Читать книгу Душа моя – Эвридика. Почти подлинная история - Елена Соколова - Страница 4

Вернувшись из похода за золотым руном, Орфей женился на своей любимой Эвридике и они поселились в тихом лесном уголке. Их уютный дом утопал в пышной зелени сада, на востоке сиял белизной горный хребет, а неподалеку протекал ручей, который так широко разливался, спускаясь с предгорий, что иногда походил на маленькую, быструю речку. За водой лучше было ходить вверх по горе, там, у корней огромной, старой ели, бил лесной ключ, но купаться и ловить рыбу было удобнее на излучине, до которой было не больше часа ходу. И еще, они оба любили приходить к ручью после заката, когда буки-великаны устало опускали свои ветви и замирали стражами вдоль его берегов. В подступающих сумерках пел Орфей, и нежный голос Аполлоновой лиры ложился прихотливым узором на неумолчный шелест текучих вод.

Музыка и песни Орфея были чудом, а чудеса требуют восхищенных глаз. Он был – голос, а Эвридика – слушатель, идеальный, такой же, как голос. Голос пел, зачаровывая, а слушатель проникался чарами, чувствуя и сочувствуя, и его восторг, словно волнами, омывал душу певца, возвращая ему мысли, навеянные им же самим. Восхищение и любовь Эвридики меняли их ролями, слушатель довершал творение певца, а певец – заново открывал его для себя и мира.

Темными вечерами, когда Орфей пел о полночных травах и снах, тяжелым покрывалом опускающихся на притихшую землю, о туманах в речной долине, или серебристых искрах звезд, отражающихся в глубоких зеркалах озер, или о прозрачной волне, медленно, нехотя, сползающей с песчаной отмели в море и вновь жадным прыжком взбегающей вверх – Эвридика садилась напротив него, обнимала колени руками, и замирала. В такие минуты, сжавшись в комочек, она была похожа на чье-то маленькое, чуткое сердечко – любящее и беззащитное. Что стало бы с Орфеем, не будь Эвридики? Они были созданы друг для друга. Но сочувствие всеобъемлюще по природе своей, и, хотя друзья и почитатели певца, так же, как и он сам, предпочитали солнце и звонкую радость дня, светлая душа нежной нимфы равно любила День и Тьму, и именно она первая назвала Смерть – Темной Принцессой.

– Ты любишь петь о солнечном свете, мой Орфей. О золоте и знаменах, о любви и радости, о великой дружбе и подвигах. Ты поешь о величии Ночи, о ее голосах и лунном свете, серебром струящемся в водах ручьев и рек. Но в мире существуют еще тьма и тишина. Почему ты не поешь о них?

Орфей отложил лиру в сторону и притянул к себе жену. Она прижалась покрепче, обвив его руками.

– Милая моя Эвридика! Темнота и тишина – удел тех, кто ушел из мира. Ты хочешь, чтобы я пел о Тьме? Об утрате и печали? Разве это не то же, что петь о Смерти?

– Почему ты не поешь о Смерти, Орфей?

– Зачем? Она жестока, холодна и бессмысленна. Она приходит внезапно, и вырывает человека из любящих рук, порой ей предшествуют боль и отчаяние, она равнодушна к юности и красоте. Смерть уводит с собой не только стариков и воинов, когда настает их час – дети, только вчера явившиеся на свет и их юные матери, еще ни разу не слышавшие голоса своего ребенка – к ним она столь же неумолима. Смерть – зло, почему я должен петь о ней? Разве не прекраснее во сто крат золотой луч солнца на горячей зелени листвы, или запах ржаного хлеба, или белизна женской груди, или ум и отвага великих мужей?

– Ты прав, муж мой. И все же – ты ошибаешься.

Нежная Эвридика, прекрасная нимфа, что знала ты о тьме и тишине? Твоя жизнь в лучах любви Орфея, сына прекрасной Каллиопы и речного бога Эагра, была так светла и безмятежна, почему ты отвергла ее? Что заставило тебя просить Смерть о встрече?

– Что ты знаешь о Смерти, Эвридика? Ты – любимая жена моя, ты – жизнь и душа, ты – ясное утро, улыбка, смех и песня – что влечет тебя к тому, что есть тлен и зло?

– Не знаю, любимый… Может быть – справедливость. Или – жалость.

– Справедливость к Смерти? Не понимаю тебя…

– Она пленница, Орфей, неужели ты не видишь этого? Ты, которому дан талант зачаровывать музыкой своей и людей, и зверей, и даже деревья и травы? Волны морские, и те покоряются твоей песне! Ты так чуток – и так глух к истине, которая очевидна?

– И в чем же эта истина, дитя?

– У Смерти нет выбора, Орфей. У нее нет своей воли. Срок жизни всего сущего – в руках неумолимых Парок, и Смерть – только вестник. Она приходит, когда должно, к тем, к кому должно, и даже то, как она выглядит в эти минуты – и это определяется не ею самой. И ее встречает страх. Ненависть. Отчаяние. И лишь иногда – облегчение. И очень-очень редко она приходит к тем, для кого встреча с ней – радость. И тогда, думаю, радуется и она. А самые черные дни для нее – когда она приходит к детям, только родившимся на свет. Их неведение ложится на ее плечи как свинцовый груз. Столько мыслей, чувств, сожалений видит Смерть, столько проклятий и жалоб слышит в свой адрес – а ведь она просто делает свою работу.

– Смерть несвободна, ты это хочешь сказать, любовь моя? И все ее поступки – предопределены? У нее нет своих желаний, мыслей или чувств, а если и есть – они не имеют значения и не принимаются во внимание?

