Читать книгу Воспоминание о дожде - Елена Яблонская - Страница 3

На остановке колыхалась очередь. Она была не слишком длинной, но зато непрерывно ширилась, расплывалась, произвольно меняла и без того непростую конфигурацию. Столь же сложным образом клубились над ней сигаретные дымы. Внезапно возникали и вновь заполнялись пустоты. Кое-кто из стоявших, завидев знакомых, перебегал ближе к началу. Другие, пересчитав по головам колыхавшихся впереди людей и безнадёжно махнув рукой, направлялись в другой конец автовокзала, где у столба по давнему негласному соглашению останавливались частники. Правда, там была своя, тоже довольно большая размытая очередь. А некоторые, озабоченно оглядев соседей и помявшись: «я отойду ненадолго…», с надеждой бежали к кассе. Последний автобус в Сосновку через Курослеповку отходил через пятнадцать минут. Это-то меня больше всего огорчало. В другое время я бы покорно стояла и рано или поздно достоялась бы. Но мысль о том, что автобус сейчас покатит домой, и я тоже могла бы, если бы хоть чуть-чуть подсуетилась… Суетиться не было сил. Да и в кассу, конечно, тоже очередь, и неизвестно, есть ли места. Но если бросить муравьиное копошенье здесь, очередь будет потеряна, потому что знакомых, как нарочно, никого и все беспрерывно бегают туда-сюда. На маршрутку тогда уже не сесть, частники – вообще ненадёжный вариант. Все три курослеповских «варианта» – маршрутка, автобус, частники – очень искусно разбросаны по разным углам вокзальной площади. Судя по всему, специально, так, чтобы отсюда не было видно, что делается, например, у кассы. В этих вялых раздумьях, с медленно наливающимися свинцом ногами (голова-то и спина привычно «освин-цовели» ещё на работе) я разглядывала мятущуюся курослеповскую публику. Почти все мне были знакомы по ежедневным поездкам на работу, но всё же не настолько, чтобы попросить кого-нибудь спокойно постоять, пока я добегу до кассы. Вот юноша – вихляющийся стебелёк с таким же, как он сам, длинным и тонким хвостом давно не мытых волос – студент, сын моих знакомых. Этому паршивцу папаша выбил общежитие, но он предпочитает каждый день ездить кушать к мамочке, тем самым создавая нам очереди. Меня он не знает, да и не до меня ему вовсе. Из метро выбегает и подваливает к «стебельку» гогочущая компания, человек шесть, такие же длинноволосые парни с ушами, заткнутыми наушниками, девчонки с голыми пупками, у каждого в руке открытая бутылка пива: «О, Диман, ты тоже в КаэС, вот классно!»

«КаэС» – так наша молодёжь шифрует Курослеповку. Звучит загадочно и выпендрёжно. Моё же поколение, попавшее в Курослеповку в основном по распределению после институтов, называет её «наша деревня». Я «нашу деревню» тихо, про себя ненавижу – за то, что не Москва, за то, что все тебя знают и судачат, как в настоящей деревне. За то, что каждая встречная собака обязательно спрашивает «как дела?», а в ответ надо осклабляться и пороть всякую чушь, а то обидятся и будут за глаза говорить гадости. За настоящих, деревенских комаров, за хилые ёлки, за нездоровые ежевечерние туманы. За усиливающиеся с каждым годом пробки на узком Щукинском шоссе и вообще… есть за что. Но как-то Андрюша Орлов, наш краевед, сказал: «Мы должны любить Курослеповку хотя бы потому, что это родина наших детей», и я неожиданно для себя помягчела, что ли. «Должны любить» – это я понимаю. Андрюшину статью-исследование опубликовали в «Курослеповской газете». Курослеп – это такое растение, растёт на окрестных болотах, на всех мусорных свалках и к тому же ядовито. Однако на герб недавно организованного «муниципального образования “Городское поселение Курослеповка”» стараниями Андрюши и других немногочисленных энтузиастов был водворён диковинный куст с жёлтыми цветами, тропической роскошью своей едва ли не потеснивший областного Георгия с копьём и змеем. Такому бы кустику в диких лесах Амазонии цвести, а не на наших бедных торфяниках, дружно горящих каждое лето из солидарности, должно быть, со всеми остальными болотами Московской области.

