Читать книгу Колледж. Каким он был, стал и должен быть - Эндрю Дельбанко - Страница 13

Если мы теперь обратимся от преподавателей к студентам, станет заметна еще одна поразительная черта, не менявшаяся на протяжении долгой истории: их возраст оставался приблизительно одним и тем же. Более четырех столетий назад английский схоластик Роджер Эшем предположил, что идеальное время для начала обучения в колледже – семнадцать лет. Почти два с половиной столетия спустя средний возраст первокурсников Гарварда был шестнадцать с половиной. Пятьдесят лет спустя в Йеле средний возраст вырос до восемнадцати, что считалось всеми «нормальным возрастом при разумно благоприятных условиях» для поступления к колледж[75].

Постоянство наблюдалось также и в том, как педагоги описывали этапы, через которые проходит юношество на пути к интеллектуальной и этической зрелости. В этом отношении пуритане почти не делали различий между колледжем и церковью. Оба института существовали для того, чтобы служить людям, которые ведут войну с самими собой, людям, запятнанным первородным грехом, но несущим в себе семена благодати, то есть разрывающимся между гордыней и самолюбием и стремлением к смирению и самоотверженности. Пуритане жадно говорили об изменении, которое может спасти эти создания от них самих, раскрыв их разум и сердце доселе непостижимым для них противоречиям, таким как высказывание «Божий суд милостив», а также показать им их собственную беззащитность и упорство, одним словом, парадоксальную природу существования во всей его ограниченности и безграничности. Быть образованным в этом смысле – в коренном значении латинского слова ex ducere, «вести вперед» или, согласно альтернативному латинскому источнику, «воспитывать», «растить детей» – значит расти за счет «новых эмоций и нового языка», освобождаясь от пут ревнивой заботы только о себе, в которой до сих пор был замкнут человек. «Образование», как резюмировал этот вопрос Эмерсон, означает «вытаскивание души наружу»[76].

Почти полтора столетия спустя психолог образования Уильям Перри, описывая идеальную траекторию движения от первого курса к последнему, предложил по сути дела перевод этих первых принципов. Настоящее образование, полагал он (парафразируя еще одного выдающегося психолога образования, Л. Ли Кнефелькампа), такое, посредством которого студент учится «принимать неопределенность, парадокс и требования большей сложности». Процесс, писал Перри, «начинается с упрощенных форм, когда человек интерпретирует свой мир в полярных категориях абсолютного добра и зла, правоты и неправоты; в итоге он получает доступ к сложным формам, через которые он берется утверждать свою приверженность миру контингентного знания и относительных ценностей»[77]. Категории описания могли измениться, но даже с поправкой на релятивизм современной жизни это объяснение психологического и этического роста студентов колледжа примечательным образом согласуется со многими ранними взглядами на его предназначение. Больше, чем к приобретению навыков решения задач и выполнения сложных заданий, образование должно стремиться к пробуждению и поддержке любопытства и смирения. Это означает, что человеку в результате удается перерасти свое ополчившееся на всех вокруг самолюбие и приобрести более широкий и снисходительный взгляд на жизнь как на непрерывное отражение себя в свете нового опыта, включая опыт других людей.

Ориентируясь на эту цель, пуритане говорили о преподавании и проповедовании, почти не различая их. Возьмем, например, Джона Коттона, вероятно самого главного проповедника в первом поколении поселенцев Новой Англии. В своей истории раннего периода Новой Англии «Великие деяния Христа в Америке» (1702) Коттон Мэзер (внук Коттона) изображает его человеком, в котором религиозная вера и ученость суть одно и то же. «Ученый-универсал, живое воплощение свободных искусств и ходячая библиотека», он был тем самым идеалом, к которому должен стремиться каждый усердный молодой человек. Как у проповедника, у него была репутация человека не только эрудированного и красноречивого, но также способного воодушевлять молодых людей, чтобы те «становились пригодны для общественного служения»[78]. Благодаря своему голосу и доводам, но более всего в силу твердой приверженности невозможной, но насущной задаче приведения жизни в соответствие с образцами добродетели, которые он находил (главным образом) в Священном Писании, он был наставником для своих студентов в той же мере, в какой он был пастырем для своих прихожан. В своих теологических произведениях, которые касались в основном того, что мы бы назвали «моральной психологией», он исследовал тайны и превратности обучения, которое, как он считал, иногда идет мелкими шажками, иногда скачками или вдруг снисходит как чистое откровение, а порой происходит путем медленного и прилежного накопления знаний.

Такой педагог убежден, что у всех есть способность учиться и развиваться, хотя момент, когда между учителем и учеником пробегает искра, нельзя предсказать и спланировать. Для одних студентов он может так никогда и не наступить («Некоторые пройдут весь путь в колледже, – писал Перри, – и все равно сумеют остаться школьниками»), у других он может наступить тогда, когда его меньше всего ожидают[79]. Для того чтобы создать наилучшие условия для этого, настоящий учитель будет избегать навязчивой демонстрации своей эрудиции, говорить простым, а не цветистым языком и, скромно склоняясь перед предметом, будет считать себя просто инструментом, который Бог избрал для передачи студенту «духа различения». Кроме того, такой учитель знает, что невозможно сказать, произойдет ли подобная передача и когда.

