Читать книгу Моя золотая медаль. История любви к жизни и к женщине… - Елена Самогаева - Страница 6

За деревней высилась старая церковь, тонувшая в зарослях пахучего багульника. Ее выстроили когда- то раскольники. Ее покосившаяся колокольня едва была видна среди деревьев. За ней, как водится, находилось старинное кладбище. Его край тянулся далеко вглубь леса, красивейшей голубой тайги, изредка перемежающейся тонким березняком. Отсюда и название деревни – куда ни глянь, всюду сплошь кресты.

Дорога к церкви давно заросла. Трава в человеческий рост, загораживала резные старинные двери, плотно закрытые от незванных посетителей. Иногда Алексею, гулявшему вдоль старых полуразрушенных стен, чудился запах ладана. Он подходил к деревянным балясинам, на удивление хорошо сохранившимися у крыльца, вдыхал запах дерева и удивлялся, – древесина бережно хранила память о прошедших временах, словно глубокий колодец холодную воду в летний зной.

Еще с самого рассвета Алексей с дедом Афанасием прилаживали сети, заваривали чай в котелке, нагретом на углях, тихо переговариваясь между собой. Солнце, пронзающее толщу воды холодными осенними лучами, медленно восходило над лесом, освещая их лица. Оно бродило по зеленым скалам, играя разноцветными камнями, и казалось, что герои сказов Бажова ожили, и сейчас, между этими стенами зеленого малахита появится Медной горы хозяйка.

Могила Лары вышла с краю, у самой дороги, примыкающей к озеру. Она заметно чернела на фоне ярко-зеленого мха, покрывающего все вокруг. Алексей специально выбрал это место – каждое утро, сидя у костра с дедом Афанасием, отхлебывая взвар из кружки, он мысленно приветствовал ее, свою любимую, с потерей которой так и не смог смириться. Потом он надолго задерживал свой взгляд на верхушках сосен – там, между ними, синели клочки осеннего неба. Иногда леснику казалось, что среди тяжелых туч, он видит знакомое до боли изувеченное, но прекрасное лицо…

Алексей пил чай, закусывая шероховатыми кусочками сахара, жевал бутерброды, припасенные Афанасием, и снова готовился к сплаву по тягучим волнам озера. Он поднимался вверх к березняку, ловко орудуя веслом. В том месте, где к озерам примыкала темноводная река Пышма, он пускал лодку осторожно, заставляя ее замирать над безмолвной гладью.

Вечерами они возвращались домой, нагруженные свежим уловом. Серебристая рыбья чешуя светилась в желтоватом сиянии луны, когда Алексей подплывал к маленькой деревянной пристани у самого дома. В молчаливом приветствии улиц, в мертвых глазницах заброшенных изб, стоящих над озером, пряталась вечерняя мгла, таившая в себе зловещую тишину. Только в окнах дома деда Афанасия горел свет – их ждал ужин, заботливо приготовленный старухой.

На железной кровати безмятежным сном спал младенец. Алексей подходил к нему, пристально всматриваясь его черты. Ребенок блаженно улыбался во сне, скормленный козьим молоком, запеленатый в потрепанный кусок ткани. Потом, помолившись, лесник тяжело опускался на соседнюю кровать, погружаясь в тяжелый, полный спутанных сновидений, сон.

Мальчик рос болезненным и хилым, не сучил ногами, как все дети. Через год в положенный срок он не смог пойти, – слишком он был слаб. Лесник подолгу гулял с сыном, придумав ему сумку, в которую клал ребенка. Зимой возил мальчика на санках. Ко второму году жизни Сережа сделал свои первые неуверенные шаги.

В его чертах угадывалась мать – те же глаза, серые, будто дождливое небо, точеные скулы. Большая голова с белокурыми вихрами была несоразмерна тонкому телу, весь он был как былинка, – тщедушный и хрупкий. Выцветшая одежда, перешитая из старых вещей матери, висела на нем. Во всем его облике ярким было только одно: поражал его взгляд, абсолютно недетский, осмысленный, глубокий. Он словно осознавал свою немощь, будучи еще ребенком, свое половинчатое сиротство.

