Читать книгу Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 2. Белый Ворон приходит сам - Эна Трамп - Страница 8

1. На той стороне (На великих холмах)

Заяц проснулся.

Он проснулся от холода.

Ему было холодно. Он попытался, не открывая глаз, натянуть на себя то, что бы то ни было, чем укрывался.

И

ни-

че-

го у него не получилось.

Во-первых, он не смог пошевелиться. А во-вторых, выяснилось, что он вообще стоит.

Тут он удивился и приоткрыл один глаз. А затем и другой.

Будь у него их целая дюжина – и тогда бы толку вышло не больше. Перед глазами, сколько он ни таращил их и наоборот сужал для резкости, оставалось белым-бело.

Тогда он понял. Вот что он понял: что находится во сне, и единственный способ прервать его – подождать, пока он кончится сам. С этой мыслью Заяц закрыл глаза и заснул обратно.

Но вскоре он проснулся окончательно. Было холодно. И он стоял. И не мог пошевелиться. Мог только моргать. Ног и рук он не чувствовал, словно их не было вовсе. Еще мог кричать. Наверное. Но он решил пока не кричать.

Вместо этого он стал моргать. И это принесло кое-какие результаты!

Белая мгла перед глазами потихоньку рассеивалась. Проступали сквозь нее какие-то очертания. Вот темнеет впереди что-то длинное. Уходящее вверх. Заяц решил, что это дерево. И он не ошибся. Ведь он был в лесу.

Он попробовал пошевелить головой – и это получилось! Но как только у него это получилось, из шеи в затылок шарахнула такая молния, что он зажмурился.

Неизвестно, сколько он так простоял – наверное, полчаса, а может час или больше. Головой он теперь старался не вертеть. Меж тем время было, видно, послерассветное, потому что туман – а это был туман – рассеивался чем дальше, тем быстрее, и вскоре уже можно было определить направление его движения. Часть его поднималась вверх с воздухом, а остальная часть стекала вниз.

Потому что это были холмы.

Они вставали впереди, поросшие прямым и высоким лесом, а там, где лес был пореже, просвечивало белое – снег! И сам Заяц стоял на холме: не самом высоком – туман еще бродил здесь, колыхался у его ног. Леса здесь не было, только отдельные деревья. Или может, это было что-то вроде поляны, а внизу..? Ничего не видно было. Туман там был. Он спускался, и сгущался, уплотнялся, оседал и располагался, похоже, надолго; и солнцу, которое наконец поднялось – бледным шариком на белесом небе, – вряд ли под силу было разогнать эту муть. Скорее, оно само через час исчезнет, затянувшись белой пеленой.

Но пока оно не исчезло, Заяц произвел расчет. Он прикинул, оценил, разложил, сложил и разделил – и все это не отходя от оси координат: от дерева! К которому был привязан, – он уже знал это; и то, что у него получилось, он тоже знал, еще до того, как у него получилось. Холод наконец пронял его до костей; и он стоял привязанный и дрожал, и смотрел на холмы, которых не было и быть не могло. На той стороне реки. – На той? Теперь она была – та. А та – эта. Он тут стоял.

Неподалеку от себя он услышал знакомое сопение – и, забыв про шею, вывернул голову влево до отказа!

Быкмедведь, словно какая-нибудь туша, которую приготовили нести из леса, был крепко-накрепко перетянут и прикручен ремнями, которые Заяц сразу узнал… Откуда? Оттуда, что он эти ремни собственными руками складывал в собственный рюкзак, вот откуда! – Но не к дереву, а к толстому столбу, в поперечных красных и черных полосах.

Котелок без рогов сполз ему на лоб, вымазав его сажей. Один глаз заплыл и сиял фиолетово-черным фонарем. Другим он смотрел на Зайца.

Щетина на лице шевельнулась, рот открылся:

– Доброе утро.

Заяц ответил так же и отвернулся. Некоторое после этого время они провели в созерцании величественного зрелища, раскинувшегося перед ними.

– …Что мне не нравится, – хрипло сказал Быкмедведь, – что шапку нельзя поправить.

Он вдруг так странно завозился, что Заяц оглянулся опять: Быкмедведь, свекольно красный, дулся и тужился – но добился только того, что котелок съехал ему на нос.

– А что мне жаль… – сказал он оттуда замогильным басом. – Что парни мои не умели спать на льду, ходить по углям, играть на трубе и смотреть на солнце открытыми глазами.

– К-к… то их этому учил, – сказал Заяц.