В нашем в основном посттеистическом академическом мире эти суждения могут показаться далекими и, возможно, даже странными – но, может быть, это только видимость. Каждый настоящий педагог в конце концов понимает, что наряду с учителями и студентами в любой аудитории присутствует третья – мистическая сила. Иногда она работает во благо учебы, иногда – во вред. Причина в том, что идеи должны пересечь невидимый зазор, разделяющий ум преподавателя и ум ученика, и нельзя сказать заранее, сумеет ли смелая мысль пройти это пространство или что именно произойдет при ее переходе от говорящего к слушающему. Никогда не знаешь, как ученик воспримет слова учителя, которые в его уме смешиваются с уже поселившимися там идеями, накопленными в ходе предшествующего опыта и, возможно, привнесенными другими учителями. Иногда произнесенное слово не более чем шум, который растворяется в воздухе или не оказывает никакого воздействия на ум студента, не вызывая ничего, кроме досады и замешательства. Иногда у этого слова бывают неожиданные и мощные эффекты. И тем не менее невозможно сказать, когда это произойдет и почему это происходит у одних и не происходит у других.

Пуритане называли эту невидимую и неслышимую силу «благодатью». Необязательно разделять их веру – или быть верующим в любом конвенциональном смысле, – чтобы понять, что они имели в виду. Чтобы объяснить их понимание благодати моим собственным студентам (только редкие студенты, пришедшие в колледж из религиозных семей, не нуждаются в объяснении), я иногда привожу пример из внеклассной жизни.

Представим себе двух соседей по общежитию, которые вместе отправились на спектакль по пьесе Шекспира «Король Лир» о старике, обманутом собственными детьми, потерявшем власть, достоинство и даже разум, превратившемся в бродягу, лишенного благодати или надежды, которому нет нигде приюта. Соседи по комнате идут смотреть местную постановку пьесы, и когда она заканчивается, один выходит из театра со словами: «Видел я постановки и получше, пошли пиво пить» или: «Не понимаю, из-за чего весь сыр-бор, этот парень сам виноват, он просто нытик».

Тем временем другой молодой человек пережил опыт, перевернувший его душу. Сам не зная почему, он подумал о собственном отце – об обязательствах детей перед родителями и, если на то пошло, родителей перед детьми; о страшной тоске, поджидающей многих в безрадостной старости; по сути дела, он увидел в новом свете все стороны своей жизни. Захочет ли он завести детей? Если да, как он будет их воспитывать? Может быть, он захочет стать врачом. Или, возможно, решит позвонить домой и узнать, как дела у отца, с которым у него непростые отношения. Или, что более вероятно, он точно не знает, что делать, но внезапно понимает, что должен пересмотреть свои планы и приоритеты. Короче говоря, для него мир трансформировался, тогда для его друга он совсем не изменился. А ведь они слушали одни и те же голоса и слова, видели одни и те же тела и декорации на одной и той же сцене, или, говоря в механистических терминах, получали одни и те же визуальные и аудиальные стимулы.

Невозможно сказать, почему нечто столь важное произошло с одним молодым человеком и не произошло с другим. Может быть, у них были одни и те же баллы по тестам. Более того, возможно, тот, кого пьеса оставила равнодушным, имел более высокие оценки и больше шансов попасть в список лучших студентов. Разрыв между ними нельзя измерить ни одним прибором для тестирования, и он никак не связан с тем, кто из них усерднее готовился к завтрашнему экзамену по драматургии елизаветинской эпохи. Если большинство из нас, тех, кто работает сегодня в сфере образования, не располагает языком, на котором можно было бы изложить эту тайну, это не означает, что тайны не существует.

Такие необъяснимые различия между людьми вызывали живой интерес у основателей первых колледжей Америки, и порой их усилия по прояснению этих различий сближаются больше, чем мы могли бы ожидать, с тем, как мы склонны смотреть на них сегодня. Они, например, полагали, что учебе может помешать гордыня (и у преподавателя, и у студента), так же как ей может мешать стыд. Сегодня социальные психологи говорят об «угрозе стереотипа», чтобы объяснить низкую успеваемость студентов из меньшинств, в которых не верили или которых унижали взрослые или их собственные ровесники. Некоторые из этих студентов, зная, что от них ждут низких результатов или провала, неожиданно для себя начинают оправдывать эти ожидания, вопреки таланту и усердию. Это, как показали ученые, повсеместно распространенное явление, и оно очень напоминает то, о чем говорил своей пастве проповедник XVII века: «Порой отверженный, разуверившийся христианин думает, что столько может против себя наговорить, что заставит замолкнуть самых лучших и красноречивых проповедников»[80].