Худой, скособоченный мужчина, стоявший за «стебельком», не меняя выражения бледного, застывшего в саркастической гримасе лица, начал возмущаться: «Как это так, к вам, молодой человек, подошли сразу шесть человек, надо же совесть иметь!» Тётеньки рядом поддакивали: «Как их воспитывают! Безобразие! А вы не знаете, маршрутка давно была?» Студенты не обращали на них ни малейшего внимания, дули своё пиво и гоготали, девчонки повизгивали. Этого мужчину я тоже знала – старший научный сотрудник. Мы с ним в одном отделе когда-то работали, некоторое время даже здоровались. Но просить его подержать для меня очередь, пожалуй, рискованно: он сейчас весь свет ненавидит, и меня в том числе. Я продолжала высматривать знакомых и уныло думала: «Бежать всё-таки или не бежать на автобус? Если бежать, то немедленно, десять минут осталось».

Новая перегруппировка в очереди прибила ко мне статного мужчину, лет за пятьдесят, скорее даже под шестьдесят: спокойные серые глаза, аккуратная русая борода с проседью, приятное открытое лицо… Этакий готовящийся к пенсии витязь. Но он не курослеповский! У нас таких нет, это точно! Может, ему надо в Щукино, а в нашу очередь он затесался по ошибке? Не то чтобы я знала наперечёт всё мужское население Курослеповки, но «витязь» явно выделялся из толпы моих земляков не статью даже, а естественным взглядом, доброжелательным выражением лица, всем своим нормальным, вот именно, просто нормальным человеческим обликом.

Дело в том, что чело почти каждой мужской курослеповской особи, а они в подавляющем большинстве своём старшие, главные, ведущие и прочие научные сотрудники, по бессмертному слову Толстого, всегда «отуманено идиотизмом», то есть тяжким сознанием собственной значимости и неоценённости. Всё это усугубляется постоянным и уже ставшим привычным злобствованием. Ведь этот юнец, нахально лезущий со своими приятелями перед тобой в маршрутку (а тебе из-за этого не хватит места!), – сынок того самого мерзавца, который тридцать лет назад украл твои бесценные результаты, а двадцать лет назад ещё и стал заведующим лабораторией… Подумать только – специальную лабораторию организовали под это убожество! Ну, ещё бы, тесть – академик… А вон за той бабой ты когда-то ухаживал, но она предпочла твоего друга, который к тому же очень непорядочно выступил против тебя на учёном совете. Потом-то эта особа его, конечно, тоже бросила и уехала за границу, теперь вернулась, кому она там нужна, старая дура, но ты не здороваешься ни с ней, ни с ним с того самого учёного совета… А вот с этим надутым болваном тебе, кажется, изменяла жена, впрочем, давно уже наплевать… Вот эта крашеная корова, бывшая одно время и твоей любовницей, потом со скандалом ушла из руководимой тобой группы и с тех пор в течение пятнадцати лет рассказывает всем, какое ты ничтожество… А вот у этого лысеющего господина единственная цель в жизни – опровергать гипотезу, развиваемую тобой уже четверть века… Что и говорить, тяжело жить у нас в Курослеповке!

Симпатичный бородач заметил, что я на него поглядываю, и дружески ко мне обратился – посетовал на отсутствие маршрутки.

– А вам в Курослеповку? – усомнилась я.

– Ну конечно!

– Так, может, вы постоите пока, а я сбегаю в кассу? Если ещё есть билеты… Я вам тоже возьму.

– Разумеется, но лучше я возьму билеты, а вы постойте, вы ведь с работы, устали, наверно. Только я не знаю, где теперь касса.

Я объяснила (всё-таки он не курослеповский!) и протянула жалобно:

– Но вы уж меня не бросайте!

