Читать книгу Сложные люди. Все время кто-нибудь подросток - Елена Колина - Страница 5

Мне семь лет, я самый плохой человек на свете.

Я украла резинового утёнка. Одна девочка принесла утёнка из дома. Утёнок был жёлтый, тёплый, весёлый. Я хотела, чтобы у меня дома было тепло и весело. Обещала себе назавтра утёнка вернуть. Честное слово, я хотела назавтра утёнка вернуть!

…Городок был серый… Это был даже не городок, а «посёлок городского типа» при строящемся заводе, главным в жизни городка был завод. У Сониной колыбели, как положено, собрались феи и, прежде чем одарить ее своими дарами, заспорили: как считать, Соня – из этого маленького уральского городка или из Ленинграда? Сонины родители, окончив институты, приехали из Ленинграда на Урал строить завод, папа инженер-строитель, мама с ним, врач, акушер-гинеколог, в городке ведь будут рождаться дети. Решили, что Соня хоть и появилась на свет в маленьком уральском городке, всё же немного «из Ленинграда», ведь ее мама девочкой пережила блокаду, значит, и на Соне есть этот отсвет «из Ленинграда», знак беды, гордости и почёта.

Придя к консенсусу, феи одарили Соню, – и очень щедро! Первая подарила красоту – пусть девочка ни на кого не будет похожа, ни на уральскую девочку, ни на бледную ленинградскую, пусть будет как цыганка-молдаванка, редкой для этих широт красоты: черные кудри, румянец, пухлые губы, глазищи с длинными черными ресницами… И да, ко всему этому – щеки, пока маленькая, пусть будет как… как иллюстрация из знаменитой книги «О вкусной и здоровой пище».

Вторая фея подарила ум, и не какой-то заурядный, а мощный логический ум, способный любое знание разложить по полочкам, с таким умом и сообразительностью девочка сможет преуспеть в любых науках… Тем более что третья фея подарила невероятное трудолюбие, так и сказала: «Эта девочка не остановится, пока не доделает». Феи одарили Соню как мало кого, но всё же ум и красота не оригинальный подарок, а вот четвертая фея выбрала интересный ход: девочка сама сможет сделать выбор, быть ли ей сильной, иметь ли характер твёрдый как алмаз, или быть слабой. Захочет – возьмёт силу духа, как пирожок с полки, не захочет – не возьмёт.

Папа строил завод, мама лечила, Соня росла. К семи годам Соня была уже совершенно самостоятельной личностью, отдельным человеком: сама собиралась в школу, одевалась, причёсывалась (с раннего детства Соня сама водила расчёской по черным кудрям), после школы отправлялась в музыкальную школу и вечером одна возвращалась домой.

Городок был серый, летом пыльный, зимой снежный, искрящийся снегом, но всё равно серый. В сером городке… в сером-сером городе по серой-серой улице шла девочка – красотка нездешнего вида, большеглазая, чернобровая, кудрявая, румяная, как с картинки, цыганка-молдаванка, а уж щеки у нее… румяные щеки были ее достоянием. А за ней шёл серый человек.

Вечером окраинные улицы городка темны и пусты. Когда Соня шла в музыкальную школу, было еще светло, а когда возвращалась домой, было темно, и улица, как все улочки городка, была темной и безлюдной. В темноте за каждым кустом прятался… ну, кто-то страшный… волк. Чтобы не бояться, Соня громко пела: дома петь не хотелось, мама говорила, что у нее не настолько хороший голос, чтобы петь на людях. Украденный утёнок уютно пригрелся в кармане пальто, Соня в такт нажимала на утёнка – «пик-пик», и почти кричала: «Я хату покинул, пик-пик, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде, пик-пик…», и на «пик-пик» ощутила чьи-то руки на шее. Она и не слышала, как он к ней подошёл, – слишком громко пела.

Поджидал ли он именно Соню, следил ли за ней? Выбрал ли он Соню заранее, выделив из стайки девочек самую яркую, самую красивую, или ему просто повезло увидеть на пустой темной улице маленькую одинокую девочку с нотной папкой?

Он схватил Соню за руку и потащил за собой по дороге. Он волок ее по дороге, а она думала – утёнок! Это наказание! Ее наказывают за кражу утёнка.

Соня не закричала, но если бы и закричала? Это ее не спасло бы: на пустой улице они были вдвоём, он и Соня. Он затащил ее в подвал. Был ли подвал присмотрен им заранее или это был случайный подвал?.. Почему вообще на улице был открытый подвал?!

