Читать книгу Каменный Пояс. Книга 2. Наследники - Евгений Александрович Федоров - Страница 5

1

Высокие густые травы зацвели в уральских долинах, в лесах и на взлобках гор. Тихо стало в лесных дебрях: сидели в гнездовьях птицы, жировал зверь, отгулявшийся в брачной поре. Палило высокое солнце, накалялись от жара каменные россыпи, а внизу, у рек и горных озер, освежала прохлада. Ночами над Камнем вставало и трепетало в темном небе зарево: на десятки верст горели леса, подожженные башкирами. На Казанской тропе толпа удалых людей напала на русскую деревеньку, разбила, разграбила ее дотла. Увели башкиры русских женщин в недоступные горы, а дома подожгли. Из деревеньки пламя перебросилось в лес и загуляло на просторе.

Никита Акинфиевич Демидов возвращался из Санкт-Петербурга в Тагил – в родовое демидовское гнездо. Был он хмур, зол на брата. Глядя на зарево в небе, он грозил башкирам:

– Погодите, я вас успокою! Я укрощу вашу буйную кровь!

В дороге он ко всему по-хозяйски приглядывался, все высматривал.

– Эх, сколько лесов и земли простирается тут, не зная прилежных рук! – сокрушенно вздыхал заводчик.

Позади остались сенатские ненавистники, отменившие духовное завещание отца. В Москве, в наследственном доме, он поселил занемогшую жену. Ссылаясь на слабость, она отказалась ехать на Каменный Пояс.

Ехал Никита Акинфиевич в карете, а позади тянулся обоз. Везли холопы столичные покупки хозяина: богатые наряды, всякие диковинки и, что было внове, ящики с книгами. Ехали в обозе повара, иноземные мастерки, русские умельцы лить отменные пушки. В особом возке ехала девка – полячка с золотыми косами. Тайно от жены вез ее Демидов в свои горные владения. После многих дней беспокойного пути поздним вечером перед хозяином встали крепкие заплоты Тагильского завода. Ущербная луна огромным красным рогом медленно выплыла из-за леса и, то прячась, то ныряя в синюю глубину неба, неверным светом осветила заводские строения и широкие приземистые домны; над ними искры золотыми пчелами стремились в тьму; багровело небо. Залаяли сторожевые псы, где-то далеко-далеко на лесной опушке им ответил протяжный и унылый волчий вой.

Распахнулись ворота, карета въехала в ограду. Потянулись низкие бревенчатые избы, крытые дерном. Узкие крохотные оконца в них, затянутые воловьими пузырями, светились изнутри. В прорубы над дверью тянулись дымы. После тяжелой работы хозяева топили печи. В домишках гомонил народ, покашливал от едкого дыма.

Вот серебристой скатертью среди копоти и темных кустов развернулся обширный-преобширный пруд, а у самой лунной дорожки встал белокаменный дворец.

– Приехали! – крикнул Никита и распахнул дверцу кареты.

Перед ним неуклюже склонился приказчик Яшка Широков – старый поджарый кержак с искоса глядевшими желтыми глазами и черной бородой клином.

– Здравствуй, батюшка, здравствуй… заждались мы. Давно поджидали господина нашего! – неожиданно слащавым голосом заговорил он. В жалованном предлинном кафтане до земли, расшитом серебряными галунами, туго подпоясанный синим шелковым кушаком, он скорее походил на столичного ямщика, чем на правителя огромного завода.

Барский дом светился яркими огнями. Было чисто, просторно. На широкой мраморной лестнице постланы мягкие ковры. В прихожей к высоким потолкам тянулись темно-зеленые олеандры. В бронзовых канделябрах потрескивали восковые свечи. И тут же на скамьях сидели ливрейные лакеи – бравые, рослые молодцы, бесшумно вскочившие при появлении хозяина. Они бросились навстречу Демидову.

Все было так, как в хорошем столичном доме. Никита Акинфиевич с удовлетворением оглядывался и отходил сердцем: «Недурно батюшка с дедом тут обставились!»

И впрямь, Тагильский завод, ставленный позже Невьянского, когда первые Демидовы вошли в силу, был обширнее, значительнее, а палаты хозяйские на славу роскошны.

Приказчик неслышными шагами нагнал хозяина в кабинете и, слегка смущаясь, спросил:

– А куда ее… барыньку золотокосую, прикажете?

– Посели экономку в светелке, там, где тихие переходы! Да смотри за ней, в случае что – бороду вырву! – строго сказал Демидов. Подняв властные глаза на приказчика, он приказал: – Ныне покажешь книги и планы!

Не терпелось молодому заводчику, хотелось поскорее обозреть свое новое хозяйство…

Помывшись с дороги в баньке, Никита Акинфиевич весь день просидел в отцовском кабинете, знакомясь с планами и книгами. Перед ним развернулись обширные владения: леса, шахты, курени и прославленный на весь мир своим железом Тагильский завод.