Как можно было заподозрить такое! Он вернулся с билетами через три минуты.

Выпростав, как и все, руки с зажатыми меж пальцев белыми бумажными квадратиками, мы медленно продвигались в толпе, заносившей нас в автобус, и знакомились:

– Лида.

– Очень приятно. Павел.

– Артемьевич? – чуть не спросила я, потому что новый знакомый напомнил не только витязя, но и грузного мужественного красавца Павла Артемьевича Верещагина из «Белого солнца пустыни».

Народ хлопотливо рассаживался, то и дело в разных углах автобуса мобильники исполняли затейливые мелодии, научные сотрудники раздражёнными голосами оповещали жён: «да, да, выезжаю», за нашим автобусом, сильно накренясь, бежал бледный старший научный сотрудник, слишком поздно рискнувший бросить маршруточную очередь, а Павел рассказывал мне свою историю.

Конечно, он не курослеповский – «это вы, Лидочка, верно подметили». Но он долго жил в соседнем Берёзовске, да и опять, по-видимому, туда вернётся. Так жизнь складывается. Нет, в Курослеповку сейчас едет по делам. Вообще-то он из Липецка – «знаете такой город?». Да, там и родился, и вырос. А в Берёзовск часто ездил в командировки на тамошний механический завод. Совершенно верно, он инженер…

Мы благополучно въехали на мост МКАД и теперь пыхтим в пробке.

– Что делается! Что делается! – почти с восхищением говорит Павел. – Надо же, как всё изменилось!

Я предупреждаю Павла, что пробка будет тянуться до самого Щукинского поворота, зато потом, после станции Чукановская намного свободнее.

– Чукановскую-то помните?

– Ещё бы, конечно.

Когда-то, больше двадцати лет назад, когда Павел переехал из Липецка в Берёзовск, за Чукановской вообще ничего не было. Редкие деревни – где-то далеко в синеющей лесной глубине. Дорога отличная, прямая, иногда фонари и больше ничего. А потом и фонарей нет – лес, лес, корявые ёлки, ни дома, ни магазина, ни даже машины встречной. Помню, был восемьдесят восьмой год, свекровь приехала из Ельца. Два дня стояла в очереди в магазине «Орбита» на Бородинском мосту, записалась на телевизор. Муж поехал с талоном, купил! Большой цветной «Рубин». Поймал на Бородинском частника – не отвезёшь ли в Курослеповку? А где это? Щукинский поворот знаешь? Так вот, на Щукино не сворачивать, а ехать дальше, за Чукановскую… Водитель вдохновился:

– Знаю поворот на Щукино! У меня в Щукино тёща живёт!

Договорились за разумную плату, поехали. За Чукановской разговорчивый частник сник. Темнело. Ни жилья, ни фонарей, ни указателей. Водитель всё чаще нервно оглядывался на Юрика, безмятежно раскинувшегося на заднем сиденье в обнимку с «Рубином»:

– Скоро твоя Курослеповка?

– Скоро, скоро.

Наконец не выдержал:

– Мужик, ты куда меня везёшь?

– Это ты меня везёшь.

От Чукановской до Курослеповки ровно те же двадцать пять километров, что от кольцевой до Щукинского поворота. Сейчас за Щукиным садится солнце. Чёткие чёрные ветки, опушённые молодыми листочками (на ощупь они клейкие!), словно нарисованы тушью на брусничном закате, приправленном тонкой лимонной кислинкой. Бруснично-красный холст с узкой жёлто-светящейся каймой и причудливыми иероглифами, отбрасывающими чернильные тени на нашу дорогу… Что-то они значат, что, что?

«Что, что?» – это толстый дядька слева крякает в свою трубку. «А у нас в универе…» – кокетливо пищит девчонка через ряд от нас. «Ты ж моя рыбочка! Зайчик мой!» – влюблённо вибрирует пронзительный голосок дамы сзади. Кому это она? Неужели мужу?! Как я могла такое подумать! «Соскучился по бабушке? Зайчик ты мой!»

