Читать книгу Эвкалипты под снегом (сборник) - Елена Пустовойтова - Страница 5

С Ларисой Ирина созванивалась, а на день рождения даже получила от нее открытку – это была первая за долгие годы открытка с поздравлениями, полученная ею по почте. Так получала поздравления от своих родных ее мама. Ларисина открытка напомнила Ирине даже запах фанерного, сколоченного отцом, почтового ящика, откуда она в детстве доставала принесенные почтальонкой газеты, из которых каждый год ко дню рождения мамы торчали яркие открытки. Как бежала с ними в дом, перепрыгивая на крыльце через две ступеньки, чтобы быстрей обрадовать мать…

Присланную из деревни открытку поставила наособицу перед собой на рабочем столе.

Лариса со Степочкой в этом году зимовали на даче – у генерала в городе давление повышалось, да и отвыкли оба от городского шума и гари в воздухе. Жили они в Вобле в ожидании снега, который никак не выпадал. Грязь надоела всем: и в городе, и в деревне. В деревне даже сильнее. Ощущение смерти в ней чувствуется острее из-за малого количества людей, которых непогода загоняет в дома, и у которых дел нынче, кроме домашних, почти не осталось. Справив свое нехитрое хозяйство, сидят, смотрят в окно на пустую улицу да вздыхают, проклиная грязь и скуку. То же делают и оставшиеся за городом новые русские – ждут снега, как спасения от тоски.

Лариса после отъезда Ирины наняла Сергея топить ее дом да хоть изредка в нем ночевать. Тот не отказывался. Видно, для него это был хороший, легкий приработок. Только сказала, тот и согласился. Дрова и уголь в дом завез – перетащил с сыновьями в подвал. Лариса и за дрова, и за уголь с ним расплатилась. Рассказывала Ирине, что огонь в окнах ее дома горит часто – почти всякий вечер, чтобы за дом не переживала – не отсыреет, а, главное, никакие бомжи его не облюбуют. Ирина слушала, соглашалась, вопросов ни о чем не задавала – и так все хорошо. Она бы и не догадалась нанять Сергея, и была Ларисе за ее заботу благодарна. Свой приезд в Воблю не планировала. Разве на Новый год. Да и то только потому, что Лариса отказалась расплачиваться с Сергеем. Так и сказала – дело твое, приедешь, семья будет с деньгами на праздник. Не приедешь – на Веркины учительские будут жить. Деньги в лесничестве Сергею обещали выплатить только к весне, когда получат наличку за проданный кругляк, что из леса можно будет вывезти только по зимним, устоявшимся дорогам.

Снег выпал поздно, в середине декабря. В городе продержался совсем недолго и принес туда с собой лишь слякоть, а в селе – улегся толстым покровом, скрыв под ним все раны, нанесенные земле человеком, и весь мусор, разбросанный им же по всем дорогам и тропинкам, лесам и перелескам. Лариса стала звонить чаще, соблазняя лыжами и морозцем, от которого весело скрипит снег, а также возможностью вспомнить детство, стоит только ей с ними выбраться покататься на санках.

В последний день старого года и отправилась на новом «Лексусе» Ирина вспоминать детство да нежданно объявившемуся в Вобле своему работнику деньги заплатить. Выехала еще по темноте, чтобы проехаться без пробок и заторов, на которые ох, как богаты старенькие, заезженные и неухоженные дороги Подмосковья. И была на месте уже через два часа.

Дороги в «Дворянском гнезде» были расчищены грейдером, и Ирина без труда добралась по ним прямо к своему издалека приметному дому, который стоял, красуясь новыми, медового цвета стенами и блестя стеклами просторных окон. В ограде было все так, будто дом был жилой – дорожка к нему не только была протоптана, как представлялось Ирине, а и широко расчищена – сможет и автомобиль во двор заехать. Остановилась у ворот, нарочито громко хлопнув дверцей машины. И замерла – в окнах веранды сквозь чуть тронутые морозцем стекла виднелась зеленая елка…

Будто чего-то испугавшись, повернулась и почти бегом направилась в Воблю.

Само село зимой поприжухло – голые деревья и кусты не прикрывали ущербности упавших серых заборчиков, как это делали летом, и некрасивости просевших всяк на свой бок банек с сарайками. Старые деревянные дома без зелени садов стояли лишенные летней романтичности, как голые, застигнутые врасплох – все напоказ. Подустав от годов своих, они осели, как кому сподручней – кто на правый бок, кто на левый. Были и такие, кого время в грудь толкнуло и завалило, вздыбив окна в облака, а кого и вовсе – лицом в кружевных наличниках ткнуло в землю. Не прикрытые садами, они выглядели немощно и беззащитно – не до красоты, лишь бы выстоять. Вразнобой среди них стояли дома новые, кирпичные, которым и летний наряд не в силах был придать романтичности, а зимнему это и вовсе было не под силу. Но ухабы на дорогах снег прибрал-сгладил, и белизну свою щедро расстелил по огородам. Зимним этим нарядом село и похвалилось перед заезжей, отряхнув под ноги иней со вздрогнувшей прямо перед ней высокой березы.

