Читать книгу Стрекозка встает на крыло - Елена Гостева - Страница 8

В понедельник запланировали съездить в Умань. Дамы уговорили: как это – жить в каких-то трёх польских милях (около пятнадцати вёрст) от прекраснейшей Софиевки и не посетить её?! Наутро же выяснилось, что работники пригнали, наконец-то, к усадьбе табун. Брюховецкий, боясь разочаровать Эмилию, не хотел отказываться от поездки: он же обещал сопровождать барышню повсюду! Но зато вспомнил, что чин ротмистра выше чина поручика, и приказал нижестоящему в табеле о рангах заняться лошадьми. И что оставалось делать? Колбяков и Брюховецкий с панночками укатили в Софиевку, а Телятьев с солдатами отправился к загону.

Широкоплечий староста (по-местному – войт) в белой вышитой рубашке и широченных портках снял соломенную шляпу и угрюмо кивнул в сторону табуна:

– Ось, пан офицер, коны. Забырайтэ!

Многие лошади испуганно метались за изгородью, вставали на дыбы, скалили зубы, самые робкие жались по углам, а те, что были давно приучены к поводьям, через забор тянули морды к старосте. Сначала Телятьев приказал убрать кобыл – зачем они в армии, недосуг кавалеристам с жеребятами возиться. Затем мужики с солдатами отлавливали жеребцов, и Телятьев осматривал, сортировал, в результате отбраковал чуть не половину. Староста не спорил.

– Вам не надо, а нам сгодится. На волах недалече уедешь, – степенно сообщал он.

Уже и время обеда прошло, осталось несколько молодых жеребцов: эти были дикими, необъезженными, никак не давались в руки. Появился управляющий, понаблюдал и с подозрением стал выспрашивать, отчего уважаемому господину офицеру не понравилась та иль другая лошадь. И Телятьев объяснял: у этой зад отвислый, у другой – зубы стёрты, того отбраковал, потому как, погоняв по кругу на корде, хрипы в груди услышал. Тот жеребец хорош, но в холке выше, чем положено: не для улан, а в тяжёлую кавалерию, в кирасирский полк, например, его бы взяли. Слушал еврей внимательно, кивая, учтивейше просил повторить, растолковать, если что не понял. Может, подумывает, не создать ли конный завод? Что ж, пусть, никому худа не будет. Телятьев выложил всё, что знал о лошадях. Больше всего Лейбу удивило, что одного коня Телятьев отсеял, так как у того передние ноги кривые.

– Зачем коню ноги красивые? Это ж не девица! – изумлённо переспросил он и хохотнул. – Ему ж надо бегать резво, а не мужа с ума сводить!

– В инструкции написано, какой должна быть кавалерийская лошадь. Кривоногих брать запрещено.

Лейба поразмышлял, причмокивая губами, и вынес свой вердикт:

– Так Вы, господин офицер, желаете самых лучших лошадок у нас забрать. А нам даже на племя, на развод самых плохоньких оставляете. При таком строгом отборе за каждую голову цена будет в триста рубликов. Никак не меньше.

– Опять двадцать пять! – воскликнул поручик. – Хозяйка твоя сама объявление дала, что лошадей продаёт. И не наше дело, что у вас на племя останется. Не желаете продавать, так не зазывали б покупателей.

К загону подъехали от барского дома младшие дети Старжинской, Мечеслав и София, самодовольно поглядывали, прислушиваясь к спору. Они восседали на пони: широкогрудых с мохнатыми ногами низкорослых лошадках. Лейба негромко пожаловался:

– Гляньте-с, господин офицер: и лошадки-то неказисты, а ведь мы за них по три тысячи выложили-с. И Вы просите, чтоб я статных резвых коней дёшево отдал?

– Так этих пони-то вы ж, поди, издалёка привезли?