Семилетняя Соня могла быть изнасилована и убита в этом подвале. Могла бы, но ее хранила судьба. Он ничего с ней не сделал, только с собой. Расстегнул свое пальто, расстегнул пальто на Соне, прижал Соню к себе… Соня не поняла, сколько времени прошло, прежде чем он отпустил ее. Когда он исчез, растворился в темноте, Соня встрепенулась – от пережитого ужаса все ее мысли слиплись в ком, но одна мысль выскочила как рефлекс – она же опоздает домой! Ей нельзя опаздывать. Мама на работе, папа на работе. Когда мама придет с работы, она должна быть дома.

Жизнь была построена на соблюдении правил. У каждого человека есть чёткие обязанности: Соня должна вовремя прийти из школы, поесть, оставить кухню идеально чистой, сделать уроки. Мама работает, слова «мама на работе» самые главные на свете. Сонина мама, Берта, – единственный акушер-гинеколог на городок и окрестные посёлки. Ее называли «наш доктор», без имени, – все знали, о ком идёт речь. Она днём в больнице и вечером в больнице, а ночью… ночью она может быть дома, а может и не быть. Ее будят звонком: «У нас сложные роды», или «Поднялась температура», или «Неправильное прилежание», «Что-то пошло не так» – и она убегает в больницу. Берта была необычным врачом. В то время с беременными и женщинами в родах, когда человек чувствует себя максимально испуганным, беззащитным, беспомощным, было принято быть грубыми: «терпи, сама виновата», такая была концепция. Хорошая слава тоже разносится быстро, не только дурная, и весь район знал, что Берта заботится о роженицах «как родная мать»… как родная мать, как родная мать.

Соня бывала в больнице, слышала, как ласково мама разговаривает со своими пациентками: «Девочка, нужно потерпеть» или «Постарайся, девочка, всё будет хорошо». Видела, как уходят домой с детьми, кулёчками в розовых или голубых лентах, и говорят ее маме: «Вы спасли нас», «Если бы не вы…», «Дай вам бог…», «Земной вам поклон». Домой тоже приходят сказать спасибо, но это чаще мужчины. Соня говорит им: «Мамы нет дома, она в больнице», они отвечают: «Дай ей бог…», или «Твоя мама – врач с большой буквы», или «Твоя мама – настоящий человек», или не знают, что сказать, молча смотрят, и из глаз льётся благодарность. Мама живёт, чтобы помогать людям: принимать роды, лечить от бесплодия, вылечить от бесплодия и принять роды. А Соня пока просто живёт. Она живёт сама, как отдельный человек. Станет настоящим человеком, когда вырастет. И еще… Когда она вырастет и будет рожать, мама скажет ей ласково: «Потерпи, девочка».

Соня была идеальным ребёнком, умным, красивым, послушным, и ужасной вруньей. Врала она не как обычно врут дети, скрывая двойку или разбитую банку варенья, она врала изобретательно, виртуозно, – и непонятно зачем, с какой для себя выгодой. Последнее Сонино вранье было такое: учительница попросила Соню узнать у папы, сможет ли он дать автобус (а Сонин папа к тому времени из молодого специалиста стал почти самым главным начальником на заводе), чтобы Сонин класс отвезли на экскурсию в соседний город. На следующий день Соня, честно смотря на учительницу своими черными глазищами, сказала: «Я спросила, папа сказал, что даст автобус». Учительница и не сомневалась – Сонин папа много помогал школе и не раз организовывал экскурсии. В назначенный день весь класс дисциплинированно стоял у школы, Соня кротко ожидала автобуса со всеми, можно сказать, стояла, где врала. Сонин папа, ответственный и обязательный, пришёл бы в ужас, узнав, что пока он, не подозревая о Сониной неблагонадёжности, руководит заводом, класс во главе с учительницей напрасно ждёт автобуса… который он якобы обещал дать.

Сейчас Соню отвели бы к психологу, психолог сказал бы: «Ребёнок выстраивает независимый тип привязанности», но в те простодушные времена и поступили простодушно – удивились. Соню уличили, добились признания, пристыдили, наказали, и в школе, и дома. Никто не задался вопросом – а, собственно, зачем? Зачем она соврала? Ну, правда Соня и не призналась бы – разве легко сказать вслух: «Хочу, чтобы папа был только мой и мама только моя, не хочу, чтобы они были всех, мне самой их мало». Резонное желание, если подумать… Никого не интересовало, почему румяная щекастая красотка Соня врала. Домашнее наказание было внушительным, состояло в том, что папа расстроился и мама расстроилась, Соня, стоя в углу, «думала над своим поведением», раскаивалась… или не раскаивалась. Родители посчитали наказание таким весомым, что больше никогда даже не подозревали Соню в том, что она что-то замышляет… а она замышляла. Боролась за себя, как могла.