Демидов отодвинул книги и сказал радостно:

– Что ж, есть где размахнуться! Не беднее братца будем!

– Может, ваша милость оглядит все на месте? – осторожно спросил приказчик.

Хозяин покачал головой:

– Не приспело еще время. Дай дух отведу. Мыслю отгулять на воле. На что же тогда богатство дано в руки, коли не испытать радость? После потехи и за работу возьмусь!..

Дородный, с крупным породистым лицом, в пышном волнистом парике, он походил на знатного вельможу. Глядя на его толстые, мясистые губы, Яков Широков невольно подумал: «Сластолюбец!»

2

При отце, покойном Акинфии Никитиче, сыну доводилось туго. Батюшка скупился на денежные выдачи. Между тем Никита был на возрасте, женат на дворянке, и самому Акинфию льстило, когда сын держался с достоинством, одевался по-барски, в бархат, носил кружева и парик.

«Этот пролезет в знать!» – глядя на сына, мечтал тульский кузнец.

Сдержанный, хитрый Никита ластился к отцу и добился того, что стал любимым сыном. В чаянии наследства сынок жил степенно, держался благонравно. И вот сейчас, почувствовав волю и богатство в своих руках, он решил расквитаться за долгий пост и воздержание.

Яшка Широков сбился с ног, устраивая потехи для господина и девки с золотыми косами. Она была статная и гибкая; без умолку щебетала. Сумрачный кержак – постник и аскет, до беспамятства любивший только завод и деньги, – опасался женщин. Но горячая, вертлявая полька волновала и его своей красотой. «Хороша блудница!» – втайне залюбовался он девкой.

Юлька – так звали экономку – крепко полонила хозяина. Все дни он проводил у нее в светелке. Неистовый, громкоголосый, он становился при полячке покорным, садился у ее ног и часами не сводил глаз с молочно-матового лица красавицы.

В Иванову ночь по наказу хозяина на ближних горах и на островах жгли костры. На елань[1] среди густых елей согнали девок. Сам хозяин, полураздетый и хмельной, восседал у костра подле полячки, одетой в тонкую прозрачную тунику.

Девки плясали у костра, водили хороводы… А в полночь хозяин и Юлька убрели в темный лес искать колдовской цвет папоротника. Так весело для барина проходили многие дни.

Теперь по озеру часто плавали разукрашенные лодки, в воде отражались огни иллюминации. На острове играла роговая музыка. Ее нежные звуки в безветрие далеко разносились по окрестностям.

Юлька придумывала все новые и новые развлечения. Приказчик Яшка Широков, почуяв свободу, хозяйничал себе в пользу – исподтишка, осторожно тащил, что попадалось под руку, и тайно переправлял в раскольничьи скиты. Никита Акинфиевич в своем упоении Юлькой ни о чем не думал.

Полячка любила коней, и хозяин завел тройку вороных. Их привели издалека, из ордынских степей. Конюхом отобрал Никита парня из крепостных – Митьку Перстня. Бежал холопишка от помещика из России, пристал к разбойничьей шайке на Каме, колобродил, да прискучило все и пустился отыскивать вольные земли. Проник вместе с другими бегунами на Камень, а тут демидовские дозоры захватили и приставили к работе. Перстень был легок на ногу, охотник – зимой отыскивал медвежьи берлоги и один на один ходил на зверя с рогатиной. Небольшого роста, проворный, с маленькими глазами, сверкавшими из-под густых нависших бровей, он и сам походил на лесного хозяина. Никто лучше его не мог объезжать коней; он-то и обхаживал тройку вороных бегунов. Он запрягал ее в нарядную упряжь, украшенную серебряным набором, пристегивал валдайские колокольчики и, в красной атласной рубашке, в кучерской шапочке набекрень, садился на облучок.

– Во весь дух, Митенька! – просила Юлька, усаживаясь в легкую колясочку рядом с Никитой.

Перстень умел потешить красавицу, – он и сам любил бешеную скачку. Выехав на дорогу, Митька посвистом горячил коней.

Заслышав знакомый призыв, коренник Игрень-конь, высокий длинноголовый скакун с тонкими сильными ногами, мгновенно оживал, раздувал влажные трепетные ноздри и входил в азарт. Легко и плавно он брал с места, все больше и больше с каждой минутой ускоряя свой бег. Играя, он легко выкидывал тонкие крепкие ноги и мчал, склоняя набок косматую голову и кося злыми фиолетовыми глазами. Пристяжные рвались в стороны и, потряхивая гривами, стлались над дорогой.

Разливались-звенели колокольчики…

Полячка, сбросив кашемировую шаль, сияя золотой головкой, вскакивала с сиденья, кричала:

– Быстрее, Митенька!