Да, Павлу тоже памятны восьмидесятые годы. Тогда-то жизнь в очередной раз совершила крутой вираж…

– Да, и перестройка, и моя личная жизнь, – рассказывает Павел. – Приехал в Берёзовск в командировку, завязался роман с одной… хм… учительницей. Она одинокая, знаете, как бывает… Мне тридцать четыре, ей двадцать восемь. Я-то давно женат, двое детишек, мальчику пять лет, дочке три года… А она-то, учительница, как вам сказать, Лидочка, понимаете, двадцать восемь лет, а оказалась… невинной девочкой!

Это Павла так поразило, что он развёлся с женой и переехал в Берёзовск к этой учительнице. Конечно, бывшая жена очень переживала. Да он и сам переживал. Шутка ли – двое детей! Конечно, детям помогал, как мог.

– Если мог… Времена, сами помните, какие были. Завод закрыли, пришлось заняться бизнесом. Завели с компаньоном небольшую мебельную фабрику, и всё шло хорошо. Родились дети, тоже мальчик и девочка. Сыну сейчас девятнадцать лет, дочери семнадцать… Да, учатся… И вдруг – дефолт девяносто восьмого года! Да не то, что разорился, а страшно вспомнить – долги, кредиторы, убить могли!

И убили бы, если б Павел вовремя не уехал на родину, в Липецк. Только там и можно было с помощью старых связей наладить новое дело – «нет, не мебель, ну, это неинтересно…» И вот пришлось прожить там почти семь лет. Бывшая жена плакала, говорила: «Я знала, что ты вернёшься!» Павел вроде как удивлён, даже недовольно пожимает плечами, но серые глаза смотрят с достоинством – иначе и быть не могло!

– Так вы что же, у первой жены там жили?

– Ну да, где же ещё…

– Значит, она замуж больше не вышла и… никого не было?

– Нет, конечно.

За окнами погас закат, и внезапно наступила кромешная тьма – ранневесенняя, густая, мягкая, жирная, как липецкий чернозём, неожиданно взблёскивающая крупным антрацитом под нашими фарами. Автобус, тяжко вздыхая, томился в пробке.

– Ну, это уже последняя, – успокаиваю я Павла, – перед шлагбаумом…

А по обочинам, в канавах, подёрнутых ряской и набитых пустыми пластиковыми бутылками и прочим сором, самозабвенно рокотали лягушки. Потом вдруг, как по команде, смолкали, и тогда слышалось такое же дружное соловьиное цоканье. Так и пели по очереди – то соловьи, то лягушки, пока мы медленно тащились к Чукановской. Из тьмы кромешной вдруг выбегало на дорогу одинокое деревце в белой кружевной накидке – яблонька, вишенка? И стояла она так, и смотрела вслед в нерешительности, в замешательстве, и смущённо куталась в свою шаль, обхватив руками узкие плечики…

Павел рассказывает, как через семь лет, наладив новое дело и расплатившись постепенно с долгами, он вернулся в Берёзовск. Жена, бывшая невинная учительница, ревновала, попрекала, плакала…

– Но ведь вы действительно перед ней виноваты – уехали на семь лет, жили с другой женщиной…

– Ну и что? У меня не было другого выхода. И я же не собирался её оставлять, – Павел, кажется, немного обижен на скандалистку-жену, но по-прежнему доброжелателен, и в стального цвета глазах мерцает спокойное удовлетворение. – А теперь, если она сама так себя повела… Как она смела кричать на меня при детях? Сын уже взрослый…

– И что же вы? Вернётесь к первой жене?

– Зачем? – спокойно говорит Павел. – Другую найду. А что? Я в форме. Одиноких женщин сейчас, сами знаете… И молодые тоже… Вот и вы, Лидочка, ведь не замужем? – и смотрит искоса, многозначительно.

Меня бросает в жар. Неужели этот… этот самодовольный индюк намекает, что я… Да я… да я никогда… Но почему он так уверен, что я не замужем, написано на мне, что ли? Вот и поделом мне, нечего пялиться в очереди на мужиков! Вспомнилось, как институтская подруга Лариска, приезжая в Курослеповку, говорила: «Лида, у тебя ищущий взгляд! Раньше этого не было!» Конечно, не было – в Москве-то, в студенчестве!

