Читать книгу Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 2. Белый Ворон приходит сам - Эна Трамп - Страница 6

Утро наступило.

Не было видно ни зги. Облака, умчавшееся вместе с ветром, лишь уступали место другим; вот они и наползли, скрыли небо и звезды, но – мало: все лезли и лезли, толкаясь, и наконец разлеглись от горизонта, и пошел… Нет, не снег. Дождь. Мелкий-мелкий, холодный – но дождь! Дождались.

Заяц стоял, а дождь моросил ему на лицо, а кругом была темнота – да не та. Ночь прошла; и серенький, незаметный для глаз свет уже сочился из туч. И еще что-то было не то.

А вот. Лоб у 3айца был опять гладкий. Шишки больше не было! Она тоже прошла: не вечность же ей торчать, как пню на ровном месте.

Заяц шевельнулся и поднял одну руку – проверить. Тут он еще кое-что обнаружил. Он опять был нормального роста. Так что, если бы он не хотел, чтоб совсем рассвело, и деревня проснулась, и соседи повыходили из домов и увидели, что мокрый Заяц стоит столбом перед дверью своего… То ничто бы ему не мешало просто-напросто повернуться и в него войти.

Так он и поступил.

– Утро, – сказал он, войдя в дом.

– Доброе, – сказал человек в белом. Голос у него был совсем не сонный.

Пока Заяц, присев перед печкой, открывал ее дверцу и подпаливал щепку; а от нее – свечу – оставался уже маленький огарок, – он снял с себя и встряхнул куртку. Заяц запалил свечку и встал.

Быкмедведь и пёс спали у стены, привалившись спинами друг к другу. Заяц поставил свечку на лавку и оглянулся.

– Там дождь, – сказал он.

Человек кивнул.

– Вижу. – Сказал он, глядя на мокрые волосы Зайца.

Заяц снова посмотрел на спящих, поднял повыше меч, дотянулся до пустого ведра в углу – всю воду он выпил вчера – и, стараясь ничем не греметь, вышел. Картошек с десятка полтора у него в доме оставалось. Мелкие, сварятся быстро.

Снаружи, после дома, показалось еще светлей. Колодец находился на задах огорода, прямо перед забором, который давно завалился. Длинный шест, которым он разбивал лед в колодце, лежал на земле, мокрый от сыплющего дождя. Дыра во льду уже оттаяла. Но сегодня снова замерзла.

Заяц не стал за ним нагибаться. Сделал это мечом.

Возвращаясь, старался не сильно хромать, чтоб не расплескать ведро. Еще меч – надо как-то придумать, как его таскать. И, приблизившись к дому, услышал внутри. Замер. Один. Голос. Слов не разобрать.

Он дернул дверь.

Человек замолчал и обернулся. Дров, сколько оставалось, он впихнул в печку – и теперь огонь трещал, освещая пространство перед открытой дверцей и сгустив темноту по углам. Вместо свечи – которая наоборот погасла.

Перед ним сидел пёс.

– Мы разговаривали, – сказал человек и улыбнулся.

Первый раз видел Заяц такую улыбку. Одним краем рта – на узком, сухом лице как будто не хватало места для целой. Или он их экономит. …Она была веселой. Очень.

Что же будет, когда он засмеется?

Пёс поднялся на четыре лапы. Встряхнулся всей шерстью и пошел к двери.

Заяц выпустил его, поставил ведро, и, упирая в пол меч, аккуратно вдоль стенки двинулся к окну, где стоял сундук без крышки, в котором хранилось вообще все. Перескакивая через широко откинутую руку Быкмедведя, он услышал:

– Хозяин.

Обернулся.

Человек стоял у печи. Одетый в куртку, которую до того снял. – Мы уйдем, – сказал он. – Он уйдет с нами. Те, которые с ним, не вернутся. Я им говорил про вас. Они не верили, пока не увидели. Этот не верит, потому что видит дальше. Поэтому уйдет дальше.

Заяц кивнул: – Поедим, и уйдем. – Тут до него дошло: – …Про кого говорил? – Он сел на лавку.

Треснули и рассыпались в печке дрова – стало в два раза темнее. То есть нет. Темнота была серой. В доме теперь тоже. Человек глянул в сторону окна – полузаслоненного стоящим дыбом столом. Присел, нашарил горстку щепок на полу и бросил в догорающее пламя: – Вольные сторожа.

Это похоже на тропическую болезнь: человек посреди какого-нибудь дела вдруг бросает его, выбегает в дверь и бежит, пока не выбьется из сил или пока что-нибудь его не остановит, – только тут он не просто бежал, а несся, как ураган, с лязгом, дымом – из-под копыт – и грохотом, – а лязг и грохот оттого, что, перед тем как выскочить со двора, он на себя нацеплял всякие тяжелые и неудобные вещи: корыто, а на голову – ведро. Предчувствовал неприятности? Или пытался хоть чем-то себя придержать, привязать к земле, чтобы не сорваться и не вылететь навсегда, в облака?

…Потому что была вторая сила, направленная противоположно первой, уносящей его прочь от краев, где живет лишь ожиданием известий, становясь все холодней к окружающему, с тех пор, как услыхала впервые о том, кто с ее именем на губах – дона Бетта! – защищает сирот и девиц, побеждает врагов и драконов… А вернее, вторая сила – это и была первая. Все равно как хвост ракеты стремится и никогда не достигнет земли, в то время как сама ракета улетает к иным мирам… Но с земли ей навстречу поднимается огненный столб.

Конец все-таки есть, и не всегда смерть, хотя это не худший конец: разве несколько слез, пролитых о том, кого так и не успела узнать, не стоят самой долгой – не озаренной ими – жизни? А еще и неизвестно, насколько бы ей понравилось это знакомство: грязный, вонючий, заросший бородой по самые уши, месяцами не вылезал такой дон из своих жестянок, потому что останавливался он лишь свалившись от ран или усталости, и на щите его следами ударов был высечен единственный девиз: в п е р е д… С закрытым лицом, с оглушительным звоном – какой оглушительный он должен быть здесь, раз докатился до нее! – ехал на автопилоте и даже не чесался, давным-давно уступив вшам с муравьями свое тело без боя в обмен на возможность без помех обратиться туда, где мыслью встречается с ней:

– Я люблю тебя.

А она отвечает:

– Я люблю тебя.

Трах, бах, гром, молния!..

Он очнулся в незнакомой местности, в темной темноте. Сначала испугался, но подумал, ничего. Со всяким может случиться, кто отправится в полет без руля; самое время посмотреть под ноги и решить, как отсюда выбираться. И смотрит, а там… Ничего. То есть пусто. Переворачивайся вниз головой и шагай прямо так! Со всех боков – черный-черный лес.

И в этом лесу сидят вольные сторожа. И играют в домино. И он несется на них во весь опор, зажмурившись и вопя?.. Так ему, может, и кажется; а на деле – ноги у него подкашиваются, и еще какой-то туман… Шатаясь, он подходит и, упершись от слабости рукой в могучую – таких не бывает – сосну, спрашивает, кто тут есть, по какому праву, и наконец… известно ли им, что где-то, вроде бы очень далеко отсюда, существует та… чью красоту он передать… не в силах – и поэтому требует, чтоб сдавались без слов?!!?.. Никакого ответа.

Отчаянным усилием хватается он за оружие.

Но тут как раз один из них, не оглядываясь и не прерывая игры, осведомляется, по какому праву он сам, если этот затруднительный лес здесь растет специально для того, чтоб какой-нибудь полоумный баран не свалился в спешке за край земли?

Ах вот оно что! За барана… нет; не то. Значит (теперь ему кажется), он у цели?.. Постой. Какая цель?! – он снова хватается за… Вместо этого ему приходится сесть. Некоторое время он отдыхает, следя за игрой; но постепенно она забирает его, и уже другим тоном он интересуется: вы кто такие?.. Опять на него не смотрят; но, наученный опытом, терпит (да ничего другого и не мог сделать). – Вот кто-то еще отвечает: мы тут ждем. Чего? А ты думал – чего? Работы, конечно. Наши старшие братья здесь шли, всё подмели, место чисто, нас тут оставили. Ну так мы ждем – может хоть что-нибудь появится. …Рыба!

Тут и другие наконец обращают на него внимание: знаешь, говорят, ты бы все-таки здесь не шлялся.

Делать нечего. Он и сам чувствует: пора; никогда он так долго не отдыхал; и тем более, лес – как резиновый – начинает расправляться, распрямляться и теснить, выталкивать его из себя; вот он уже и не плетется, а летит что есть мочи, на ходу его охватывает горячка, холера, порок сердца – быстрей! погоняй!!!.. пока не упадешь, с любимым именем на губах… Как вдруг, трах-тарарах, разворачивается и мчится обратно и влетает в их круг даже на секунду раньше, чем его покинул.

Слушайте, возьмите меня. Век свободы не видать… то есть нет: служить буду.

Немая сцена. Все смотрят друг на друга – на него – опять друг на друга.

«Ты что, сдурел? Кому – служить? Мы вольные. Мы по собственной воле; сами так решили. Еще безработные, к тому же».

Все равно. Согласен. Пусть – по собственной. Не могу, говорит, больше.

Тогда они начинают совещаться. Наконец говорят ему: ладно…

– Ладно, – сказал хриплый голос.

Быкмедведь встал с пола одним махом. Поднял руки и уперся ими в потолок. Задержался так – было слышно, как в потолке что-то хрустнуло… И медленно опустил.

И опять поднял – не очень высоко.

– Сдаюсь.

Покачал, растопырив пальцы, поглядел на Зайца.

– Что? – спросил сурово. – Ты победил. Камнем в лоб меня достал, оружие отнял, парней разогнал. Белого Ворона… – Он погрозил пальцем и повторил низко, звучно, веско: – Белого Ворона отбил. Сам я теперь в плену. И вольный сторож меня сторожит.

Он огляделся. – Где он? Не вижу. Халтурит, – проворчал он. – А если я руки опущу?

– Ладно, – сказал снова.

И вдруг ухмыльнулся. Лицо его стало почти добродушным. – Но всё ж мы его сначала поймали.

– Поймали мы тебя? – бросил в сторону печки. Сам же ответил: – Поймали, без спора. А за это – желание полагается, – заключил, опуская руки.

И тишина.

В тишине лязгнула дверца печки – тот, что смотрел в посеревшие угли, словно не было ничего более интересного, захлопнул ее. – Что ты хочешь? – спросил он через плечо.

– Первое, – сразу сказал Быкмедведь.

Посмотрел себе на ладонь, плюнул в нее и загнул большой палец. – Пусть будет дом в пять этажей. На первом этаже баня. Шведская стенка и боксерский зал. – Он загнул второй палец. – На второй я буду на коне въезжать, и там у нас будет стойло. – Он загибал палец за пальцем. – На третьем спальня, на четвертом к о н с е р в а т о р и я, а на пятом о б с е р в а т о р и я. – Рука сложилась в кулак.

– А вокруг дома, – рявкнул он, и помахал кулаком. – Будет сад, в том саду цепь. А на цепи у меня… пусть этот пёс сидит. В железном наморднике.

– …Меня куда посадишь?

Заяц сидел на лавке, вцепившись обеими руками в рукоятку меча.

– С… с-с… спор это шум, дерись да кончай.

Он весь дрожал – не от страха, от гнева: – Со мной дерись, – сказал он Быкмедведю. – М… м… мало я тебя м… м-мултуком приделал? так я еще м… могу – совсем, в… видно, мозг растерял. Ростом с тебя, а разумом с теля – это про тебя с-с… сказано. У самих дома семь дураков, а т… тут еще один свалился на голову. Велик бык – да в суп попал. А про тебя, – он повернулся к человеку: – Не поет, так свищет; не пляшет, так прищелкивает. Я вас и знать не знаю, кто вы такие и что у вас за т… торг, – а его я вот таким знаю. Никакой он не сторож. И на цепь его – поди, посади – сам рядом ляжешь. – Заяц совладал с речью.

– Утро уже, – сказал он. – Вам тут надают обоим, и запрут в турму. Идти так идти. А то вы до ужина, вижу, собрались разговаривать.

– …Молодец.

Железные клещи сжали его плечо, придавили к лавке.

– Стыдно мне было! за трусов своих – от кого сдрыснули? калека да собака! А теперь вижу – не стыдно. Держи руку, малóй! – я тебя сделаю сержантом! Лови его! Держи вора!!! Фас!

Оттолкнув Зайца, он обернулся к печи – и надвинулся всей тушей: – Вор и врун, – заревел он. – Ты зачем девку упёр?

Человек поднял голову:

– Она спит, – сказал он.

Быкмедведь остановился, как громом пораженный. Стоял, качаясь, туда, сюда, будто не мог сдвинуться с места. Нагнул голову. Медленно стащил с нее рогатую шапку.

И с полного оборота всадил ее в окно.

БАБАХ.

…Когда рассеялась пыль и труха, там, где была стена – с окном, оконной рамой, карнизом и подоконником, – открылся широкий вид.

Светло.

Посреди обломков досок и бревен, и щепок, во дворе – стол. Он уцелел. Он лежал ножками вверх, и на него сыпался дождь. За завесой дождя, вдалеке, сидел пес. На дороге; и глядел в сторону леса.

В доме все стояли.

Первым пошевелился Быкмедведь.

Он посмотрел на потолок.

Тогда все услышали треск.

Потолок накренился и повисал над вынесенной стеной. Три остальные поддержали его и не дали совсем упасть.

И не может вечно стоять, как часовой на честном слове, сроду не видавшая ремонта одинокая избушка на краю деревни.

В два коротких шага Белый Ворон оказался у тахты и склонился к ней.

– Просыпайся. Пора идти.

Секунда – и черный плащ отлетел в сторону. Девушка уселась и спустила ноги на пол.