Ухватившись за плечо ямщика, она колотила его маленьким крепким кулаком в спину:

– Горячи, Митенька!

Перстень рявкал на весь лес, ярил коней. Желтая пена клочьями падала из горячей пасти Игрень-коня. В ушах свистел ветер, рвал и расхлестывал Юлькины косы. С развевающимися пышными волосами, раскрасневшись, она кричала:

– Ах, добже! Ах, добже!..

Оборотясь к Никите, она скалила острые беличьи зубки:

– Пане! Пане, что жмуришься?

От быстрой езды у Демидова кружилась голова. Он крепко держался за сиденье и, разглядывая подружку, восхищенно думал: «И до чего ж хороша девка!»

Так они могли мчаться до тех пор, пока не унималась горячая кровь Юльки. Тогда Перстень сдерживал коней, разудалый звон бубенцов переходил на мелодичный, и хозяева мало-помалу приходили в себя.

В один из дней тройка вороных вынесла хозяев на простор.

Стоял тихий предвечерний час, когда сиреневые дали казались прозрачными. Раскаленное солнце медленно погружалось в зеленый океан лесов. Затихали птицы, угасал шум. На дорогу ложились лиловые тени. Только неугомонный красноголовый поползень где-то выстукивал под зеленым навесом хвои.

Натянув вожжи, Перстень гнал коней.

Казалось, не кони мчались, а кружила, уходила из-под звонких копыт накатанная дорога, бежали мимо лес, кусты, мелькали падуны-ручьи, сверкали озера.

Солнце погрузилось в бор, и разом вспыхнули и озарились багровым пожаром стволы сосен. Чудилось, пылал весь лес, охваченный алым пламенем.

Юлька завороженно смотрела на игру вечерних красок.

– Как дивно, пане! – ластилась она к Никите. Огромный, румяный от зари, он могуче обнимал ее худенькие плечи.

Кто-то темный, лохматый перебежал дорогу.

«Медведь!» – догадался Демидов, и в этот миг кони рванулись вперед. Изо всех сил натянул Митька вожжи, закричал любимому Игрень-коню:

– Тишь-ко! Тишь-ко!..

Но встревоженный коренник, закусив удила, как вихрь мчался вперед. Жарко дыша, вздрагивая всем телом, сбившись с плавного ритма, из стороны в сторону кидались пристяжные.

Коляска подпрыгивала, кренилась от ударов об узловатые корневища. Кони мчались в раскаленный пожар зари.

Впереди мелькнул Аликин-камень, за ним в пропасть низвергался падун-ручей. Здесь дорога круто сворачивала влево. Но черные демоны-кони ничего не хотели знать – неслись к бездне…

– Пан, пан, мы пропали! – по-детски плаксиво закричала Юлька. – Ратуйте, люди добрые!..

Румянец сошел с ее лица, полячка побледнела; беспомощно и жалко дрожала коричневая родинка на вздернутой пухлой губе. Демидов схватил ее за руки и, заглядывая в до смерти перепуганное лицо, спросил насмешливо:

– Ага, умирать-то страшно?

Она вырвала руку и стала креститься всей ладошкой:

– Иезус-Мария… Оборони, Боже…

Аликин-камень грозно вставал на пути все выше и выше.

«Или о скалы разнесет башку, или вниз сверзнет?» – хладнокровно прикидывал Демидов.

Он крепко ухватился за ремни, чтобы не выпасть, и тянул Юльку к себе.

– Ну, замолчи!.. Ну, замолчи, дура!..

– Стой!.. Стой!.. – исступленно закричал Перстень и, оборотясь к Демидову, предупредил: – Держись, хозяин!..

Неумолимо близилась бездна; с каждым мгновением нарастал необузданный рев горного потока. Секунда, другая – и гибель…

Все замерли. Казалось, кровь остановила бег.

Но что это?

Из кустов на дорогу выбежал высокий проворный человек. Он неустрашимо кинулся навстречу взбешенным коням.

«Пропал человек!» – безнадежно подумал Никита и закрыл глаза.

Но чернобородый лохматый молодец на бегу схватил за гриву коренника и повис на удилах…

И как ни отряхивался головой Игрень-конь, не сбросил дерзкого и неумолимого удальца.

Пробежав еще десяток шагов, Игрень вдруг одумался, умерил бег и стал стихать. За ним одумались пристяжные. Черномазый бродяга что-то выкрикивал, ворчал. И они, чувствуя властную силу, присмирели.

Вороные сдержались на краю бездны.

Демидов с изумлением и восторгом смотрел на цыганистого жилистого молодца, стоявшего на дороге. Черная волнистая борода буйной порослью охватила все его лицо; она взвихрилась, и в синеватой черни ее весело сверкали белые зубы.

