Читать книгу Я, мой муж и наши два отечества - Эльвира Филипович - Страница 15

Сидели за большим овальным столом, на котором в огромном, тоже овальном блюде лежали гроздья спелого винограда. За столом кроме Дедушки, меня и Мамы были мои тети: Марина, Аня, Нина, Елена, Наташа… Марина уже почти взрослая, красивая и нарядная, а младшая, Наташа, была только чуточку постарше меня. «И ты тоже моя тетя?!» – вопрошала я ее. А она в ответ молчала… И вообще они, все девочки, вели себя со мной очень милостиво и сдержанно. А мне было ужасно весело: я наконец-то видела собственного любимого дедушку, о котором рассказывали мне мои мама и бабушка, и восторгалась тем, что у меня столько замечательных теть. И, наверное, радость моя достигла своей вершины, когда мой очень красивый дедушка посадил меня к себе на колени, и я могла гладить его волнистые волосы, играть с его пышными усами. Мне нравилось брать его за ус так, чтобы оттягивалась верхняя губа. А потом быстро отпускать. И тогда слышался громкий шлепок. Тети мои смотрели на это молча и с явным испугом, а я наслаждалась тем, что мой замечательный дедушка был мне абсолютно послушен: плям! плям! Мама наконец стащила меня с рук дедушки и сказала, что пора ехать домой. А мне ужасно не хотелось покидать дедушкин гостеприимный дом, не хотелось покидать дедушку. Я даже заплакала. Дедушка успокаивал: «Мы скоро увидимся снова. Тебя ко мне будет привозить твоя тетя Марина».

Это «скоро увидимся» так и не наступило: дедушку прямо из его дома выхватил самый ужасный хищник, разъезжавший по Москве в 1937—1938 годах, Черный воронок…

Мне, конечно же, об этом не рассказали. «Дедушка уехал, очень далеко и надолго», – отвечали мне, когда я спрашивала своих Бабушку и Маму о том, когда мы снова поедем к дедушке в гости. Только в 50-е годы Мама осторожно мне сообщила, что дедушку арестовали в 1938 году как врага народа. Что с ним стало после, можно было только догадываться: был осужден на длительный срок «без права переписки». С годами стало понятно, что значила эта формулировка: смертная казнь. В 1950 году семье моего дедушки в ответ на их запрос сообщили, что он умер от разрыва сердца. Но где именно, когда? И есть ли где-нибудь его могилка?

13 мая 2015 года. Совет ветеранов поселка Дубровицы во главе с Федоровой Раисой Петровной, бывшей моей знакомой по аспирантуре во Всесоюзном, ныне Всероссийском институте животноводства, организовал поездку в мемориальный центр «Бутовский полигон». (Приложение 8)

Ласковое солнце, яркая зелень, медовый запах зацветшей черемухи и почерневший Поклонный крест рядом с недавно воздвигнутым православным храмом – Собором Бутовских новомучеников. И ухоженные клумбы вокруг, и газоны, и молодой соснячок. Ну а мы все, женщины-ветераны, идем к месту захоронения новомучеников. Это через дорогу, то есть через неширокое шоссе, по которому неспешно, в два встречных ряда, движется транспорт, автобусы и легковые машины.

Ров шириною три метра и столько же глубиной, протяженностью почти в один километр – общая могила многих десятков тысяч здоровых, ни в чем не повинных людей: церковнослужителей, студентов и преподавателей вузов, ученых, изобретателей, музыкантов, писателей, артистов, да и просто обычных честных граждан – рабочих, служащих, даже домохозяек…

Приговоренных к расстрелу свозили на Бутовский полигон в основном днем, хлебовозками, и помещали в спецбарак на территории полигона. А «особо опасных» доставляли непосредственно перед расстрелом, глубокой ночью. Расстреливали в предутренние часы. Несмотря на то что черные дела свои энкавэдэшники делали в безлюдное время суток и в относительно безлюдных местах, местные жители слышали хлопки выстрелов и короткие крики команды сквозь приглушенные крики жертв…

Дедушку убивали 16 августа 1938 года. Что думал он, что чувствовал, когда их, приговоренных к смерти и привезенных в закрытых грузовиках в подмосковную глухомань, стали сгружать, словно скот, у неглубокой траншеи. Видел ли он, что в той страшной ямине уже лежали убитые, слегка прикрытые землей и каким-то мусором? Или он, всегдашний оптимист и романтик, смотрел только вверх, на яркие августовские звезды в предутреннем небе, стараясь вобрать в себя разом всю Вселенную, пытаясь понять, как же будет дальше существовать мир без него, без его разума? Без его деятельной энергии? Смерть казалась невероятной, невозможной… И в то же время смерть жестоко скалилась дулами ружей и наганов в руках человекообразных исполнителей приказов, поглощала людей прямо у него на глазах…

И, может быть, он вспоминал первую и единственную тогда свою внучку, меня то есть. Наверное… Потому что я думала о нем очень-очень часто, мечтая встретиться…

Встретилась через 77 лет… С местом его последнего пребывания на нашей земле, с его могилой – огромнейшим рвом на Бутовском полигоне…

Внучка репрессированного Иосифа Владимировича Филиповича, ученого-лесохимика, создателя первого в России канифольного завода, Э. Г. Филипович с книгой памяти «Бутовский полигон», 2013 г.