Некоторое время она сидела неподвижно, словно не могла привыкнуть к тому, что не спит. Затем нашарила на полу свои ботинки. Сунула в них ноги и, не зашнуровывая, встала и направилась к двери.

Остальные поступили проще: они покинули дом через стену.

По дороге, разрезающей деревню напополам, мимо всех дворов, где, несмотря на погоду, уже наблюдалось обычное утреннее оживление: хлопали двери, звенели ведра, и где-то мычали, где-то стучали, где-то кричали, а где-то бухал топор, – неслись вприпрыжку, ухая и хрюкая, хлюпая и плюхая и награждая друг друга звучными шлепками по голым спинам, – Улам и Бедан.

Эти Улам и Бедан – они были сыновья дяди Дика, а бегали они так каждое утро, зимой и летом, голые до пояса, из конца в конец деревни, – потому что у них силы девать было некуда! Силы у них было ровно столько на двоих, сколько у дяди Дика на одного, зато резвости у каждого – в два раза больше; и если они не занимались тем, что уже описано, то они запинались так: тузили друг друга во время деревенских драк; иногда Улам выступал за левую половину, а Бедан за правую. А иногда наоборот. Так что деревня могла не беспокоиться, что когда-нибудь останется без полицейских; а если вспомнить, что у обоих уже было по паре сыновей, то деревня скорей могла бы побеспокоиться о чем-нибудь другом. Сыновья, правда, еще ползали, – ну, а Улам с Беданом вскачь приближались к тому краю деревни, который почти прикасался к лесу, и вот тут они остановились: сперва Улам, а потом и Бедан.

– Гоп-ля! – крикнул Улам, и как двинет Бедана между лопаток кулаком. – Смотри-ка, Бедан, ты видишь?

– Еще бы не видать, – отвечал его братец, сопровождая свои слова подзатыльником, – не слепой!

После этого оба приумолкли и, кривясь и моргая от дождя, стали глядеть на выходящих со двора их друга детства… как, бишь, его звать?

Первым шел пёс. Но это был еще не повод молчать; конечно, если первый раз увидеть, то тогда – конечно; но уж тогда это были бы не Улам и Бедан, которые, можно сказать, провели в потасовках с его хозяином лучшие годы, – но за псом!..

За псом двигалась странная процессия: сперва так себе средний, потом маленький; а за маленьким – такой здоровый, каким был во всей деревне только Уламов с Беданом папаша! Но это не был дядя Дик.

А двое первых – это не были

ни Дымарь и Пипопар – ни братья Мисюгины,

ни Шиян, ни Лерь Лурнист, что играет на лурнé,

– ни Пистрабинданстон!

Ни Шиян (ах да, Шиян уже был), ни Папазол,

ни Хлебец, ни Лампочка,

и ни тот Ват, что убежал

от своей жены, от Саты,

и построил себе новый

дом через дорогу!

И ни… ну, кто еще?.. Пердинанд Пюфыкю!

– То есть это не были никто.

А за ними, хромая, поторапливался товарищ Удама и Бедана… как его там зовут, можете вы мне сказать?..

Челюсть у Улама отвисала все больше, больше, пока он не спохватился и облизнулся, потому что ему дождь попал в рот – но вместо того, чтоб закрыть его, разинул пошире, да как гаркнет:

– Го-го-го! Бедан, глянь, ну вылитый черный бык папашиной мамаши! – И тут он попал в самую точку.

Это была та самая точка, которой Бедан улегся вчерашним вечером на осу, вылезшую с зимовья, проветрить крылья, – Бедан взвыл и так врезал в ответ своему братцу по наковальне, что тот полминуты отдыхал, прежде чем они вместе заорали, – Улам, который вспомнил – да и не забывал! – кто его закадычный приятель: охотник!

– …Эй, Лис, Лис, Лисовин, мышковать пошел?.. —

(не в склад, не в лад, поцелуй кобыле в зад!)

А Бедан (он был более сообразительный):

– Эй, хромой! Это кто это с тобой?.. Дом горит, козел не види-и-ит!..

Он услышал, что его зовут.

В сером дожде таяла деревня, а на краю ее, на дороге, стояли двое крепышей и, пихая друг друга в бока, жестикулировали свободными от этого занятия руками и, надсаживаясь, вопили – кто громче? Даже если б он вздумал отвечать, им, чтоб услышать его, пришлось бы закрыть рты хоть на минуту, а это – ну нет, это нет, этого от них – нет, никак. Не дождетесь!

Заяц махнул рукой, повернулся и пустился догонять Быкмедведя, чья широкая спина, сошедшая вслед за остальными с дороги в лес, уже скрывалась среди кустов и деревьев.

И без всяких тут растербасов.