Читать книгу Эвкалипты под снегом (сборник) - Елена Пустовойтова - Страница 2

Улицу Вобли оживили два пропитых мужика, что шли, перепихиваясь матом, по самой ее середине, да парень, что возился возле мотоцикла у сваленных в пирамиду березовых бревен. Зато крыльцо, на котором стоял бутуз с арбузом, пустовало. На чисто вымытых его ступенях лежала аккуратно сложенная влажная тряпка.

В огороде соседнего дома увидела Ирина женщину, с которой встретилась у колодца. Обнажив белую кожу колен, женщина собирала что-то в подол своего платья. Осторожно переступая по грядке, всякий раз выбирая, куда поставить ногу, она в своем синем в мелкий белый горошек платье, из-под которого розовым били рейтузы и сверкали колени, на фоне сочной зелени грядок, окаймленных оранжевыми большеголовыми подсолнухами, была так живописна, что Ирина, боясь оторвать от нее взгляд, будто это яркая тропическая бабочка, которая в любой момент может вспорхнуть и улететь, сделала несколько снимков.

– Эй! Деву-у-шка-а! Фотографию-то покажешь? – раздавшийся за спиной голос остановил Ирину. – Только про тебя вспоминала… Серьезно… Да ты проходи во двор, чтобы через ограду не кричать…

Такого поворота событий Ирина никак не ожидала, но за долгие годы она была впервые полностью хозяйкой своего времени и могла себе позволить не пренебрегать никакими случайностями.

Открыв голубую калитку в высоких, для красоты выпиленных горками, голубых воротах, Ирина оказалась во дворе, окруженном со всех сторон сарайками, в глубине которого под двумя рясными яблонями в незрелых яблоках стоял деревянный стол с лавкой, прикрытой синим, вылинявшим покрывалом, где, спрятавшись от жары, лежала большая, черная в рыжих подпалинах собака. Глядя в упор на Ирину, она стала медленно выбираться из спасительной тени лавки, но тут же заоглядывалась вглубь двора, приветливо замахала хвостом: из-за угла дома, улыбаясь, вышла хозяйка.

– Мне соседка, бабка Марфа, читалка наша, без нее у нас ни один человек в селе не умер, только что сказала, – приподнявшись на цыпочки и вытаскивая из-под крыши сарая старое решето и высыпая в него желтые цветочки, что принесла в подоле своего платья, говорила женщина, – что видела, когда пасла своих коз, красивую женщину…

Я сразу поняла, о ком это она, потому что она сказала так: «Идет, такая стройнинькия, как стаканчик…»

Замерла, весело глянув на Ирину, давая ей время полностью осмыслить и оценить только что сказанное.

– Красиво, правда? Я люблю, как наши бабки говорят… Образно, точно. Жаль, мы потеряли уже этот язык.

И, указывая Ирине на решето, без перерыва продолжила:

– Пустоцвета в этом году много, а огурцов нет. Собрала, чтобы под ноги стаду бросить… Поверье есть такое, если собрать пустоцвет и бросить под ноги коровам, что с выпаса возвращаются домой, то сразу появится завязь на огурцах…

Ирина после этих ее слов почувствовала скуку и враз растеряла ощущение детства, что держалось в ней с той минуты, как окунула лицо в ведро с водой. Двинув губы тонкой усмешкой, пояснила:

– Ну, этому причина есть… Вы ведь всю грядку перетрясли, своеобразное искусственное опыление проделали. Вот и пойдут теперь огурцы. И стадо здесь ни при чем…

Женщина, одернув подол платья, разглядывала, явно любуясь, решето с пустоцветом.

– Я учитель. Ботаника, биология – моя стезя. Но разгадать не могу, отчего, если по выброшенному пустоцвету пройдет вечернее стадо, урожай будет лучше, чем если я сделаю искусственное опыление по всем правилам науки. Думаю только, что в этом деле очень важным является тот факт, что у коров вымя полное…

– Вот как? Действительно? Никогда бы не поверила. Вы что, действительно проверяли? – искренно удивилась Ирина.

