Читать книгу Змея подколодная - Елена Касаткина - Страница 4

1923 г. Буковина

Ах, как она любила май. Как никакой другой месяц. Сирень белая, бордовая, фиолетовая развесилась шапками в каждом дворе, наполняя воздух умопомрачительным ароматом. Прасковья поправила белый платок, поклонилась то ли в приветствии собравшемуся у молельного дома люду, то ли в почтении к их вероисповеданию.

Молокане, к которым принадлежали её родители, народ особый. О том, как приверженцы братства Духоборов отделились в паству Молоканей, ей рассказывала мать ещё в детстве, но тогда Прасковья особо не слушала, а с годами позабыла окончательно. Помнила только рассказ о тяжёлом переселении из России в Буковину. Мать всё время вздыхала и утирала концом косынки слёзы. А царицу Екатерину, по указу которой их выслали, называла волочайкой.

Местные жители встретили переселенцев доброжелательно, хотя и с некоторым подозрением. Со временем, убедившись в скромности и порядочности сектантов, приняли «за своих», а кое-кто даже обратился в новую веру.

Молокане от местной братии особо ничем не отличаются, а то, что крест не носят, так что за беда. Иной с крестом так напьётся, что хочется крикнуть вслед «креста на тебе нет», а эти вино не пьют, не ругаются, вежливые, работящие. Ну пьют в пост молоко, так другим какое дело. Всё лучше, чем винище проклятое.

Каждый четверг и воскресенье родители ходили в «Молену», так мать называла дом на краю деревни. Молену посещали в основном старики и те, кому перевалило за сорок, что по тем временам тоже считалось «старостью». Прасковья среди них самая молодая.

С утра принарядилась, но скромно. Как полагается. Юбка, кофта, обязательно с длинным рукавом – к этому одно требование, чтоб чистое и опрятное. Пусть не новое, но целое. Поверх обязательно белый фартук, на голову платок.

– Ты куда это вырядилась? – Прохор оторвал тяжёлую голову от подушки. Опять поздно пришёл. Опять… Прасковья удрученно посмотрела на смятый, брошенный как попало на стул пиджак.

– В Молену пойду.

– Чего вдруг? – голова мужа упала в подушки и захрапела.

Прасковья вздохнула, прогоняя тяжёлые мысли, нельзя в святое место с плохими думками входить, и толкнула калитку.

Во дворе уже толпилось с десяток молоканей. Женщины, как и она с покрытой головой и в белых фартуках поверх одежды, мужчины в светлых рубашках и пиджаках. Все друг другу улыбаются, приветствуя, кланяются, негромко перебрасываются последними новостями – кто помер, кто народился.

В просторной выбеленной известью комнате места хватает всем. Стол и лавки – вот и всё убранство молельного дома. На столе, покрытом белой накрахмаленной скатертью, Библия. Чистенько и светло. Мужики вешают на крючки кепки.

К Прасковье подсаживается престарелая, немного чокнутая, тётка. Чокнутая она только в полнолуние, а сейчас вполне нормальная, даже симпатичная. Баба Зина.

– Хорошо, что пришла. Мать будет довольна.

Да. Матушка была бы довольна. Сколько раз она звала Прасковью с собой. А та только обещала, но так и не пошла. Сказывалась занятой. И не врала ведь, так оно и было. Трое пацанят, шелудивых, егозистых вертопрахов: Фёдька, Серёжка и Тишка. Глаз да глаз за ними нужен. Да и супругу угодить старалась. Всё хозяйство на ней. Прохор весь день в пароходстве, а вечерами…

Ох! Вздохнула. Снова мысли тёмные в голову лезут. А ведь матушка говорила: нельзя с нехорошим в Молену, нельзя. А ну как смотрит она на неё с небес?

В комнату входит седой бородатый старик. Вешает на крючок мягкую фетровую шляпу. Его светло-серый костюм всего на полтона темнее, чем борода и скудоволосая шевелюра.

– Это пресвитер, – шепчет на ухо чокнутая баба Зина, шмыгая мякишем носа. – Он выбирается на общем собрании общины.

Никодим Федосович обходит лавки, садится за стол, поглаживает пушистую бородку. Затягивает песню. Песнопения молокан – важная часть собрания. Человеку со стороны, несведущему, никогда не понять, о чём они поют. Да и Прасковье понять трудно, ведь все согласные звуки из слов молокане выбрасывают, оставляют только гласные. Напев получается красивый, протяжный. Чарующее многоголосье наполняет помещение особой атмосферой любви и покоя. На душе от этого становится благостно, умиротворительно. Ни на что не отвлекаясь, сознание начинает течь медленней, теряя свои очертания и границы.

Денёк случился, как трёхслойный кекс. Верхний, прогретый солнцем слой воздуха, как нежное суфле, в котором уже, пока ещё очумело после глубокого сна, начали летать майские жуки. Средний из… Ах, лучше б не нюхать этот средний слой. Средний слой, где покрытые мхом, как патиной, деревья уже готовы взорваться буйной зеленью и цветом, кружит голову. А самый нижний слой кекса, он ещё прохладный, но уже очень цветочный. И весь этот кекс обильно улит, как кремом, завораживающим пением птиц. И как будто только сейчас появилось понимание, что в разгаре весна. Ах, как же она любит май!

Воодушевлённая Прасковья поднялась на крыльцо и остановилась. Надо поговорить с мужем. Поморщилась. Слово муж ей никогда не нравилось. Было в нём что-то мещанско-обывательское. Его говорить, всё равно что жареную картошку со сковороды есть, но при этом делать вид, что поедаешь устриц с серебряного блюда. Почему такое неприятие – сама понять не могла. Может что-то не так с ней, но слово это никогда в разговорах не употребляла. А вот подумать… Подумала.

Порой кажется, что всё в твоей жизни устоялось и наконец заняло своё определённое место. И что плыть вот так по течению ты будешь до конца дней своих, потому как нет ничего, что могло бы тебя выбить из образовавшейся колеи жизни. Наверное, в том и счастье, чтоб всё налажено. Что всё как вчера и завтра так будет и послезавтра.

Надо что-то делать. Пока не поздно – надо. Дёрнула решительно дверь.

Прохор сидел за столом, подперев кулаком щёку. Красивый! Даже, когда заспанный. Даже в подпитии. Любой. Равнодушно дожёвывал расстегай, подливая в чашку кипяток.

– Ты что ж это снова пил? – ринулась с порога в бой Прасковья.

– Ну пил… – Прохор закрутил краник и пододвинул к себе чашку. Округлая капля медленно вытянулась из носика самовара и плюхнулась на скатерть.

Просковья прошла к столу, пододвинула табурет, села.

– Как же так, Проша? Ты же молоканин.

– И что? – Прохор отхлебнул из чашки и зажмурился. Чай, именно такой, как он любил, обжигающий, промчался по внутренностям кипящей лавой. – Ты вон тоже молоканка, а мясо ешь.

– Не ем я, знаешь ведь, детям покупаю. Мальчишкам без мяса нельзя. Им сила нужна, а какая без мяса сила.

– Им, значит, можно, а мне нет.

– За них я перед Богом в ответе.

– Так вот ты чего в Молену пошла? Грехи замаливать? – Прохор прихлебнул ещё чаю. – Так и мои бы заодно отмолила.

– Проша, остановись! Что ты делаешь? Не кончится это добром! Не кончится.

– О чём это ты? – Прохор нахмурил густые брови.

– Люди сказывают, ты в игорный дом ходишь.

– Врут!

– Врут? Тогда где ты по ночам бываешь?

– Как это где? В пароходстве! Ты как думала, деньги достаются? Пароходство держать – это тебе не кренделя печь.

– Ой ли, – покачала головой Прасковья. – У тебя из кармана карты выпали, Федька вчера подобрал, мне отдал. Зачем ты обманываешь? Не доброе это дело. Не доброе. Ладно я, сыновья ведь у тебя, их по миру пустишь.

– Сыновьям я ремесло дам. Каждому. Проживут, ежели что.

– Что за напасть такая? Вот уж откуда не ждала. – Прасковья уронила голову в скрещенные на столе руки и заплакала.