Читать книгу Колледж. Каким он был, стал и должен быть - Эндрю Дельбанко - Страница 12

Однако эта мечта о том, что сегодня назвали бы «непротиворечивостью» (consilience), не исчерпывает смысла идеи колледжа. Для пуритан, по мнению Морисона,

университетское обучение без жизни в колледже ничего не стоило, и самый скромный постоянный репетитор считался более подходящим учителем, чем самый выдающийся приглашенный лектор. Книжное знание можно было получить через лекции и книги, но только через совместные занятия и споры, еду и питьё, игры и молитвы, принятые у членов одного и того же коллегиального сообщества, в тесной и постоянной связи с друг с другом и преподавателями молодые люди получали бесценный дар – характер.

Даже в те дни, когда Морисон это написал (приблизительно 75 лет назад), он намеренно хотел показаться старомодным. Когда автомобили стали рядовым явлением, он по-прежнему любил ездить на лошади из своего дома в Бейкон Хилл в Гарвард, где привязывал лошадь к столбу и шел преподавать прямо в сапогах для верховой езды. И даже когда «колледж старых времен», как его иногда называют историки, уступил место современному университету, апелляция к характеру сохранилась в официальных заявлениях о миссии учебных заведений. В 1886 году президент-основатель Университета Джонса Хопкинса, занимающегося главным образом передовой наукой, в котором студенты поначалу отсутствовали, настаивал, что он не должен быть «просто местом для развития знания или приобретения учености, но всегда будет местом развития личности»[67].

Сегодня утверждение о том, что колледж должен заниматься воспитанием характера, покажется нам пережитком других эпох и другого мира. К тому же, характер – слово с запутанной историей. Оно использовалось как синоним не только честности, но и стойкости, например, когда нобелевский лауреат Артур Льюис при вступлении в должность канцлера Университета Гайаны говорил о характере как о решимости «снова и снова заниматься одним и тем же, пока другие развлекаются, заставлять себя переходить от простого к сложному, слушать критику и использовать ее, отбрасывать свой собственный труд и начинать все сначала»[68].

Порой это слово приобретало оскорбительные коннотации. К началу XX века апелляция к характеру стала плохо скрываемым способом отделить образцового протестантского джентльмена от предположительного выскочки и хапуги, в особенности от нахального еврея, постучавшегося в двери колледжа. В годы обучения в колледже самого Морисона президент Гарварда Эббот Лоуренс Лоуэлл предложил ввести «персональную оценку характера руководителями приемной комиссии», чтобы сдержать «опасный рост процента евреев» (верхний этаж в общежитии стал именоваться «жидовским пиком»)[69]. И даже при отсутствии открытого ханжества суждения о «характере» сводятся к тому, насколько уютно судья чувствует себя рядом с тем, кого он судит. В письме к Лоуэллу выпускник Гарварда судья Лернид Хэнд поставил под сомнение план президента по отсечению нежелательных элементов: «Если бы кто-нибудь мог изобрести надежный тест для характера, – писал Хэнд, – это, возможно, было бы весьма полезно. Я сомневаюсь в том, что он способен на что-то, кроме выявления формальных и очевидных преступных наклонностей. При отсутствии такого теста студентов, по моему мнению, следует оценивать по их учебе, сколь бы неудовлетворительными ни были такие тесты…»[70]. Если «молодые расы», как их тогда иногда называли, обгоняют «старые» по оценкам и баллам, так тому и быть: их следует впустить в колледж.

Тем не менее, несмотря на историю ошибок и злоупотреблений, в сформулированном Ньюменом тезисе, что образование «подразумевает воздействие на нашу умственную природу и формирование характера», есть нечто достойное сохранения[71]. Колледж должен заботиться не столько о тренировке ума для той или иной функциональной задачи, сколько о характере – современном смягченном варианте того, что основатели наших первых колледжей назвали бы сердцем или душой. Хотя мы можем не соглашаться с атрибутами добродетели, закрепленными в библейских заповедях или же в понятиях Просвещения (Джефферсон полагал, что цель образования – производить граждан, способных к «умеренной свободе»), студенты по-прежнему поступают в колледж не до конца сформировавшимися социальными существами и их все еще можно отучить от чистого эгоизма и направить к жизни, полной сострадания в широком смысле этого слова и гражданской ответственности.

Идея того, что цель образования включает укрепление как этического, так и аналитического ума, родилась задолго до церкви, от которой ведут свою родословную первые американские колледжи, и, конечно же, гораздо старше самого христианства. В иудейском бейт-мидраше, как правило как физически, так и духовно располагавшегося вблизи синагоги, студенты перед началом ежедневного изучения Торы молились о даровании прозрения и ясности ума. Поступить в платоновскую Академию в древних Афинах означало признать «перемену в сердце и принять новый образ жизни через процесс, который был сродни нашему понятию о религиозном обращении»[72]. В Риме I века н. э. в знаменитом письме Сенеки об учении мы находим взвешенное, но при этом страстное объяснение способности свободного образования очищать разум от чепухи, побуждая его подняться над пустой болтовней повседневной жизни и буквоедством:

Будешь ли ты доискиваться, где блуждал Улисс, вместо того чтобы положить конец собственным заблуждениям? Нет времени слушать, носило ли его между Италией и Сицилией или за пределами известного нам мира. Да и не мог он на таком малом пространстве скитаться так долго. Душевные бури швыряют нас ежедневно, из-за собственной негодности мы терпим все Улиссовы беды. И красота прельщает наше зрение, и враг грозит; здесь – свирепые чудовища, лакомые до человеческой крови, там – коварный соблазн, привлекающий слух, и все разнообразие бед. Научи меня, как любить родину, жену, отца, как плыть к этой столь честной цели даже после кораблекрушения. Зачем ты доискиваешься, была ли Пенелопа вправду целомудренна или обманула свой век? Подозревала ли она, что видит Улисса, еще прежде чем узнала наверное? Лучше объясни мне, что такое целомудрие, и какое в нем благо, и в чем оно заключено – в теле или в душе?[73]

Как бы ни выражались эти образовательные устремления – в категориях иудаизма, древнегреческой или древнеримской философии, христианства или в светских понятиях современности, – ни одно из них не отрицает того очевидного факта, что любая жизнь формируется мистическим слиянием врожденной склонности и внешнего влияния, над которым полностью не властен ни один институт. Однако настоящий учитель всегда радовался и ставил перед собой цель не только обучить и проинформировить, но и растрогать и вдохновить студентов. В Америке, где такой взгляд на образование разделяли и традиционалисты, и прогрессисты, его хорошо сформулировал Эмерсон, написавший в своем дневнике, что «весь секрет силы учителя лежит в убеждении, что люди поддаются обращению. И они действительно ему поддаются. Они хотят пробуждения». Преподаватели всегда занимались и, надеемся, будут заниматься «пробуждением души от ее обычного глубокого сна»[74].