– Проверяла. На совесть все делала… Ан бабушкины знания вернее моих ученых… Вера я. Верой меня зовут…

– А я Ирина… Как у нас все по-детски славно получилось… Осталось только куколками поменяться, – рассмеялась Ирина, – и дружить, до тех пор, пока что-нибудь из их нарядов не поделим…

– Ну, куколок у меня нет, сыновья одни в доме, а чай есть. Чаем угощу. В честь нашего славного знакомства. Из колодезной воды, что ты так верно «живой» назвала. Идем, идем… А ты, Дик, – потрепала собаку по кудлатой голове, – марш на место. Видишь, гостья тебя боится. Иди… Позову потом…

И пес тут же послушно покосолапил под лавку.

Дверь летней кухни была завешана от мух капроновым тюлем, по углам которого, чуть только тронь, прыгали, будто дурачась, привязанные для веса зеленые теннисные мячики. Только вошла, увидела большую, потемневшую от времени икону, с которой смотрел старичок с белой бородой и маленьким завитком волос над высоким лбом. Чуть поодаль на стене, в деревянной раме, явно сработанной сельским столяром, старинное мутное зеркало. Рядом, без рамки и оттого будто лысое, – новое, пугающее пустотой зеркальной глади. Под окном стол, покрытый разрисованной под скатерть клеенкой, на нем хлебница из бересты с аппетитной домашней сдобой. Вдоль стола вытянулись две длинные лавки. В углу газовая плита, справа старенький буфет.

Все просто, без затей.

Но Ирина обомлела – почти половину всей постройки занимала русская печь.

Сразу и не могла вспомнить, когда такую видела. Не у родни, в квартирах все жили, а давным-давно, когда была летом с подружкой у ее бабушки на Алтае. Да! Там и видела. Да в кино еще. И вот сейчас – в таком неожиданном месте – не в доме, а в летней кухне.

Подошла поближе к печи и, вытянув шею, заглянула за занавеску – за ней на полосатом ватном матрасе лежала, прищурив зелень глаз, серая кошка с котятами.

– Ты чья будешь? – заглядывая внутрь разномастных чашек, проверяя их чистоту, задала классический деревенский вопрос Вера. – Идешь, верно бабка Марфа приметила, как с картинки. Любому глянуть приятно… У нас таких нет. Молоденькие девчата и животы свои оголят, и глаза намажут, и сигарету в зубы воткнут, и даже банку пива для полного сходства с красотками из рекламы с собой весь вечер таскают, а все неуклюже. И смешно и грустно…

Вздохнула, поставила на газ чайник.

– У меня четыре сына, так я на девчат свой особый взгляд имею… Печальный… А если бы в школе не работала и не знала наверняка, что не перевелись еще у нас хорошие девочки, то встретив очередную голопузую курильщицу, считала бы, что вот и настал конец света, при котором ни семьи, ни верности не жди. А один только секс… И слово-то какое противное – шипит, как гадюка…

Споро собирала на стол: поворачиваясь вокруг себя на средине кухоньки – из старенького холодильника вынула литровую банку молока, достала с полки над столом миску с тремя свеженькими, с желтыми остатками цвета на конце, огурчиками, скрипнув дверцей буфета, вынула вазочку с конфетами. Сгрудив все это великолепие на середине стола, до кучи подвинула к ней хлебницу со сдобой:

– Вот и готово… У нас все по-простому, по-деревенскому… И я с тобой посижу, хоть отдохну…

Чай из трав, на вид бледный, был душистым и на удивление вкусным. Ирина выпила две чашки и не была уверена, хватит или выпить еще? А чашки были не какие-то там маленькие с блюдцами, а такие, что и ладошками не обхватить их толстостенные белые бока с ярко-красным сердцем во всю ширину и мелкой надписью наискосок на английском «I love you dad!»

Вера, явно, пила из своей, на которой красовалось – «I love you mother!».

Чаепитие вызвало у Ирины испарину и странное состояние покоя. Странное – потому что все, что ее окружало, одновременно и нравилось, и не нравилось. Не нравилось – не так сказано. Вызывало смутную тревогу. Стараясь понять ее причину, еще раз оглядела кухню.

Печь.