– Точно так-с, издалёка… – вздохнул печально, да снова принялся уговаривать. – Господин офицер, уважаемый, Вы меня тоже поймите. Слух идёт, что война с турками скоро будет. Какой резон мне сейчас по вашей цене продавать? Цены-то война поднимет, и потом вы таких же лошадок и по пятьсот рублей не купите. Так что триста – хорошая цена.

– Если войну объявят, и нам из казначейства денег больше выдадут. А сейчас чем платить? Цена сверху назначена.

– Я слыхал, что возвращают ремонтёрам разницу. Ежели желаете, я в купчей даже могу указать цену повыше. Возьмёте за триста, а я напишу – за триста пятьдесят. Получите из казны больше, чем отдали. Выгода для Вас!

– Да что ты мне предлагаешь, а? Казну грабить? – обозлился Телятьев.

– Никак нет-с! Это ж и для казны экономия! Сейчас из казны выдадут по триста пятьдесят, а если война начнётся, придётся по пятьсот иль шестьсот за голову платить. Так что это даже выгода для казны-с… – настаивал на своём еврей.

– Отчего ты уверен, что война случится? А если не будет её, и мы, сговорившись с тобой, под судом окажемся?

Лейба снова тяжко вздохнул, сообщил, что его другие дела ждут, напоследок добавил:

– Вы всё ж передайте ротмистру мое предложение, пусть обдумает. Для него самого выгода, учтите!

Он уехал, маленькая пани Софи спросила:

– Господин офицер, а отчего Вы не желаете платить? Вы разве нищие?

Вопрос был неприятен, и всё ж Антон постарался ответить как можно мягче:

– Видите ль, мадемуазель Софи, мы лошадей выбираем не для себя. Ездить на них будут солдаты, а не офицеры.

– Ну и что? Неужели триста рублей – дорого?

– Дорого, мадемуазель.

– А знаете, сколько стоит мой конь? – похвалился мальчик. – Пять тысяч, и если я скажу, мне ещё десять таких купят.

– Да, нам купят, – гордо подтвердила Софи. – А у Вашей сестры есть пони?

– Увы, нет.

– Конечно, нет, и не будет. Все русские – голодранцы, им не на что пони покупать! – уверенно и надменно заявил мальчик.

– Мечеслав, так нельзя, – упрекнула его сестра. – Простите его, господин офицер.

– Но мама же говорила! – возмутился панич.

– Неужель ваша мама так говорила? – изумился Телятьев.

Мадемуазель решила успокоить, так сказать, подсластить пилюлю:

– Не обращайте внимания, она только один раз так сказала. И не про Вас, а про другого господина.

– Да, про ротмистра. Пусть Ваш Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт, – с кичливым вызовом высказал Мечеслав.

– Хорошо, пан Мечеслав, передам… – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

– Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають…

– В долгах? – уточнил Телятьев.

– Люди кажуть… – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане… Ляхи клятые…

Слова эти – «ляхи клятые» – были произнесены без горячего рвущегося из души негодования, а с покорной тоской, как говорят о давно привычной закоренелой боли. Таким тоном отставной солдат на старые раны жалуется: болят они, донимают, спать не дают, но не избавиться от них, не излечиться, и надо терпеть. А у Телятьева щёки горели от слов панича: услышанное было слишком неожиданным и оскорбительным, если б взрослый подобное произнёс – на дуэль бы его тотчас вызвал, а избалованному десятилетнему мальчику что скажешь?! Он постоял ещё возле загона и махнул рукой солдатам.

– Пойдёмте отсюда!

– А шо з конямы, куды их? – уныло спросил староста.

– Куда хошь, туда и гони. Твоё дело.

Возвращался во флигель мимо панского дома, на крыльце хозяйка разговаривала с прислугой. Увидев Телятьева, она удивилась:

– Поручик, Вы здесь?! Отчего ж не поехали в Умань?

Телятьев поклонился и ответил:

– Лошадей смотрел, уважаемая пани. Да пожалуй, зря. Не будем мы их брать.

– Как?!