– Ларка, я не мужчин ищу, а знакомых, чтоб поздороваться, а то не заметишь кого, начнутся обиды, сплетни… Здесь же деревня!

Да, кажется, тогда уже и Юрик был. Кого мне искать? А вот как раз раньше-то, в институте… Кто-то выдвинул лозунг: «В двадцать два года не замужем – старая дева». Поспешно заключались самые неожиданные браки. Однокурсница Алия весело говорила: «Главное – не поддаваться панике!» Альке хорошо, её Ринат с первого курса на руках носил, а она ещё: «Может, не будем торопиться? Что-то я не ощущаю в твоём присутствии священного трепета…» Они на четвёртом поженились. А мы с Ларкой, на пятом курсе это было, посмотрели «Дамы приглашают кавалеров», фильм такой, с Неёловой в главной роли. Лариска заявила: «Мне не понравилось».

– Да ты что, одни актёры чего стоят! Даже эпизодические. Как, например, здорово Караченцов карточного шулера играет! Моя тётушка таких персонажей называла «жеребец в мундире».

– Конечно, – ехидствовала Лариска, – на то она наша великая актёрская школа, они тебе каждого пляжного проходимца как Гамлета сыграют, а мы верим, верим…

– А чего ж не верить? Ведь и в фильме всё – правда!

– Вот именно! И мне эта правда глаза колет.

Пожалуй, если б не «эта правда», я бы за Юрика не вышла, не очень он мне нравился, честно говоря, и Лариска не вышла бы за своего…

– Представляешь, Лида, – рассказывала Лариска, – он посмотрел какую-то передачу или фильм по Хемингуэю, я над статьёй сижу, Алёнка кашляет, бронхит, боялись, чтоб не воспаление лёгких, а он расхаживает по квартире и цедит сквозь зубы, прямо с наслаждением каким-то: «У суки длинные руки». Это из «Прощай, оружие!», да? Или из «Фиесты»? Хемингуэй или там герой его про леди Эшли так. «У суки длинные руки» – и смотрит с ненавистью. Лида, за что?!

Лариска стоит у плиты, как художник у мольберта. В правой руке шумовка-кисть, Ларка ею возбуждённо размахивает. Левая рука поддерживает и упирает в бедро палитру с красками – круглую тяжёлую крышку от казана в разноцветно поблёскивающих капельках. Мелкие капли – жир, капли пара посветлее и покрупнее.

– Лида, разве я ему навязывалась, держала я его, что ли? Я говорю: «А я тебя не держу, хочешь, завтра же сама подам на развод, только ты с Алёнкой посиди, врач должен прийти…»

– А он?

– Ну, что он… Он говорит: «Э-э, нет, ишь чего захотела. Я разведусь, а ты с Васечкой будешь жить-поживать да добра наживать, нет, я не разведусь». Лида, что я ему сделала, что?!

Васечка – это кот. Отличный, между прочим, кот, умный, ласковый, с Алёнкой играл целыми днями. Ларка его котёнком из мусоропровода вытащила. Вот только, достигши половой зрелости, стал Васечка время от времени гадить – то в прихожей, то за диваном. Ларкин муж его как-то из окна выбросил, с третьего этажа. Алёнка разревелась, а Лариска побежала вниз. Васечка, целый и невредимый, сидел на клумбе и шипел на снег – снега он никогда не видел.

– Конечно, ты его не держала, – я стараюсь говорить рассудительно, – так это-то и обидно. Но ты ведь содержала его, как леди Эшли Хемингуэя и всю их компанию. Вот он и возненавидел… Помнишь, моя тётушка говорила: «Девчонки, лучше голодайте, только не зарабатывайте больше мужей!»?