«Кому хоть раз довелось спуститься в погребальный ров Бутовского полигона, тот не забудет этого никогда. Вповалку, вперемешку, как в каком-то могильнике для скота, лежат останки тех, кто, как и мы теперь, были людьми, полными жизненных сил и планов на будущее. Сколько здесь погребено известных и безвестных талантов, невостребованных умов, непостроенных храмов, ненаписанных книг и картин, неродившихся детей, может быть, гениев, чьи открытия украсили и просветили бы мир! Сколько кануло в бездну воспоминаний, огорчений, радости и надежд! Тут праведники и святые, тут же и великие грешники: воры, убийцы и даже сами недавние исполнители приговоров…

…Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников…»

«Бутовский полигон, 1937—1938», книга памяти жертв политических репрессий, кн. 3, стр. 15—16 и стр. 203. Постоянная межвед. Комиссия правительства Москвы по восстановлению прав реабилит. жертв полит. репрессий. (Приложение 8)

Бутовский полигон. Панихида по убиенным, май 2017 г.

Я ребенком ничего этого не знала, даже и предположить не могла, что такое возможно… И при этом на моей родной земле, в моей горячо любимой стране.

– декламировала я короткий стишок на новогоднем празднике в январе 1939 года. Свято веря, что в этом стишке все – правда.

Детство мое в довоенные годы проходило безоблачно: все, что касалось дедушки Иосифа и Калужской родни, где тоже были «враги народа», от меня тщательно скрывали.

В четыре года няню Полюшу сменил детский садик. Это одноэтажный деревянный дом с двумя просторными комнатами, кухней с кладовой и большой остекленной террасой, где двумя рядами торцами друг к другу стояли детские коечки с матрасиками, одеялками и другим спальным бельем.

Нас укладывали после обеда. За стеклом террасы по голубому небу плыли причудливой формы облака. Они то походили на синеглазых фей в пышных одеждах из белых или чуть розоватых кружев, то были огромными кораблями с белыми парусами, то напоминали какие-то невиданной красоты дворцы… Плыли медленно, неспешно сменяя друг друга. В полной тишине, от которой что-то тенькало в ушах и сами собой закрывались глаза…

А потом – полдник. Нас, еще сонных, усаживали за наши столики, где уже стояли мисочки с белой кашей и чашечки с красным киселем. После полдника снова шли гулять, но уже только в огороженном высоким дощатым забором детсадиковском дворике, откуда нас по одному забирали домой. За мной приходила Бабушка или тетя Тася. А однажды пришли обе, и я так была рада этому, что по дороге домой шла вприпрыжку. Дорога через железнодорожное полотно проходила не прямо, а огибая высокую насыпь, к дощатому переходу. Я, однако, огибать не стала, а, добежав до насыпи, прямо с нее скатилась вниз. А что было дальше, помню только по рассказам взрослых. Гудел мчащийся по рельсам, что пролегали под высокой насыпью, паровоз. Страшный рев паровоза – прямо у моей головы. А я, скатившись, лежала между рельсами. А бабушка с тетей Тасей, заговорившись, чуть приотстали. А потом паровоз остановился, уже в отдалении, и прибежавший машинист схватил меня на руки и стал охлопывать и осматривать, цела ли. А потом подбежали бабушка с тетей Тасей и тоже стали меня тискать, и плакали обе, и просили меня сказать что-нибудь. А я совсем не плакала и совсем не могла говорить. А на другой день я уже могла что-то выговорить, но с очень большим трудом, заикаясь…

Больничка, где меня лечили от заикания, небольшое здание в два этажа, находилась во Всехсвятском, недалеко от храма. В палате полутьма, мягкий зеленый свет, ласковые нянечки и красивая, в белом тетя учит нас петь. И мы, несколько девочек, вслед за ней поем песенки, а потом пропеваем слова, пропеваем целые предложения. И так день за днем: поем, поем, говорим нараспев… К нам в палату никто не приходит, только передачки передают. Но вот однажды нянечка мне сказала посмотреть в окно. Там внизу стояла Бабушка, махала мне рукой. Нянечка мне сказала, что я скоро пойду домой.

А дома встретили меня дядя Владик и Тетя Тася и, ничего не говоря, повели в свою комнатку. А там, рядом с их широкой кроватью, стояла бельевая корзина на колесиках, и в ней два белых свертка. Один из них вдруг зашевелился и запищал. И мне сказали, что не корзина это, а детская коляска, а в ней две мои сестрички, ужасно похожие друг на друга, Ирочка и Леночка. Мне позволяли с ними гулять по нашему двору, и я катала коляску по всем тропинкам, что были меж сосен. Сестренки мои хорошо росли и уже пытались садиться. И были очень красивые: глазки голубенькие, бровки почти черные, щечки розовые, ротики, носики – все такое, будто у царевен. «Скоро на ножки поднимутся, ходить начнут», – говорили няня и Бабушка. Я, однако, их на ножках уже не видела: их отвезли в Калугу. Тетя Тася уехала тоже, а дядя Владик в Калугу часто ездил, но жил в Покровском-Стрешневе, потому что учился в аспирантуре. А потом началась война…

Эля с мамой в Покровском-Стрешневе, 1940 г.

Дядя Владик, начало 1941 г.

Владислав Иосифович Филипович, ноябрь 1941 г. (перед отправкой на фронт)

Тетя Тася, 1945 г.