительно высказался пан Казимир. – Только французы и поляки умеют любить.

– Но мать цесаревича немка, – снисходительно поправила Эмилия, наверное, смутившись его прямотой. – А немцы вообще скупы.

Упрёки в адрес великого князя были неприятны, но ведь Эмилия вступилась за русских, к тому ж она, сорвав с клумбы цветок, вставила в петлицу Брюховецкому – мог ли он обижаться после такой любезности?

Когда стемнело, нежданно появился ещё один гость: приятель Брюховецкого, майор Колбяков, числящийся при штабе дивизии. С первого взгляда было понятно, что это ловкий светский человек, умеющий представить себя в лучшем свете перед любым обществом: наверное, бывал частым гостем в столичных салонах и там себя не уронил ни в чём. Тёмно-русый, светлоглазый, с аккуратными усиками, не мал, не велик; мужчины подобного телосложения со временем часто становятся милыми круглыми толстяками, но пока Колбяков не вышел в отставку, носится, суетится ежедневно, выполняя поручения генералов, пожалуй, ему сия участь не грозит.

– Я решил проверить, что с моими уланами случилось? – объяснил он свой приезд. – Уж не попали ль они в плен?

– О да, они взяты в плен! – грациозно обмахиваясь веером, ответила мадам Старжинская. – Они желали сбежать от нас, и мы их наказали, не отпускаем. Теперь они наши пленники.

– О, мадам! Накажите и меня подобным образом! – склоняясь к её руке.

– С удовольствием! Беру в плен и как пленнику приказываю: веселиться, танцевать, развлекать меня и юных барышень!

Мазурка в этот вечер гремела в доме Старжинских почти до рассвета. Три девицы и четыре кавалера – каждый раз кто-то должен был остаться в стороне, и, чтоб у мужчин не было причин для споров, мадам объявила, что тоже желает танцевать. Ротмистр и молодой пан, не обращая внимания на двух других барышень, наперегонки старались приглашать Эмилию, а если не успевали – её мать и соревновались в составлении льстивых комплиментов той и другой. Утомлёнными возвратились офицеры в отведённый им флигель, здесь Колбяков пожурил приятеля:

– Брюховецкий, я знал, что ты влюбчив, но не до такой же степени! Вижу, тебя пора спасать!

– Зачем? От взглядов нежной Эмилии я без крыльев возношусь в заоблачные выси! Уверяю тебя: это восхитительное чувство.

– Всё зашло так далеко? Поручик, хоть Вы-то ещё не потеряли голову?

– Нет, тем более что Эвелина, за которой я ухаживал, обратила свои взоры на Вас.

– И Вы затаили обиду? Я могу отступить.

– Нет, нет, никаких обид.

– Слава Богу. И давайте спать, утро вечера мудренее.

* * *

Поутру, позавтракав в шинке, выслушали солдат, что из-за вынужденного безделья шатались по селу и завели приятелей (не исключено, что и приятельниц). Лошади здесь да, были дешевле, чем просил еврей, по сто рублей, красная цена – сто пятьдесят. Грабит ли Лейба Старжинскую, было не понять. Холопы одинаково винят в нищете своей и хозяйку, и управляющего. Барыня, говорят, иной раз кричит, сама его жидом обзывает, грозится выгнать, да потом снова все дела он же ведёт. Лейба по дороге наставил шинков, в них копеечка к копеечке складываются в рублики, и выходят немалые деньжищи, так что и нет для него смысла хозяйку имения разорять.

– Значит, спаивает холопов? – не желал верить в отсутствие злокознённости в управляющем Брюховецкий.

– Пожалуй, спайваёт, – согласился солдат и, помявшись, с недоброй ухмылкой прибавил. – Говорят, холоп один сам начал горилку гнать, так жид его чуть не до смерти забил. Он один горилкой торгует, другим не позволено. …У мужиков тут, Ваше благородие, присловье есть: «Жид, лях да собака – вiра однака»

– Вiра однака? – переспросил Колбяков и с восхищением покрутил головой. – Ха! Умеет же народ краткое изречение столь ёмким сделать!

– При чём тут лях? – проворчал ротмистр. – Кто б ни владел мужиками: поляк иль русский дворянин, они всегда и везде недовольны.

Солдат отпустили, Колбяков укорил Брюховецкого:

– Ты готов защищать Старжинскую даже, когда она не права… Ты пристрастен. Вредно быть слепым, надо и недостатки в дамах подмечать!

– А ты хладнокровен, словно рыба, и полон желчи. По-моему, чем выискивать изъяны, лучше обожествлять даму, это вдохновляет.

– Уж лучше быть хладнокровным, чем в один несчастный день выяснить, что тебя водили за нос. Один наш поэт сказал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» И Вам, поручик, советую: запомните сии слова, твердите их утром и вечером, как «отче наш…», как правоверный повторяет суры корана, а буддист – свои мантры…

Старые приятели пререкались – Брюховецкий с жаром, Колбяков, как педагог-наставник, лениво и сочувственно – до той поры, пока из панского дома не прибежал слуга, приглашающий на обед.