Дело в печи. Она тянула за собой шлейф каких-то далеких, почти совсем забытых чувств… Верно. Тогда был дождь, и она бежала от реки по дождю. Бежала и боялась, что не найдет дом… А если и найдет, то ведь там все чужие… Отчего-то особенно боялась, что они что-нибудь у нее будут спрашивать, а она не будет знать ответа… Но дом был найден, и сухонькая, на вид даже злая, старушка, с тревогой выскочила под дождь ей навстречу. Да! Она тогда, ткнувшись с разбегу в ее тощий живот, расплакалась и никак не могла остановиться. Слезы без остановки катились из ее глаз по щекам даже тогда, когда она, переодетая этой старушкой во все сухое, сидя на печи, взяла у нее кружку горячего молока…

Состояние после плача…

Именно это чувство напоминала ей печь.

Ирине вдруг вспомнился даже запах. Там пахло куриным пером и новой тканью.

Верно.

Ее укрыли новым ватным одеялом, покрытым цветным, хрустким от краски, сатином. Видно такую красоту старушке не хотелось закрывать пододеяльником, вот и оставила ее всем на загляденье… И когда Ирина, все еще всхлипывая, засыпала, она тоже это вспомнила, то слышала, как в глубине избы отчитывали подругу за то, что та бросила ее одну на берегу реки. Это было Ирине приятно. Так приятно, что наутро она не смела взглянуть Ленке в глаза – вдруг та догадается, как сильно она была рада заданной ей вчера трепке…

Ирина сидела, погрузившись в неожиданные воспоминания и отгоняя от себя надоедливых мух, на чужой кухне, время от времени вскидывая взгляд на свою новую знакомую, чтобы та не поняла, что гостья ничего не слышит из того, что ей говорят про опыление и пустоцвет. А когда, покончив с ними, вновь задумалась над тем, выпить ли ей третью порцию чая, тюлевую занавеску на двери, которая от мух вовсе не спасала, отдернул загорелый мужик.

Ирина в первый миг увидела только рубашку в клетку с короткими рукавами. Даже подумала, отчего это деревенские мужики так клетку любят? Или их жены? И не успев поразмышлять над этим, вдруг увидела его лицо.

И задохнулась.

Ах, какое лицо! Какое лицо…

Как с картин Васильева… Ну, надо же… Откуда?

Оглянулась, ничего не понимая, на Веру, а та, счастливо улыбаясь и, поправляя волосы, живенько соскочила и кинулась навстречу вошедшему. И тут же вспомнив об Ирине, торжественно ей представила:

– Муж мой. Сергей Владимирович…

Тот через стол взглянул на гостью:

– Здрасте…

Если бы так с ней кто-нибудь поздоровался, даже тогда, когда она на базаре торговала, подумала бы – идиот.

А этому сама ответила:

– Здрасте…

И поднялась уходить. Рывком. Даже лавка качнулась и чуть не опрокинулась. Ойкнула и хихикнула почти одновременно, оправдывая свою неуклюжесть нестандартной мебелью. Подхватила шляпу, которую перед чаепитием положила рядом с собой, и, вспомнив, что она ей очень к лицу, тут же ее надела…

А потом в дверях долго путалась в тюле, льнувшем к ее полям…

От собаки до калитки ее проводила Вера, и, не задерживаясь, кинув на ходу, чтобы заходила, тут же поспешила обратно.

Те же забулдыги встретились Ирине. Втянув головы в плечи, будто стараясь быть незамеченными, обдав ее удушливой волной запахов немытого тела и перегара, они молча прошмыгнули мимо.

И больше никого.

Дома включила телевизор, а там – и задышали, и зачмокали…

Будто опасаясь, что с экрана в дом переползет что-то грязное, заразное, тут же его выключила.

Вытащила кресло-качалку на открытую веранду, налила стакан сока и села смотреть вдаль. Но чувство, что произошло что-то некрасивое, и что она в этом участвовала, ее долго не покидало.

Вспомнила душистый чай и то, с каким удовольствием она его пила, и то, как засуетилась перед незнакомым мужиком, и решила, что все это с ней могло случиться только из-за жары.

Отсекая от себя неприятное, будто проводя черту, подумала: «Зной на меня подействовал… Потому слишком опростилась…»