– Да я бы рада голодать, – Лариска всхлипывает, – но при чём тут ребёнок? Алёнка же простужалась тогда непрерывно, то бронхит, то трахеит… Юрик твой хоть репетиторствовал, а мой разляжется перед телевизором, с Васечкой, между прочим, и «я, видите ли, учёный с мировым именем, мне думать надо, а не дебилов натаскивать…» – Да сколько там Юрик репетиторствовал, двое учеников только и было за всё время… Ой, что ты делаешь?! Плов не надо размешивать, только в самом конце, меня Алия учила… Настоящий татарский плов…

– Так и меня Алька научила! Я говорю ей: «У меня не получается по вашей азиатской методе, обязательно подгорает», а она: «И у меня подгорает, я тоже помешиваю и воду подливаю, но по правилам этого нельзя…» Как она, кстати? Нашла себе кого-нибудь?

– Кого ещё?! Зачем? Ведь Ринат…

– Да какой Ринат! Она его год назад бросила. Не знала? А ещё говоришь: «Курослеповка – деревня, все про всех всё знают…»

– Но почему?! Ринат же её обожал, на руках носил, помнишь, в общежитии, по лестнице…

– Ага, это на людях, а дома зудел изо дня в день, что он, кто бы мог подумать, мусульманин и имеет право завести себе ещё трёх жён, кроме Альки, и чтоб она всегда об этом помнила…

– Ну надо же! А по рынку, как баран на верёвке, за женой ходил… Алька, как встретится, сразу заводит: «Ах, мой Ринатик напишет докторскую, ему дадут лабораторию, а у тебя муж дурак, хоть бы любовника завела». А когда мы с Юриком развелись: «Не понимаю, как это можно – не найти себе мужика…» Она-то, конечно, нашла!

Господи, какой Ринат, баран, Васечка!.. Васечка, кстати, сбежал, когда Лариска развелась и переехала к маме. Мне сейчас надо не Васечку вспоминать, а думать, как бы по-умному ответить этому самовлюблённому барану, чтобы он не воображал, что я тоже готова… Да, я развелась, хотя мой Юрик не заводил ни четырёх, ни даже двух жён, как этот Павел, просто наша семья не выдержала испытания перестройкой. Нет, это не подойдёт, Павел и так смотрит сочувственно, понимающе… Алька бы наврала с три короба, не зря же наша Курослеповка – известный научный центр. Итак, мой муж – учёный с мировым именем, очень прилично зарабатывает, нет, не здесь, конечно. Он всё время за границей. Тогда почему я давлюсь в очереди на маршрутку? А мы не покупаем машину. Зачем? Я ведь тоже всё время с мужем за границей. Сейчас вот приехала, надо продлить визу… Куда? В Америку! Как раз еду из посольства. Конечно, продлили…

Вот хорошая мысль, это может выйти правдоподобно. Я была в американском посольстве лет десять назад, до дефолта ещё. Лариска уехала в Штаты со вторым мужем, пригласила в гости. Я не очень туда рвалась: Юрик никак не защитится, сын в седьмом классе, по русскому двойка… Но Ларка настаивала. Мы долго ждали открытия, потом нас по очереди запускали на собеседование в комнату с кабинками такими, как стойла. Я попала в стойло к лысому, бородатому и очкастому, необыкновенно похожему на политолога Дмитрия Саймса. И акцент точно такой же! Потом думала, может, это Саймс и был? Я всё честно рассказала: недели на две, к подруге, учились вместе, они с мужем в университете работают, все расходы берут на себя…

– А вы сколько зарабатываете?

– Мало, конечно, как все научные сотрудники сейчас, но на билет хватит, я соросовский грант получила, да и подруга всё оплатит.

«Саймс» заявил, что не может дать мне визу:

– А вдруг вы устроитесь горничной в гостиницу за тысячу долларов и останетесь в Штатах навсегда?

– Да какой горничной! – возмутилась я. – Я кандидат наук, учёный с мировым именем, мне журналы за статьи должны… Наконец, у меня здесь муж и сын остаются!

