Читать книгу И как ей это удается? - Эллисон Пирсон - Страница 9

04:48, вторник

Из комнаты Бена несется вопль. Убойный, смертоносный для перепонок визг. В третий раз за ночь? В четвертый? Опять зубки. А мы уже исчерпали законный лимит калпола. Меня запросто могут пропесочить в “Новостях мира” в статье под заголовком “За лишний час сна мамаша отравила своего малыша”. Верно говорят – разорванный сон. Разбитый. Непоправимо раздолбанный. Ты заползаешь обратно в постель и замираешь, силясь сложить головоломку сна из половины оставшихся кусочков. А может, сам заснет? Господи, пожалуйста, пусть он сам заснет. Время как раз подходящее: на стыке ночи и утра, когда первые проблески света серебрят темноту, чаще всего и заключаются самые отчаянные сделки со Всевышним. Боже, если ты сделаешь так, чтобы он сейчас заснул, я…

И что я тогда сделаю? Стану хорошей мамой, прекращу жаловаться, буду смаковать каждую крупицу сна, которая выпадет на мою долю отныне и до смертного часа.

Нет, сам он не заснет. Пробные крики Бенджамина (Где ты? Ты здесь?) уступили место полногласной арии в манере Паваротти. (“Nessun Dorma” означает “Никто не уснет”, разве нет?) В книжке советуют не обращать на ребенка внимания – пусть себе плачет. Но Бен книжек не читает. Ему невдомек, что минут через сорок непрерывного крика малыш должен успокоиться. Если верить книге, Бен капризничает, потому что у него нарушение привязанности; я же думаю, он себе уяснил, что мамочка, вечно отсутствующая днем, по ночам полностью в его распоряжении.

Мозг уже готов подняться, но тело приклеилось к кровати, как нерадивый школьник будним утром. Ричард вытянулся рядом на спине и умиротворенно вздыхает, скрестив на груди руки. Спит как младенец. (Что за идиот придумал это выражение?)

Спотыкаясь на каждой ступеньке, преодолеваю лестницу. С площадки виден ряд домов с жутковатыми незрячими бельмами окон. Ранняя пташка включает свет, и кухня вспыхивает шафраново-спичечным пламенем. Окна не скрывают достатка домовладельцев: район на северо-востоке от Сити наводнен моими расторопными коллегами, которые переехали поближе к работе и рьяно проматывают немалые заработки, расчищая викторианские руины. У нас не принято занавешивать окна, мы предпочитаем втридорога отреставрированные ставни, в то время как соседи победнее расслабляются себе за плотными шторами или прикрывают личную жизнь вуалями гардин. Наши предшественники в семидесятых годах извели во имя современности все финтифлюшки викторианской эпохи – камины, карнизы, ванны на львиных лапах. Мы же теперь, во имя современности новейшей, выкладываем состояния за то, чтобы вернуть все на место. (Забавно, не правда ли, что мы тратим значительно больше родителей на переделку и украшение своих домов, в которых бываем все реже, потому что пропадаем на работе, добывая средства на французские хромированные смесители и узорный дубовый паркет? Кажется, родной кров стал для нас сценой, где мы рассчитываем когда-нибудь блеснуть.)

Наверху Бен с азартом сотрясает прутья кроватки. При виде меня расползается в улыбке и пускает слюну, блестящей струйкой планирующую с подбородка на застежку спального комбинезончика. Я беру его на руки.

– Привет, парень. Ты в курсе, который час, а-а-а?

В полном восторге от встречи после долгой разлуки, Бен испытывает новехонький резец на моей шее. Ой-ей-ей!

О мальчике я и не мечтала. Решила после рождения Эмили, что способна производить только себе подобных, да и вообще мне хотелось еще одну девочку – такую же хорошенькую, своенравную, затейливую, как часовой механизм. “Мальчишки уже не в моде”, – заявила Кэнди ровно год назад в кафе, за ланчем для подруг по работе. Со своим грандиозным животом в кабинку я не влезла, так что официанту пришлось устраивать сильно беременную мадам в дверном проеме, в специально принесенном по такому случаю кресле. Все смеялись. Слегка нервно, правда, но с очевидно победоносным оттенком: так веселились кельты, зная, что власть римлян подходит к концу. А три дня спустя акушерка протянула мне его. Его! Такого крохотного, но уже столкнувшегося с глобальной задачей – стать мужчиной. И я его полюбила. С первого взгляда и навсегда. А он не мог на меня насмотреться, надышаться, насытиться. До сих пор не может. Мама годовалого малыша – это кинозвезда в мире, где критике нет места.

Он вдруг кажется таким тяжелым, мой сын; теплое тельце наливается мальчишеской силой. Ножки пухлы и упруги, как боксерские перчатки. Я устраиваюсь в синем кресле, прячу его ладошку в своей и начинаю мурлыкать наше любимое:

Век за веком мамы напевают эту песенку своим малышам, не имея ни малейшего представления, о чем речь. Колыбельные сродни материнским заботам: ты что-то делаешь, часто в темноте, ведомая лишь инстинктом, хотя цель твоих действий поразительно ясна.

Чувствую, как Бен тяжелеет, растекается по мне восковым человечком. Самое главное – точно определить момент, когда дрема переходит в сон. Поднимаюсь. Крадучись семеню к кроватке и опускаю убаюканного малыша, до последней секунды не вынимая из-под него ладони. Есть! Аллилуйя! Надежда, что дело сделано, уже греет душу, когда голубые глаза распахиваются. Нижняя губа дрожит, как у Рика в “Касабланке”, когда он увидел свою потерянную Ильзу, ротик возмущенно круглится, грудь вздымается для очередного вопля.

Не ждите от младенцев продления кредита. Справедливостью маленькие тираны пренебрегают. Вы не получите от них лишний выходной за прошлые объятия, за проведенные с ними в темноте долгие часы. Можете сто раз прибежать на их зов, а на сто первый вас все равно ждет их немилосердный суд за дезертирство.

– Ладно, ладно. Мама здесь. Все в порядке, я рядом.

Мы возвращаемся в синее кресло, и я снова держу ладошку Бена в своей, и ритуал убаюкивания повторяется.