Быкмедведь с силой тряхнул головой, передвинув шлем на затылок.

– Правильно говоришь. – Он прищурил тот глаз, который оставался на это способен: – Сами должны. А иначе не выйдет дела.

– И не вышло, – заключил он.

Издалека донесся – может, за десять холмов отсюда – долгий тихий звук.

– Слышал?

– Волки.

– …

– Я не видел. А м-мне рассказывали. У нас б… были. В-в… лесу. П… потом оленей потравили, они яблони ходили есть, зи… мой. Они ушли. А за ними в… волки.

– Не трясись.

– Я не трясусь.

Если земля – вода. То стоишь на плоту на гребне огромной горки. И, если постараться, можно услышать низкий и медленный гул – от медленно, неуловимо глазом, катящихся волн, покрытых лесом? Но слышно стало лишь ветер, который, упав на лес, побежал по верхушкам… Сейчас здесь будет. И – невидимый, неуловимый, хлестнул в лицо и плечи – и вот уже сзади, полетел от дерева к дереву. Дрожь Зайца унёс. Он стоял, спокойный, как столб – будто туловище его стало одно целое с тем, к чему был привязан.

– А тут даже дождя не было. Снег лежит.

– М-м. А я б поглядел… на оленей.

– …У нас еще так говорили: ворону ветром прибило к земле – ворона говорит: мне как раз сюда и надо было.

– А так у вас не говорили: дураку всегда праздник, всегда чему-нибудь смеется и болтает.

– Такого не слышал. А слышал: домашняя дума в дорогу не годится.

– Ну?.. – Я б тебя сменял… на пару умных… а пожалуй на всех. Махнулся бы не глядя.

– А ты в городе был?

– А ты хотел бы?

– Раньше – нет, а сейчас – не знаю. А что там?

– Сортиры теплые. П а л и к м а х е р с к у ю я б посетил. Постричься не успел. И ФФХХХХХПФФФФЫ-ы-ы-э-э-хх!..

– Не получится, – сказал Заяц. Почти не глядя: – Это мои. Крепкие.

– Не суйся… под руку… – пропыхтел Быкмедведь.

Что-то треснуло.

Неужели лопнули прочные, из дубленой кожи, ремни? А может это Быкмедведь что-нибудь порвал себе в животе? Или столб не выдержал напора – и сейчас выскочит из земли с корнями – и, не устояв на ногах, Быкмедведь кувыркнется с ним вместе – туда, вниз, в туман?

Ничуть не бывало. И ни столб не шелохнулся, и Быкмедведь не сдвинулся ни на полпальца.

Но железная шапка свалилась у него с головы и, ударяясь оземь, подпрыгивая и переворачиваясь, покатилась туда.

Вниз. В туман.

2. Дорога птиц

Однако долго катилась: уже казалось – точка; а это была – кочка; и снова слышался шелест и треск, впрочем, едва уловимо.

Но, прежде чем туман проглотил последний звук, там, далеко внизу, шапка обо что-то ударилась еще раз.

И все стихло.

Но лишь на одну минуту.

Туман ожил. Там, внизу, раздался возглас – и в ответ ему три. Одинокий хлопок – и сразу какая-то беготня, – но прежде чем шум превратился в базар, из тумана вынырнул человек. Молча он бежал вверх по склону, срывая на ходу с плеча – Зайцу безошибочно показалось – в движении или в самом предмете – нечто знакомое. Это был мултук!

Так сказал бы он, если б его спросили; на самом же деле это было ружьё.

Итак, тот сорвал с плеча ружьё и на бегу наставил на них; они и так-то стояли неподвижно, тут и вовсе дышать перестали. Но ружьё не выстрелило, а человек добежал и, кажется, успокоился, остановился и стал заглядывать в дуло, – а уже снизу появлялись еще и еще люди, так что вскоре перед столбами, к которым были привязаны двое наших, набралась порядочная толпа.

Они стояли и глядели. Некоторые перебрасывались словами и улыбками; зубы у них были чрезвычайно белые. Все они были вроде бы молодые, хотя сказать так сразу было бы трудно на вид. Даже имелась пара-тройка детей: вот та рыженькая девчушка с краю – на вид не больше пятнадцати… или может это был мальчик?

В этот миг вздох или шепот пронесся от задних рядов к передним. Зайцу почудилось что-то вроде: «Накуртка… Накуртка». Собравшиеся расступались вслед за звуком, пропустить из задних рядов в передние подошедшего снизу еще человека – чтобы сомкнуться вдвое плотней.