– Ваш управляющий требует по триста рублей за голову, а мы имеем приказ платить по сто восемьдесят, не больше. Собственные деньги приплачивать не можем. Мы ж голодранцы, нищие-с.

Лицо у госпожи каменело, суровело на глазах от его слов, она помолчала, с высокомерным презрением оглядывая молодого офицера, и процедила:

– Думаю, Вы много на себя берёте, поручик. Есть офицеры повыше чином.

– Но майору безразлично, приобретём ли мы лошадей, а ротмистр поручил мне сие дело закончить.

Поклонился и прошёл мимо неё во флигель. Здесь, разозлённый, скинул куртку, бросился на постель. Надменные слова Мечеслава ощущал, словно пощёчину. Словно ушат с помоями на его голову был вылит, и отмыться негде и нечем! И ведь если б мальчишка сам такие слова придумал, это одно. Несомненно, за матерью повторил. Вот, стало быть, что столь любезная и обходительная пани Старжинская детям говорит, когда русских офицеров поблизости нет. Покрутился на постели, но руки и ноги прямо зудели от желания предпринять что-нибудь: бежать иль кулаком бы в морду кому врезать! Вскочил и вышел на улицу, отправился в шинок. Здесь его солдаты хлебали бобовую кашу, вскочили, увидев офицера.

– Сидите, – махнул рукой Телятьев и поинтересовался. – Что так скромно обедаете? Денег, что ль, нет?

– Так, Ваше благородие, – подтвердил унтер. – Были, да вышли, мало осталось. А сколько ещё дней тут торчать?

– На, возьми! – Телятьев достал из кармана трёхрублёвку и подал унтеру. – Только чтоб горилкой не обжираться!

– Никак нет, Ваше благородие! Не будем! …А самую чуточку можно, ась?

– Разве что самую чуточку. Иначе, когда в полк вернёмся, на гауптвахту отправлю. Ясно?

– Благодарствую, Ваше благородие! Всё ясно! Счас закажу гуся, пусть самого жирного изловят да зажарят.

Ну вот: порадовал солдат, одарив деньгами, стукнул кулаком по их столу, требуя подчинения, и у самого на душе немного полегчало. Выпил сидра и неторопливо отправился обратно. Что-то ротмистр скажет? Будет ли, как прежде, выгораживать Старжинскую?

Уже стемнело, когда Телятьев услышал стук подъезжающей кареты, весёлые мужские и девичьи голоса, смех, вышел на улицу. На крыльце панского дома появилась: выплыла, словно величавая царица, пани Старжинская, высокомерно глянула на приехавших и сухо, ледяным голосом произнесла:

– Благодарю, господа, что сопровождали барышень. Надеюсь, это вас не утомило? Эмили, Эвели, отправляйтесь в свои комнаты.

– МамА, мы договорились… – весело начала одна из панночек, но мать прервала:

– Прошу Вас, дорогая, пройдите в свою комнату.

Девичий смех оборвался, дочери послушно поднялись на крыльцо, обернулись, присели в книксене перед офицерами и отправились в дом. Мать, еле заметно кивнув офицерам, повернулась к ним спиной и скрылась за дверью. Майор с ротмистром были ошарашены приёмом, они постояли перед крыльцом, недоумённо взирая друг на друга, и повернулись ко флигелю.

– Телятьев, Вы можете объяснить, что произошло? – вскричал Брюховецкий.

– Могу пересказать слова, кои услышал от пана Мечеслава, – кивнул Телятьев.

– Мы провели столь чудесный день, всё было восхитительно, и вдруг… Ничего не понимаю… – бормотал Брюховецкий, зайдя в комнату, сразу же набросился на поручика. – Что случилось?! Вы из зависти к нам, от обиды, что Вас не взяли с собой, здесь что-то натворили? Объяснитесь! Да отвечайте же!

– Если согласитесь выслушать…

– Чем оскорбили госпожу Старжинскую, что даже нас она не пожелала пригласить в дом? Чем можно так обидеть даму?