…Он втащил Соню в подвал. Соня хотела закричать, но не осмелилась. Мама не то чтобы не позволяла кричать, плакать и проявлять эмоции, она никогда не говорила «не плачь, не кричи» или «ребёнок при взрослых должен молчать». Это подразумевалось: с какой стати Соня будет засорять эфир собой? Она не закричала еще по одной причине: не знала, что можно кричать. Он был взрослый, взрослых нужно слушаться и уважать.

Соня на четвереньках выползла из подвала, ползти было не так страшно, как идти: когда ползёшь, у тебя четыре точки опоры. Пыль поднималась с пола на лицо, она тёрла глаза, и в какой-то момент в горло ударил тёмный ужас – она ползла и упёрлась в стену – здесь нет выхода, он ее запер!.. Повернулась, поползла в другую сторону и – сколько времени прошло? несколько минут или вечность? – выползла на тёмную улицу. Шла как замороженная. Она, конечно, не называла своё состояние глубоким шоком или психологической травмой, шла домой как маленький оловянный солдатик, будто ничего не случилось, и солдатик просто продолжает свой путь, – никто не схватил ее за шею, не тащил, не прижимал к себе, не было жуткой темноты подвала, она не ползла, не упёрлась в стену, думая, что умрёт тут взаперти…

Только дома, оказавшись в безопасности, в маленьком тамбуре между входной дверью и прихожей, где всё было ее, родное – мешок с картошкой, банки с вареньем, – Соня из маленького оловянного солдатика стала собой. Спокойный мамин голос из комнаты «ну где ты ходишь?» вернул ее в реальность. А в реальности всё же был подвал. Соня не вообразила, а по-настоящему ощутила, как он хватает ее за шею и тянет в подвал. Захлебнулась ужасом, всхлипнула, опустила глаза и – ой, откуда липкое пятно? – ее платье выпачкано чем-то гадким липким. Запаниковала, заметалась мысленно, что это, откуда, она была страшная аккуратистка. И тут же догадалась: это Он. Он был таким грязным, что, прижав к себе, испачкал и ее. И поползли слезинки, оставляя грязные бороздки на покрытых подвальной пылью румяных щеках.

Растерев грязь по щекам, Соня шагнула к маме. Прижала к себе портфель, чтобы мама не увидела грязное платье. Рассказать маме означает отдать ей свой страх. Мама могла бы снять с нее грязное платье, забрать вместе с грязным платьем всё плохое и ласково, как своим пациенткам, сказать: «Не плачь, девочка, всё будет хорошо» или, – может быть, – она прижмёт Соню к себе, обнимет крепко, скажет… ну, например, она скажет: «Сонечка».

– У меня температура под сорок, – озабоченно сказала мама. – А почему лицо всё грязное?.. И коленки черные… Где ты ползала по грязи? Иди умойся.

Температура под сорок, конечно, не у мамы, у мамы – «девочка в родах» с температурой под сорок. Мама торопится в больницу, ей не до Сони.

Соня молчит, в горле комок, все силы уходят на то, чтобы мама не увидела грязное платье. Соня вот-вот скажет «подвал… страшно… думала, что умру», но язык ее не слушается, она пытается помочь себе и – пусть случай решит за нее, – чуть отодвигает от себя портфель, чтобы мама увидела грязное платье. Мама не видит, но Соня все-таки решается. Начинает издалека.

– Я… один человек запачкал мне платье…

– Запачкал, так постирай, – бросила мама, проходя мимо Сони. – Обед на столе, суп – обязательно. Музыку не забудь сделать.

Хлопнула входная дверь. Мама помчалась спасать «девочку в родах».

Соня не обижалась, не задавала себе возмущённого вопроса «неужели я неважна для мамы?», не думала, что мама ее отвергает, не удивлялась, что мама к ней не добра или не так добра… она твёрдо знала: мама сделает для нее всё… всё, что нужно. Соня, разумный семилетний человек, знает: мама – хороший человек, хороший человек исполняет свой долг. Соня свой долг понимала так: признать, что трудные роды важнее, чем она, важнее, чем ее так и не рожденная откровенность.