– Все так говорят, а потом работают горничными, – дружелюбно сказал «Саймс». – Я-то вам верю, но поймите, я просто не имею права дать визу человеку с таким уровнем доходов.

Тогда как раз разгорелся телевизионный скандал: американцы выдворяли Мишку Япончика. Я злорадствовала: вот у кого достойный уровень доходов, вот и получите! Впрочем, им что? Выдворили Мишку, да и дело с концом. Он потом интервью давал: оказывается, он вовсе и не бандит, а честный, милый такой, интеллигентный… Лариске я написала, что глубоко оскорблена страной, гражданства которой она доискивалась: и не зови, не приеду, «уж лучше вы к нам…»

За этими воспоминаниями я и не заметила, как подъехали к Чукановской. Автобус останавливается, хотя никто не выходит, всем до Курослеповки или в Сосновку. Сколько раз, прижавшись виском к обледенелому или залитому дождём стеклу, я проваливалась в тяжёлый сон, а здесь, когда автобус трогался, вдруг выныривала, начинала кричать и рваться: «Что, Курослеповка?! Я выхожу! Подождите!»

– Да сидите вы! – с отвращением говорили сосновцы. – Это Чукановская.

Они, сосновские, за что-то нас ненавидят. Впрочем, понятно за что. За то, что учёные, за то, что ближе к Москве, за то, что у нас академическая больница, а их Сосновка – дружно спивающийся военный городок, да мало ли за что…

Нет, ничего не выйдет, поздно, Павел уже всё понял, да и я – не Алька, не получится у меня. Неубедительно бормочу про бывшего мужа, хорошего человека – «просто он не был готов к новым условиям», – про то, что не замужем, но прекрасно себя чувствую, у меня сын, друзья, работа в Москве… А потом мы молчим: я – угрюмо, он – сочувственно. Нет, наверное, презрительно. Скорей бы уж Курослеповка!

Мы подъезжаем. Опять разноголосо и нервно верещат мобильники. «Только что подъехал, можешь разогревать», – это студент маме. «Да, я в КаэСе, а что, нельзя?» – кокетничает девчонка с невидимым собеседником. Появляется ярко освещённый плакат с развесистым курослепом и надписью: «Курослеповский интеллект – богатство наше. На свете нет наукограда краше!». Не Андрюша ли Орлов придумал этот слоган?

– Написали бы лучше «Куриные мозги – богатство наше», по крайней мере, честнее… Что вы смеётесь, Павел? Я не шучу, у нас тут неподалёку птицефабрику открыли, её продукцию даже по телевизору рекламируют, не видели? Там в основном сосновские офицеры работают…

Павел мягко, дружелюбно просит мой телефон. Да как он смеет, этот многоженец, этот старик, наконец! Да неужели он думает, что я… Да я никогда…

– Зачем вам?

– Да так просто. У нас в Липецке мёд хороший, я мог бы привезти вам и вашему сыну. Скажите, я запомню.

– Мы не едим мёд, – жалобно говорю я, и это чистая правда. Почему же я всё-таки произношу дрожащим тоненьким голоском: «четыре, восемь, три…»?

Я иду домой. Изогнутошеим лохнесским чудовищем, призрачным «летучим голландцем» выплывает из ядовитого тумана моя многоэтажка. Вот-вот зацветёт сирень у подъезда, отважно бросится распахнутой пышной грудью на серую кирпичную стену – на абордаж! А там и жасмин – разухабистый, рьяный, безумный, безудержный…

«И зачем, зачем я сказала ему телефон? – роятся в моей голове запоздалые, сбивчивые мысли. – Ведь ни врать, ни объяснять ничего не надо было, разве не могла я назвать другие цифры или просто переставить: “четыре, семь, девять…”? И почему я сразу не сказала ему, что он… Что так нельзя… Что лучше всю жизнь одной, чем так, как его жёны… Ну, пусть он только сунется теперь со своим мёдом, со своей отвратительно красивой бородой, этот самоуверенный болван, этот индюк, баран… этот… этот… Уж тогда-то я ему всё выскажу, всё!»

Он, впрочем, не позвонил.