– Брюховецкий, прекрати кричать! И не бегай, не мельтеши… – оборвал его истерику Колбяков. – Рассказывайте, поручик.

Офицеры, громыхнув стульями, уселись перед столом, а поручик, стоя перед ними, постарался в точности, чётко пересказать разговор с детьми Старжинской.

– Неприятно, когда называют голодранцем, но это же дети. Что с них возьмёшь? – недовольно прервал Брюховецкий.

– Но дети повторяют слова матери. А ещё мальчик просил передать лично Вам буквально следующее: «пусть Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт»

– Не верю! Не могу поверить! – вскричал, сверкая глазами и покрываясь пятнами, ротмистр, рука его судорожно дёрнула эфес шпаги.

Колбяков, положив руку ему на плечо, успокоительно сказал:

– Брюховецкий, не горячись… Богдан Ильич, ну что поделаешь? Такой вот казус… Мальчишка, конечно, ревнует сестру, этим можно объяснить то, что он прямо высказался…

– Да, мальчишка ревнует и навыдумывал всякой всячины… – ухватился за эту мысль оскорблённый, но готовый прощать кавалер.

– Однако пойми, вряд ли он сам мог про прорехи в карманах сочинить.

– Прорехи… Да что они, совсем за нищего меня держат? – ротмистр крутился на стуле, сжимал кулаки, почувствовал необходимость оправдаться хотя бы перед товарищами. – Да, я не богат, но не нищий же! У родителей сельцо под Таганрогом, сёстрам приданое выделено, когда мы с братьями всё поделим, мне никак не меньше двухсот душ отойдёт. Какой же я нищий?! Создать вторую Софиевку, конечно, не смогу, но достаточно, чтоб семью обеспечить!

– Думаю, в таком случае Вы можете себя считать богаче господ Старжинских, слуги говорят, они все в долгах.

– Но отчего ж Старжинская так себя повела? Вы ей нагрубили в отместку?

Телятьев передал дословно разговор с госпожой, и Брюховецкий снова взорвался:

– Что за удовольствие называть себя голодранцем? Если ты нищий, за себя бы и говорил, а не за меня!

– Смею сообщить, что я гораздо богаче Вас, ротмистр. Но, простите, мне показалось глупым и унизительным выворачивать карманы и отчитываться в их содержимом перед заносчивыми детьми и их матерью…

– Пожалуй, Вы правы, Телятьев… – поддержал Колбяков. – Богдан Ильич, пойми. Может, и не совсем правильная фраза произнесена, но как, что сказать?.. На месте поручика я тоже, пожалуй бы, растерялся, ничего лучшего не смог бы придумать… Разве что промолчать, проглотить обиду?… Но… тоже не выход… А как поступить?.. Одна надежда: пани Старжинская выяснит, что её собственный отпрыск наговорил, и всё поймёт… Не будет держать обиды.

– Какой восхитительный день, и как он закончился! Полным крахом! Но – её брат… её мать… они могут думать что угодно, а мадемуазель Эмилия что? Она же так не думает! Иначе зачем бы так вела себя со мной?! Колбяков, ну ты ж видел! Её нежность, её взгляды… Как это объяснить?

– Ну, не знаю, не знаю, что мадемуазель может думать… – растерянно пожал плечами майор. – Но, господа, я голоден. В дом нас не приглашают, пойдёмте в шинок. И будем веселиться, показывать, что нам не о чём грустить. А также надо громко выспрашивать, узнавать, кто из мужиков иль соседских помещиков готов продать лошадей.

В шинке застали слегка подвыпивших солдат, перед которыми на блюде лежал зажаренный на вертеле гусь немалых размеров. И присоединились к ним, заказали ещё угощений. В общем, старались вести себя так, словно ничто не омрачало их настроение, не отягощало, не угнетало их души. Ротмистр держался молодцом: шутил с солдатами, у местных мужиков выспрашивал, нет ли здесь красотки, к коей можно в гости заглянуть.