От учительницы в школе Соня слышала смешное выражение «это даже рядом не лежало». Мама с папой так не говорят, они всегда выражаются культурно, они же из Ленинграда, и Соне велят говорить культурно: хоть она и родилась здесь, в маленьком уральском городке, но она тоже «из Ленинграда». Но суть не в том, культурное это выражение или нет. Бывают ситуации, которые невозможно сравнивать, настолько они разные по важности: Соня, ее жизнь, ее заботы, ее подвал со страшным человеком… всё это по важности даже рядом не лежало с трудными родами.

Можно было бы подумать: «Да просто неудачно вышло, случайно совпало, Берта была так нужна Соне, и вот незадача – трудные роды, заторопилась, убежала в больницу». Но нет. Не так всё было. На самом деле Соня не хотела рассказывать. Так бывает, что всей душой к чему-то стремишься, к теплу, помощи, но на самом деле не хочешь. Даже лучше, что она не рассказала маме. Мама бы не поверила, сказала: «Не выдумывай». Или: «Да ладно, это ерунда». Или: «Ты сама виновата, что тебя затащили в подвал. Надо быть внимательней. Ты не заметила, что кто-то идёт сзади, не услышала, как он к тебе подошёл, ты громко пела, а ведь я тебе говорила – не пой, у тебя нет голоса…», или: «Ты трусиха, нужно было убежать». Или еще хуже – мама подумает, что она сама сделала что-то плохое, раз это с ней случилось.

Уж лучше остаться одной со своим страхом. …Но ничего. Ничего-ничего!.. Когда-нибудь, когда она будет рожать, у нее будет температура под сорок, и мама скажет ласково: «Потерпи, девочка». А сейчас придётся справляться самой. Сейчас нужно выстирать платье.

Пятно на платье Соня, корчась от отвращения, застирала. Платье повесила на батарею, к батарее приставила стул, чтобы не видеть платье, не думать про подвал. Не думать про подвал получалось плохо… и она стала думать про маму.

…И тут произошло страшное… Внезапно Соню бросило в жар – утёнок! Где утёнок?! Она побежала в прихожую, сунула руку в карман пальто, – утёнка нет!.. …Утёнок выпал… Когда? Когда он расстегнул ей пальто? Когда прижимал ее к себе? Когда она ползла по подвалу?.. Но ведь утёнка нужно вернуть!.. Если не вернуть, получится, что она воровка?! Ой, ма-амочки!..

Если мама узнает, что Соня украла утёнка, она от нее откажется. И правильно сделает. Люди любят своих детей не просто так, а за дело. За то, что они самостоятельные и не обуза, не создают проблем. Нельзя любить дочку, укравшую утёнка, воровку, самого плохого человека на свете. …Ой, а папа? Может быть, папе рассказать про утёнка? Папа ее спасёт!..

Но это были бесплодные метания от ужаса, как у зверька, который бьётся о прутья клетки, зная, что выхода нет. Папа так много работает, мама так много работает, мама вся светится, когда смотрит на папу… Соня не может признаться маме, что она, папина дочь, – воровка, не может привнести тень в этот свет. Да и вообще, привлекать к себе внимание, заставлять решать свои проблемы – неуместно. Соня не знала слова «неуместно», но безошибочно чувствовала, что именно уместно – справляться самой. Ребёнок знает, целый ли мир он для мамы, или часть мира, или не самая значимая часть…

Утром Соня пошла к этой улице, к этому дому, замирая от ужаса, – ее тело словно было берегами, и по ней рекой тёк ужас, – вошла в подвал, повернулась, выбежала… ужас внутри нее заледенел, когда она представила себя в пустом подвале одну… Вернулась. Ползала по грязному полу, мысленно разделив пол на квадраты, старалась нащупать рукой резинового утёнка, надеясь, что вот сейчас услышит «пик-пик». Но в руке оказывались то камни, то скомканные бумаги, то какие-то сдувшиеся шарики. Даже с тем человеком ей не было так страшно, как одной в темноте искать утёнка. …Где-то ведь он был, желтый резиновый утёнок, воплощение тепла и веселья, но Соня его так и не нашла.

В тот день произошёл странный незначительный инцидент: в ответ на мамино раздражённо-удивлённое: «Почему ты опять такая грязная? Стирай всё сама, будет тебе урок» Соня покраснела и во всю силу закричала: «А-а-а-а! Почему? Нипочему! Нипочему, нипочему!». Берта взглянула на Соню холодно и чуть брезгливо – что это с ней? Ну, врёт иногда, но врёт спокойно, а сейчас – кричит, вся красная, в глазах слезы! Вот только истерик и не хватало! И повод-то такой ничтожный. Берта на секунду удивилась: странно всё же, Соня ни разу в жизни не кричала, не плакала… и почему сейчас перед ней не рассудительная удобная Соня, а как будто совсем другой, неудобный, ребёнок. Берта даже подумала, не дать ли Соне градусник. …До измерения температуры дело не дошло. Берта убежала на работу.