– Да, любимый. Она – узница долга. И мне так жаль ее!

Далеко, очень далеко от речного берега с его туманами и шепотом волн, на другом конце мира, во тьме и тишине подземных чертогов, среди полированных, круглых колонн, отражающих блики факельного света, и тяжелых, шитых золотом занавесей на окнах, среди брошенных под ноги знамен и ковров, что смягчают холод черно-белых мраморных залов – хрупкая девушка, закутанная в темные одежды, вслушивается в этот диалог.

На бледном лице – огромные, темные глаза, непроницаемые, строгие, холодные. Горький излом длинных бровей, извилистый неулыбчивый рот, тонкие руки с длинными, неожиданно сильными пальцами. Высокая, чуть сутулая, в темном платье, тяжелом, прямом, с едва поблескивающим шитьем по подолу и рукавам, повторяющим орнамент на занавесях и знаменах.

– Как много ты знаешь обо мне, юная нимфа. Разве мы встречались? Мне нравится твое имя, еще и потому что его пока нет в списках. Это к лучшему. Я не хочу нашей встречи, тогда я не смогу слышать тебя. Здесь от тебя останется только тень – безмолвная и безмятежная.

Трепет пламени одинокой свечи.

Шаги. Тяжелые, уверенные.

– О чем ты задумалась, дитя?

Девушка вздрагивает. Далекий шепот стихает, она слышит только потрескивание факелов. Вошедший молча ждет ее ответа.

– Я думаю о несправедливости, отец.

– Справедливость не присуща бытию. И не является атрибутом жизни.

– А долг?

– Долг – да.

– Но почему богам и людям можно поступать так как им хочется? Почему нам это заказано?

– Я не могу ответить тебе, дитя. Во всяком случае, не сейчас. Любое знание нужно заслужить.

– Отец, мне так хочется иногда поступить – по своей воле. Сделать то, что хочу я, и только я. Мне хочется – изменить, хоть что-нибудь, хотя бы один разочек! Прийти в другом облике. В другое время. Не прийти совсем.

Пауза. Девушка сжимает руки в кулачки:

– Оставить жизнь тому, кто в списке.

Тишина. Все застыло. Стихли треск и шипение факелов.

Лицо Главного Судии помрачнело, взгляд стал ледяным.

– Замолчи, дитя!

– Отец!

– Я сказал, замолчи!

– Разве я сказала что-то плохое, отец?

Темная рука коснулась ее плеча. Голос по-прежнему был суров, но теперь в нем проскальзывали нотки сочувствия.

– И вновь я не могу ответить тебе, дитя.

Покачав головой, он направился к выходу.

– И это – запрещено? Почему?! Почему столько запретов?! О чем бы я ни спросила, ты все время говоришь: нет, не время, не сейчас, потом, сама… я устала, отец!!!

Она почти кричала. Зала вдруг вся пришла в движение, мелко задрожали колонны, факелы вспыхнули ярче, багровые сполохи заметались по стенам. Гнев, охвативший девушку, стал ветром, вздыбившим тяжелые складки занавесей, даже огромные, резные кресла протестующе заскрипели под его напором.

Главный Судия поднял руку и все стихло.

– Ты своевольна и упряма, дитя. Ты восстаешь против долга, даже не понимая, что он такое. Ты требуешь у меня ответа, но знание, полученное даром – немногого стоит.

Двери зала распахнулись, пропуская его.

– Значит, я никогда ничего не пойму!

Ее раздраженный возглас заставил его обернуться.

– Я дам тебе две подсказки, дитя. Первая – долг есть единственная цель и смысл нашего существования. И вторая – ответ на вопрос скрыт в самом вопросе, и в том, кто его задает. Спокойной ночи, дитя!

Царство Мертвых было царством Покоя, здесь всегда царили ночь, тишина и безмятежность. Так что подобные пожелания были бы абсурдны, если бы не были данью моде. Здесь, внизу, считалось «хорошим тоном» цитировать мир живых, использовать в разговорах приветствия и прощания, пожелания и проклятия, принятые там, наверху. Так, желая сделать приятное гостю из другой страны, хозяева радушно и наперебой расспрашивают о его родине и обычаях, хотя, в действительности, их это мало занимает.

И вновь шепот двоих, у ручья, под звездами. Ничто не тревожит ночной покой, и вновь таинственным образом слышит их диалог хрупкая девушка в темных одеждах, на другом конце мира:

– Разве можно жалеть то, о чем не ведаешь, Эвридика? Ты полна радости и любви, вокруг тебя цветы и травы, все дышит, все живет! Ты не знаешь, что такое Смерть – как же ты можешь жалеть ее?

– Я вижу ее, Орфей! Она прекрасна.

– Смерть уродлива, любовь моя!

– Нет. Ты ошибаешься. У нее много обличий, она приходит к каждому в том, которое созвучно именно ему, ему одному. К тем, кто лгал и убивал – в облике ужасном и отвратительном, к тем, кто болен и ищет покоя – в одеждах целительницы, держа в руках благоуханные травы; к тем, кто любит и верит – ослепительным белым светом, не оставляющим места темным сомнениям и страхам. Но самый прекрасный облик принимает она, когда нужно забрать невинную детскую душу.

– Значит, смерть человека – отражение души его?

– Да, милый муж мой! Но оставим это, спой мне и возрадуемся, что живы и можем любить друг друга. Друзья придут к нам утром, и мы будем петь и танцевать в солнечных лучах! Пой, любимый, пой – о нас с тобой и о нашей любви!…