Вера стояла на пороге дома в том же летнем платье в горошек, в котором ее Ирина увидела впервые. Только обута была в короткие, с оторочкой из темного ситца в цветочек, валенки. Оторочки напомнили Ирине существовавшие у бухгалтеров времен детства ее мамы нарукавники. Сама крутила в руках такие обутки на одной из ярмарок Архангельска, куда ездила по делам своей компании, крутила и о доме своем думала. Только цвет валенок был белый.

– О-о-о! Как хорошо, что приехала! – кинулась к ней хозяйка. – Надолго? На праздник к нам – если захочешь… Будем рады… – приобняла Ирину, в то же время тревожно, даже испытующе глянув ей в глаза.

– Спасибо, но я сегодня же и обратно, – вдруг неожиданно для себя ограничила свое пребывание в своем загородном доме Ирина. – Приехала деньги отдать. Не хочу новый год с долгами начинать.

И желая придать вес только что озвученной причине своего приезда, пояснила:

– После твоего огуречного пустоцвета стала суеверной…

Пошли все в ту же летнюю кухню, в которой жарко топилась русская печь, и где вовсю шло приготовление к празднику. До умопомрачения вкусно пахло свежим хлебом, сдобой и жареным мясом.

Вера так же, как и летом, быстро поворачиваясь, суетилась с чаем, одновременно ставя на стол нужное и убирая лишнее. Казалось, все под ее руками, как у сказочного мага, оживало и отзывалось – и чайник засвистел, будто стоял и ждал только того момента, когда понадобится, и чашки чайные – застучали, зазвенели, и даже банка с молоком как-то весело хлопнула капроновой крышкой, будто и свой голос добавить хотела в общее веселье.

Все так и не так было здесь – жарко натопленная комнатка была и уютна, и в то же время грязна из-за натасканного обувью и размокшего в тепле снега. Старичок на иконе смотрел из-за стекла, в котором отражалось окно с белым снежным сугробом, совсем заголубелыми глазами, чем стал напоминать хозяина. Новое зеркало от пара кипящих с краю русской печи кастрюль припотело и не пугало своей пустотой.

Ирина медленно сняла перчатки, расстегнула вышитую по полам куртку, с долгим козьим мехом, опустилась на лавку. Почти на то самое место, где и летом сидела. Вытащила конверт с деньгами, которые ее стесняли, и пристроила под тарелкой со сдобой.

Вера заметила конверт и тут же взяла его в руки:

– Не знаю, как быть. Сергей не хочет никаких денег с тебя брать, говорит, что ночевать в твоем доме и топить печку – не труд, не работа. Тем более, он решил вернуться к своей докторской – списывается с теми, с кем на кафедре работал, книги все свои в твой дом перетащил. Работает там в тишине… Ему бы компьютер сейчас, да разве с нашими зарплатами его купишь? Вот я и надумала на него копить…

– Возьми! – поспешно вскрикнула и даже привстала с лавки, испугавшись того, что Вера может не взять деньги, Ирина. – Возьми! Сергей работает! Охраняет дом, печь топит… Не возьмешь – я-то в каком положении буду? К тому же такого человека, чтобы я не боялась на него дом оставить, – я просто не найду…

– То-то ты его вообще бросила, дом этот, – кладя конверт с деньгами за икону, вдруг удивительно бесцветным голосом отозвалась Вера.

Чай пили молча. Ирина не могла заставить себя смотреть Вере в глаза и томилась, и маялась, боясь, почти как во сне, того, что она очутилась в этой кухоньке, где ей, когда деньги отданы, делать стало абсолютно нечего. Подумала, что никогда не была у Веры в доме – чей муж, так странно, в ее доме топит печь, чистит снег во дворе так, чтобы во двор могла въехать машина – а лишь в этой отдельно стоящей кухоньке, спасающей дом от лишней грязи.

Выпили чай, и Ирина стала прощаться – дела. Только подъехала…

Вера не удерживала. Встала проводить. Вышла, в чем была, на порог.

– Замерзнешь, замерзнешь, – тяготилась даже этой минутой быть вместе Ирина и, на ходу натягивая перчатки, поспешила к калитке. И тут же, словно чего-то испугавшись, быстро, всем телом, обернулась.

Вера, прижав руки к своей полной груди, бежала вслед за ней.

– Я тебя не виню, – запыхавшись, скороговоркой, почти припав к Ирине, проговорила, выдыхая на морозце клубы пара, – я-то его сразу полюбила, а он любит лишь мою доброту. Но я всегда знала, что когда-нибудь и он полюбит – ждала и боялась… Боялась, всегда боялась… Но ведь и он должен же быть счастлив?! А? Мне и так много дано… – И, схватившись руками за виски, почти вскрикнула: – Ой, что же это я?

Отстранилась от онемевшей Ирины и, на ходу стаскивая платок с головы, побрела обратно.

Так же медленно, как и Вера, Ирина, немного постояв возле калитки, пошла вслед за ней.