Городок стал городом, папа построил завод, мама, как говорили, «приняла весь город». Берта Соню очень ценила, – она выросла хорошим человеком. Соня маму безмерно уважала, но вот прибежать, уткнуться в колени, сказать «мама, мне плохо…» – такого не могло быть, потому что не могло быть никогда.

Берта была другом всем, кто ее знал. Всем Сониным подружкам хотелось положить ей, беспредельно уважаемой, горячо любимой, голову на колени, сказать: «Мне плохо, что мне делать?»… Добрые глаза, которые тебя видят, – это редкость, голос, идущий от души, – «ну что ты, девочка…» – это редкость, помогает справиться… А Соня, идеальный ребёнок, убеждена, что должна справляться сама.

…Возможно, другом быть легче, чем мамой. Но ведь Берта уже была мамой!.. Холод-голод-бомбёжки, насильственно возникший материнский долг, непосильная ответственность… ее материнство скиталось по дорогам войны, плыло на военном кораблике под бомбами, отвечало «да, это Серый волк, Кларуся». Ее вечным метафизическим ребёнком была Кларуся. Можно ли растратить материнство, словно это лимитированный запас? Точный ответ науке неизвестен, однако человек – такое сложное существо, что может быть и так. Нет сомнений, что Берта отдала бы жизнь, чтобы спасти Соню. Но в обычной, мирной жизни, когда еще одно беспомощное существо потребовало ее полностью, всё в ней закричало: «Опять материнство?! Опять теплоту? Опять участие? Не-ет!»

Мамой Берта уже была, а подростком никогда не была. Можно ли, пропустив подростковый возраст, став взрослым, неосознанно взбунтоваться – а теперь, когда больше нет блокады, когда мир, свобода, любовь, я буду вести себя как хочу, и всё тут! Это было совершенно подростковое поведение, подростковый бунт, – ах так, вы все говорите, что я должна, а я не буду! Как если бы подростка Берту мама не пускала на свидание, а она бы вскричала «а-а, гори всё огнём, а я пойду, пойду!» и убежала бы назло маме на свидание к мальчику, тому самому, растворившемуся в окне блокадной комнаты Мальчику. Если бы он был жив, если бы мама была жива, если бы история позволила Берте быть подростком.

Она выполняет свой долг, у нее есть для Сони всё, что требуется, – и любовь, и преданность, и суп, и музыкальная школа… Отдавать всю себя ребёнку? Интересоваться детскими переживаниями? Разговаривать? Обнимать? Заглядывать в глаза, смотреть, о чем печалится? Ну нет, с нее хватит. У нее – любовь, у нее – работа. К тому же это примета тех лет, общество полностью на ее стороне: дети пусть сами себя растят, главное для настоящего человека – работа.

Вот так они и жили: друг другу безусловно преданы и бесконечно далеки друг от друга, не докричаться. …Кто виноват в таких отстранённых отношениях? Кто первый начал? Очевидно, Берта первая начала: она мама, Соня ее ребёнок. Но кто виноват, что Берта в тринадцать лет услышала «теперь ты за маму»?

…Сначала мама исполняла долг перед Соней, потом Соня перед мамой. Между Бертой и Соней была зона молчания – никогда ни о чем душевном, ни о чем действительно важном. Через эту привычную застывшую зону молчания невозможно было пробиться. И только через много-много-много лет, когда поговорить уже можно только мысленно, возникла зона кричания – как же так!.. мы с тобой!.. ни разу в жизни!.. ведь мы так сильно любили друг друга!.. Нет, не любили, мы так сильно любим друг друга, ведь любовь к маме никуда не девается, а уж любовь мамы и подавно – вот она, всегда тут.

…Человек, даже такой маленький, румяный и щекастый, как Соня, слышит, что ему нашёптывает бог.

Соня слышит: «Мир опасен, мир ненадёжен, ты только посмотри, что может случиться с твоей жизнью!» Соня кивает: «Ты, безусловно, прав, я и вообразить не могла, что на свете существует такое…» Но что Соне с этим новым знанием делать? Бог говорит: «Человека может повести к силе или к слабости. Решай сама, куда тебе». Маленькая Соня – она ведь, в конце концов, дочь своей мамы, выбирает быть сильной. Ей нравится «решай сама», ей подходит «решать самой», она и решает сама: утраченную власть над своей жизнью можно вернуть себе только контролем, всё – всё! – нужно контролировать самой.