Подолгу они вдвоем с отцом сидели на прогнившей скамейке у старого кладбища, бродили возле могилы матери.

Сережа примечал все – необычно сложенный лист осины, удивленно вскинутые ветки тонущей в болоте березы, сочные песенные переливы лесных птиц. Его восхищала красота скал, отражающихся в реке, затейливый рисунок на спинках суетливых ящериц, изумрудно – лиловых, греющихся на утреннем солнце. Он все это любил своим простым детским сердцем, как любит младенец своих родителей только потому, что это – часть его.

Зачастую мальчик оставался на попечении стариков. «Бабушка», как называл ее Сережа, научила его читать и от удивления причитала, – малыш схватывал на лету. Чтение и письмо, несмотря на пятилетний возраст, давалось ему чрезвычайно легко. Рассказы о матери и о жизни родителей стали неотъемлемой частью его бытия – он хотел знать все, чем дышали Черные озера до него.

Образ матери, такой далекий и такой близкий, все отчетливее вырисовывался в воображении ребенка, по крупицам собираемый из обрывков чьих-то невзначай оброненных фраз. Он видел, как страдает отец, старательно избегая разговоров, и лишь иногда, когда ловил на себе его взгляды, слышал тихое, беззлобное «весь в мать».

Лесник полностью отдавался своему горю только тогда, когда забирался глубоко в чащу. Сначала он долго бродил по болоту, выискивая в памяти все, что было связано с тем счастьем, которое у него было. Дуновение легкого ветра, мягкая болотная трава, склоненная к его ногам, дрожащие мертвые березы – утопленницы, – все сочувствовали ему, сидящему на берегу с невидящим взглядом. Потом он неспешно вставал, вытирая рукавом мокрое лицо, и возвращался домой.

Старики примечали, как лесник угасал, словно болотная трава поздней осенью. Впалые щеки, давно не тронутые бритвой, густо заросли бородой и сделали молодого мужчину похожим на изможденного и бледного старца. Его рубахи стали ему велики, руки и ноги высохли. К еде он стал совершенно равнодушен, безрадостно смотрел вокруг себя и будто никого не видел. Его мучила тоска, хорошо знакомая тем, кто когда – то оставался в одиночестве после нескольких лет счастья.

– Жива твоя Ларка, понимаешь? – в сердцах однажды сказал леснику старик, наспех прилаживая к берегу лодку. Ему не терпелось сказать Алексею то, что он считал важным. – Напрасно ты меня не слушаешь.

Он взглянул на лесника своими выцветшими глазами. Алексей заметил, как задрожали руки старика, испещренные бороздами вздувшихся вен. Там, где заканчивался пологий берег Черного озера, почти нетронутые травой, высились могилы его братьев и сестер, первой жены и троих детей. Последних, совсем еще маленьких, которых унесла ненасытная холера, ему, пережившему войну и послевоенную неустроенность, было особенно жаль, но против судьбы бессильны даже самые храбрые духом люди.

Лицо Алексея не выражало ничего, кроме молчаливой покорности. Только глаза, словно затухшие угли, в которых едва теплится еще не остывшая жизнь, подрагивали набежавшей слезой.

Старик не оборачиваясь к Алексею продолжал. Его глаза смотрели куда – то вдаль, туда, где темно-зеленый лес играл с каплями воды в лучах заходящего солнца.

– Вот в нем жива. Он и есть твое продолжение. – добавил старик, показывая на свернутого калачиком на дне лодки спящего Сережу. Из – под рогожи, которой он был укрыт, торчали худые лодыжки и беспомощно разбросанные в разные стороны тонкие ручонки. – Ради него надо жить, понимаешь?!…