Человечек был невелик.

Не выше той девушки с краю – что теперь можно было легко проверить, поскольку она очутилась в центре, как раз по левую руку от него, и этой левой рукой он огладил ее по плечу, – он и фигурой своей напоминал щуплого подростка. И странное чувство испытал бы любой, взглянув после этого в лицо, где черные, блестящие, как антрацит, глаза окружала сеть мелких морщин, – а резко очерченный нос и скулы натягивали кожу туже, чем на барабане; и рот с такими же, как у всех, белыми зубами мог смыкаться в ровную, как стрела, черту.

На голове у человека был капюшон, а на плечах куртка: пятнистая, болотно-зеленая.

Это и был легендарный Накуртка.

Искрящиеся глаза остановились на привязанных. Человек повернулся.

– Кто это сделал?

Толпа заволновалась. Никто больше не улыбался. «Крыса, Крыса», – раздалось повсеместно; после чего впереди появился парень, извлеченный из задних рядов доброй дюжиной рук. Ему, похоже, это не очень понравилось: он шипел и огрызался, оглядываясь на все стороны. С ним тоже особо не церемонились.

– Ты, Крыса, – сказал человечек. – Всегда. И не один. А я ведь предупреждал вас. Доигрались? Ну, колись.

Назвать его Крысой – значило оскорбить благородное животное. Какой-то желтый, с всклокоченными редкими волосами, – казалось, одни зубы у него были здоровые, зато уж торчали вкривь и вкось: видно это становилось то и дело, так как он приподымал верхнюю губу в гримасе, словно что-то внутри причиняло ему неясную боль… Не отвечая, бросал по сторонам косые взгляды, – как будто намеревался вместо этого повернуться и броситься вниз, припадая к земле, где и скрываться, в тумане, перебегая от дерева к дереву… И вдруг, словно поняв, что пути к отступлению отрезаны, вскинул глаза – и этот бросок был столь быстр, что кого хочешь заставил бы подумать над тем, что, может быть, умнее было лишний раз его не тревожить: – Мы поехали… все знают, куда.

Последние слова он смял, а взгляд, словно сам себя испугавшись, метнулся вбок.

Толпа – как один – перевела дыхание, – но через мгновение тишина восстановилась, потому что:

– Крыса, – сказал человечек. – Я тебе брат или враг?

– Брат, Накуртка, – быстро ответил Крыса. Но глаза его продолжали лазать между корнями, пока не прыгнули на ствол сосны, где, похоже, окончательно влипли в смолу. Тогда не спускавший с его лица взгляда, от которого испарился бы самый густой туман, открыл рот:

– У тебя нет братьев. Ты – Великая Крыса, и я перед тобой преклоняюсь. Но братьев у тебя нет.

Человечек отвернулся – то есть повернулся. К толпе.

– Боевая Крыса молчит, – сказал он. – Я бы на его месте тоже не стал открывать рот. Почему всегда Крыса должен за всех отвечать? Где Горелая Спичка? Тухлый Помидор? Еще не проспались? Лучи На Повороте? Дает соловьям уроки художественного свиста?

– Он спит. – Это сказал Крыса. Глаза всех присутствующих обратились на него – и лицо Накуртки, чьи губы, изогнутые в роде лука, казалось, не произносили, но лишь придерживали всегда готовые сорваться в свой короткий путь слова – хлесткие, как прутья, и легкие, как петля, – вдруг изменилось, – еще за секунду до того, как взгляд Крысы к нему прыгнул:

– И боюсь, что он не проснется.

Все оледенело на холме.

Люди стояли не шевелясь. Словно никогда не были живыми, а были просто приманки – чик-тук – чучела птиц, – или еще так: стоят деревья, самой поздней осенью, когда уже нечему удивляться и нечего больше терять.

Только беспощадный ветер – Приносящий Снег.

Когда жалобно отшумели после первого порыва ветки, Накуртка разомкнул рот. Тихо-мягко, как пух, который держа в ладонях и присев, чтоб не рассыпался, положил на землю:

– Говори, – сказал он. – И Крыса заговорил: озираясь и щерясь, словно ежеминутно ожидая удара – хотя никто и ничем не препятствовал ему в его рассказе, – и вдруг срываясь в отчаянном устремлении, и тогда всё сыпалось у него изо рта, перегоняя друг друга. Одновременно бросаясь вперед, спотыкаясь и падая: