Читать книгу Змея подколодная - Елена Касаткина - Страница 5

Удивительная пора. Всё как-то вдруг и сразу. В 6 утра может ещё быть темно, а в 6.30 вовсю светло, без всяких там затяжных рассветно-закатных сумерек.

– Девки, подъём! – кричит Харитон, приоткрыв в девичью комнатку дверь.

– Ммм, – недовольно мычит Дуня и, вытягивая из-под головы подушку, накрывает ею мясистое ухо.

Уля отбрасывает простынь и садится в кровати. Из всех сестёр она единственная легка на подъём. Ранняя пташка – зовёт её отец. Когда-то первой вставала Верка, но не потому, что не спалось, просто она старшая, и, значит, на ней ответственность за младших. Вообще-то, самой старшей была Дуняша, но она ленива и неподъёмна, а Верка любила командовать, Дуня легко уступила ей своё право будить остальных. Но Верка вышла замуж, переехала на другой берег Днестра, и будить сестёр стало некому.

Уля глянула на Фросю. Эту не добудишься. Фрося отличалась не только хорошим аппетитом, но и мертвецкой сонливостью. Но уж если удавалось её растолкать, то вставала Фроська сразу, без потягиваний и зевот, шла твёрдым шагом к умывальнику, черпала воду из таза пригоршнями, опуская в них круглое помятое от сна лицо, хрюкала, булькала, кряхтела от удовольствия. Хватала с крючка полотенце и тёрла им лицо с только ей одной присущим остервенением, отчего лицо становилось розовым и гладким и напоминало мордочку поросёнка. Дуня же, проснувшись, долго валялась в постели, с неохотой выбиралась из неё только, когда все уже садились завтракать. Накинув халат, неумытой и нечёсаной садилась за стол. Не обращая внимания на окрик матери, хватала булку, вонзала жёлтые зубы в жёлтую сдобу и с чмоками прихлёбывала чай из блюдца. Любила поспать и Маня, но после тычка в спину обычно вставала без возражений.

Уля развернулась к сестре, но та не спала. Смотрела прямо перед собой и лицо такое… В общем, необычное лицо. Как будто что-то такое она накануне узнала и теперь, владея этим тайным знанием, думала, как им распорядиться.

– Ты чиво?

Ответа не последовало.

– Влюбилась, что ль?

Маня посмотрела на сестру и невесело улыбнулась. Хоть и скрывала Маня, но все сестры знали о том, что она сохнет по Володьке Кирьянову.

– Да так! – подскочила и направилась в кухню.

К пыхтящему самовару семья была в сборе.

– Сегодня поделите участок от забора до сарая на двоих, Маня с матерью на рынок поедет, а Фрося мне в саду подсобит, – как обычно раздавал задания отец за завтраком.

– Эх, ма… – возмущается Дуня.– Лучше я на рынок.

– Не лучше, – Малаша наливает кипяток в кружку, строго поглядывая на старшую дочь. – Тебе на рынок дорога заказана. До сих пор от стыда краснею.

– Подумаешь… – Дуня втянула в себя горячий чай со звуком несущегося на всех парах паровоза. – Подобрала с земли, а она орать.

– Так почему не отдала?

– Почём мне знать, что это ейный? Смотрю, валяется, ну и сунула в карман.

– А должна была хозяйке отдать. С её лотка слетело.

– Слетело-улетело.

– Цыц! Позор такой на мою голову. Как теперь в глаза Антонине глядеть?

– А не глядеть вовсе. Пусть лучше за товаром своим смотрит. Чтоб ветром не разносило. А что упало, то пропало.

– Эх, Дунька, дождёся ты у меня, – просвистел в прореху зубов Харитон. – Возьму оглоблю…

– Не грози, не боюсь. – Супротив отца Дуня крепче и бойчее, что позволяет ей вести себя вызывающе нагло.

– А ну, марш в огород и до обеда, чтоб всё пропололи, – взорвалась Маланья, – сама лично проверю.

Дождя не было давно. Небо покрылось голубой безоблачной глазурью ещё неделю назад и зависло в таком состоянии. Земля сохла, трескалась и пылила. Прополка в такую погоду не самое привлекательное занятие. Вот ничего не берёт эти сорняки. Полезная растительность без воды вянет и погибает, а этим хоть бы что. Растут себе, жажды не зная. Дуня воткнула тяпку в ссохшуюся насыпь земли, оглядела родовые угодья и скривилась.

– Как мне это всё надоело.

Опираясь на тяпку, Уля пошла вдоль кромки поля, отмеряя шагами ширину участка.

– Двадцать. Значит по десять на каждую. – Вернулась на десять шагов и воткнула тяпку. – Отсюдова проведём линию.

– Какую ещё линию? – Дуня подошла к сестре и, загораживая ладонью глаза от солнца, недовольно посмотрела на Улю.

– Как какую? Батька сказал пополам поделить.

– Мало ли шо он казав. И вообще, не командуй. Я старше, вот и поделю надел сама, как считаю нужным, – оттолкнула сестру. – Что ты тут насчитала?

Дуня почесала затылок и поплелась вдоль кромки к началу поля.

– Раз, два, три, пять, восим, десять, шишнацать…

– Ты чего? Какие восемь? Какие шестнадцать? Ты считать не умеешь.