Вера сидела на лавке смотрела в окно и, время от времени вытирая нос скомканным платком, плакала. Плакала она по-особому, без всхлипываний, рыданий и глубоких вздохов – слезы, быстро и дружно, одна за другой, сами собой катились по ее щекам.

Подвинулась, давая Ирине присесть возле себя.

– Ты что, – устало произнесла та, опускаясь рядом, – белены объелась?

Посидели, помолчали.

– Да нет, – начала от слез дрожащим голосом, Вера, так же пристально глядя в окно, – не объелась я ничего, а просто знаю, что нет его у меня… Хоть он ни словом, как говорится, ни взглядом… Детей любит…

И без всякого перехода, неожиданно сорвалась на бабий плач:

– Ой, что делать, не знаю!..

– А я-то здесь при чем? – шепотом спросила ее Ирина.

Верка сквозь слезы рассмеялась.

– Может, и ни при чем. Но знай, я тебя ни в чем не подозреваю и не виню – сама тебя в дом привела. И тебе рада была. Необычна… Богата и проста. Редкость… Не вульгарна, не кичлива, приятно задумчива…

Как раз такая, какая Сереже под стать…

– Замолчи, замолчи! – приглушенно закричала, закрыв ладонями уши, Ирина. – Глупости! Я же его почти и не видела… Только, если после бани тогда…

Решительно встала с лавки:

– Если даже ты и говоришь про реальные вещи из вашей с ним жизни, то я-то здесь при чем? У меня своя жизнь, и мне не до ваших фантазий и проблем. Своих, знаешь ли, некуда девать…

– Даже в твой дом идет, как на праздник, – глянув на нее неожиданно сухими глазами, перебила Вера. – Тесно ему дома стало, скучно. А мне смотреть на это еще горше, чем… чем… – не договорила, отвернулась к окну.

– Ты знаешь, как он мне в любви объяснился? – вдруг почти задушевно, повернувшись к Ирине, спросила и, поймав досадливое ее движение – уволь, мол, поторопилась:

– Мы в Москву ездили, уже старшекурсниками, с выпускниками школы на экскурсию. В школе нашей в те времена много детей училось, и директор нас попросил ему в этом помочь. А время уже тяжелое наступило. Нищие по всей Москве…

Я сразу почти все свои деньги на милостыню раздала. Да и денег-то было – так, на мороженое… Но других не было. Оставила себе на колготки – они мне очень, помню, нужны были. Оставила и хожу по Москве на нищих не смотрю, отворачиваюсь – дать ведь больше нечего.

На метро «Третьяковская», как сейчас помню, поднимаемся уже на поверхность по переходу, там бабушки стояли и торговали всякой всячиной. И одна из них соленой капустой торговала. И капуста у нее была, помню, необычная – в мешочках целлофановых красиво расфасована, с красным перчиком, с укропчиком, и не серая там какая-то, лежалая, а золотистая. А рядом, ну, прямо на пути у людского потока стоял человек. Явно убогонький. Лет сорока пяти… Лысинка на голове у него уже такая большая была, помню, и бородка длинная… В грязной, такой засаленной одежде…

А глаза – большие, невинные…

Стоит, руки к груди прижал, смотрит на валивший прямо на него народ, и безостановочно говорит:

– Купите мне, пожалуйста, капустки! Купите мне, пожалуйста, капустки!..

Видно, очень ему той красивой капусты захотелось…

Народ идет бессердечный – оглохший, онемевший. А иные, правда, глядя на него, смеялись. Я посмотрела – на мешочке с капустой лежит бумажка с ценой – почти столько, сколько я на колготки оставила.

Прошла мимо.

А когда мы все уже вышли из перехода, не выдержала, бегом вернулась, купила капусту и отдала этому человеку. Вот…

А через год, когда встретились с Сережей, он мне и сказал, что в то самое время, когда я возвращалась от того несчастного, которому я купила капусту, он решил, что у его детей мать должна быть обязательно доброй…

Вот такое было мне признание в любви и предложение руки… – Глянула на Ирину, шмыгнула красным от слез носом:

– А ты помнишь, когда мы познакомились, что ты мне сказала? Что будем дружить, пока тряпочки не поделим? А как поделим-то? А? Ты вот даже помнишь, сколько раз ты его видела…

Сидели молча, не шевелясь, глядя в окно, пока на крыльцо дома не выскочил в одной рубашке и в спортивных мягких штанах младший сын Веры. И та в тот же миг живо соскочила с лавки, провела руками по лицу, будто проверяя, все ли там на месте и в должном порядке, и кинулась нарезать пирог.

– Я пошла, – радуясь возможности уйти, заторопилась к выходу Ирина.

Ее никто не удерживал.

Дверь открыла одновременно с мальчиком, волосы которого были, как у его отца – блестящие, льняного цвета. Удивленно вскинул на нее глаза, засмущался, и быстро, скороговоркой произнес:

– Здрасте.

Ирина в ответ только кивнула. И услышала за спиной медовый, счастливый голос:

– А-а-а! Сыночек пришел…