– Это ты не умеешь. Не лезь, я лучше знаю, я старше. Брысь отсюдова. – Оттолкнула Улю и пошла дальше, бубня под нос цифры.

Дойдя до конца участка, повернулась, крикнула.

– Пидисят.

– Откудава пятьдесят? У тебя шаги шире, значит, меньше должно получиться.

– Говорю пидисят, значит, пидисят, по симнацать на кажную, – пошла на Улю мелкими шажками. Остановилась шагов за пять до того места, которое Уля наметила, как середину.

– Вот отсюдова линию проведём.

– Ну, Дунька, ты и наглая. Вот, где серёдка! – Уля топнула ногой. – Видно же, что серёдка здеся.

– Не знаю я, что тебе там видно, может ты косоглазая. А с моего места видно, что здесь надо линию проводить.

– Это я косоглазая? – кровь хлынула Уле в лицо, и она покрылась бордовыми пятнами. – Да ты… – Уля подхватила тяпку и двинулась на сестру.

– Иди, иди, сама посмотри. – Дуня стукнула остриём тяпки сухую землю и подкапнула. – Вот отсюдова линию нарисуем. – Выставила вперёд ногу, указывая носком сандалета начало деления. – Вот это моя половина, – кивнула на меньшую долю, – а вот та твоя.

– Себе меньше, а мне… – от возмущения щёки Ульяны раздувались, как бычьи пузыри.

– На твоей половине сорняков меньше.

– Ничего не меньше. А если меньше, тогда забирай себе эту часть.

– Нет, уж всё отмерено. Вот от этой точки и начинай, – кивнула на торчащий из прорехи сандалии большой палец ноги.

– Ах, так! Ну хорошо! – Тяпка в руках Ули взлетела вверх и полетела вниз, отсекая на излёте торчащий грязным ногтем вверх палец.

Секунду Уля смотрела на забившую словно родник струйку крови и вывалившийся из прорехи сандалии обрубок Дуниного пальца. Багровость лица мгновенно сменилась желтовато-серой бледностью. Отбросив тяпку, под вопль сестры, она понеслась вдоль поля, козочкой перемахнула через забор и скрылась в зарослях кустарника.

***

Ночь – тёмная материя, которая влечёт и пугает. Но пока Уля идёт, ей не страшно, страшно будет, когда придёт. Может, удастся проскользнуть незамеченной.

Окна тёмные. Уля выдохнула – значит, спят. Может и пронесёт. Спрятала за пазуху траву. Подтолкнула дверцу калитки. Калитка хрипло чихнула, заскрежетала ржавыми петлями, хлопнула деревянными краями и… тишина. Глаза, привыкшие к темноте, различили на крыльце фигуру матери. Маланья сидела на дощатом полу, прижав голову к косяку, закутанная в кокон лёгкой белой шали.

– Явилась? – спросила строго, но не зло.

Уля всхлипнула и бросилась матери в ноги.

– Я не хотела, правда. – Уткнулась носом в её колени. Почувствовала тёплую руку на затылке. – Не сердись, мама. Я вот…

Уля подняла голову, нырнула рукой за пазуху и выудила пучок пряной зелени.

– У Авдотьи, что ль, была?

– Ага. Она мне травку дала для Дуни, чтоб рана быстрей зажила.

– Рана-то заживёт, но палец назад не пришьёшь. – Малаша потрепала Улю по голове.

– Не ругайся, мама, я за неё прополю весь участок. Завтра же. И всегда буду.

– Эх, – Маланья вздохнула и взяла пучок. – Для отвара, что ль?

Уля кивнула.

– Бабка Авдотья сказывала в рапу палец сунуть надо, а потом животным жиром смазать.

– Да уж сделала, как надо. – Обняла дочь, прижала к себе. – Как там Авдотья? Давно я к ней не захаживала, может надо чего?

– Сама ничего вроде, в доме только грязно, кошки везде гадят. Я прибрала немного. Полы вымыла, кастрюли песком почистила. Стол пришлось ножом скоблить.

– Молодец. Любит она тебя. Завтра схожу, навещу её. Отнесу каравай.

– Она сказала, что глаза у меня змеиные, – обиженно пробурчала Уля, надувая губки.

– Ты на неё не обижайся, она тебя своими руками принимала.

– Я не обижаюсь. А ещё она сказала, что сама я не знаю, какую силу имею, и пальцем мне перед носом потрясла и прокряхтела вслед «осторожней, осторожней». Чего она, мама?

– Не обращай внимания, старенькая она, уж из ума выжила, несёт, что в голову взбредёт. А ты и, правда, будь осторожней. Особенно, когда в руках тяпка. – Мать отодвинула Улю и посмотрела ей в глаза. – И в самом деле змеиные.

– Ну, мам. – Уля сгустила брови.

– Как у матери моей – жёлтые, с россыпью чёрных точек. Красивые, завораживающие. За то её завистницы ведьмой называли.

– А она и правда ведьма была? – испуганно уставилась на мать Уля.

Маланья не ответила, распахнула шаль, наклонила голову, запрокинула руки, вытянула тонкую верёвочку. На конце верёвочки покачивался золотой крестик.

– Вот, надень этот крестик, мне от мамы достался, я в семье младшенькая была, как и ты.

– Так у меня же есть. – Уля нащупала на груди алюминиевый крестик, сжала в ладошке.

– А мне свой отдай. – Протянула руку. – Ну вот, а теперь спать пойдём.