– С тебя доводится, барин! – простодушно сказал он заводчику и придвинулся к коляске.

Всплеснув руками, Юлька с криком бросилась к нему на грудь и, внезапно охватив шею, крепко поцеловала бродягу в губы.

– Ух, ты! Вкусно-то как! – прокряхтел он и огладил бороду.

– Отколь ты, леший, брался? – ревниво накинулся на него Митька Перстень.

– Где был, там нет, где ходил, там след! – насмешливо отозвался цыган.

– Кто ты? – спросил Демидов, заглядывая в его бесстыжие глаза.

– Беглый! – нисколько не смущаясь, нагло ответил бродяга.

– Откуда сбег? – дивясь наглому признанию, спросил Никита.

– С Алтая сбег. Бергал[2] я! – расправил широкую грудь черноглазый.

– Так ты и с горным делом знаком? – удивленно спросил Демидов. – Как звать?

– Ванька Селезень. Заводское дело ведомо мне, да с хозяевами не поладил. Вольных хлебов ищу! – отозвался он и потупился под горячим взглядом Юльки.

– Н-да! – в раздумье промычал Демидов. – Вот что, беглый, где тебе счастье искать? Приходи на завод – работу дам! Полюбился ты мне, ухарь! Удальцов я люблю.

– Что ж? – охотно отозвался бродяга. – Спешить некуда, женка и малые детки не ждут. Приду к тебе, хозяин… Бывай здорова, барынька! – поклонился он Юльке, сошел с дороги в лес и был таков…

– Силен цыганище? – сплюнул вслед Перстень. – Такие люди с хода свою судьбу хапают…

Демидов промолчал. Тройка свернула влево, экипаж тихо покатился вниз к зеленой елани.

Над понизью, над кустами уже тянулись сырые космы тумана; темнело. За темным бором догорала вечерняя заря…

3

На другой день утром явился бродяга Иван Селезень, и Демидов сказал ему:

– Служи верно и честно мне и никому боле! Запомни и прими для себя: я тебе буду царь и бог. Коли будешь предан, выведу в доверенные люди, приказчиком сделаю. Отныне ты останешься при мне.

Бродяга поклонился, посулил:

– Буду служить те честно и верно. Хватка у меня, хозяин, такая: коли по нраву человек – положу за него душу!

– Любо! – похвалил Демидов.

Яшке Широкову, главному управителю Тагильского завода, пришелец не понравился. Сухой, мрачноватый кержак не любил шумных и жизнерадостных людей, сторонился их.

«Беспокойный больно! По всему видать – разбойник с большой дороги. Гулял с кистенем да на Демидова напоролся, а тот слюни и распустил», – раздумывал он.

Отпустив Селезня, хозяин зазвал приказчика Яшку к себе в кабинет. Кержак долго стоял у порога, ожидая приказаний.

Тяжело ступая, Никита Акинфиевич долго ходил из угла в угол. Наконец он остановился перед приказчиком.

– Ну, как дела, Яков? – глухо спросил он.

– Известны: орудует заводишко, льем железо, – пожал плечами Широков.

– Отныне я за дело берусь, буду тут за главного! – твердым голосом сказал Демидов. – Хватит, отгулялся! Ныне за работу! Без хозяина – дом сирота, а заводу и вовсе погибель!

– Оно так! – послушно согласился приказчик.

Никита продолжал:

– Чтобы дело робить, надо знать. А познать ремесло можно опять же делом. Теперь давай мне одежду попроще и веди в литейную. Приставь там к умельцу, дабы всему обучил. Буду за работного пока!..

Приказчик удивленно разглядывал хозяина.

«Уж, чего доброго, не шутит ли? Несбыточное мелет. Может, с пьяных глаз умопомрачение приключилось?»

Но это было не так. Никита Акинфиевич переоделся в рабочую одежду и пошел в литейную. Юлька на целые дни осталась одна. Притихшая, она бродила по демидовскому дворцу; в сердце закрадывалось сомнение: «Неужели так быстро разлюбил веселый пан?»

Демидов от темна до темна проводил в литейной. Приказчик приставил к нему доброго старинного мастерка Голубка. В предавние годы этот мастерко выехал из Тулы, где славился знатным литьем. Никита Демидов, дед, в свое время заметил отменного пушкаря и сманил его на Каменный Пояс. Сейчас Голубок был глубокий старик. Он сгорбился, стал седенький, сухой; только зрение не изменило ему. По-прежнему без очков он хорошо различал все оттенки пламени и по цвету определял, когда бить в домне летку и выпускать расплавленный металл.

Старик преданно любил свое суровое и вместе с тем тонкое мастерство. О нем он говорил тепло, задушевно. Дни и ночи хлопотал у литья.

Демидов, просто одетый, сказал ему:

– Ну, дедко, пришел к тебе учиться!

Старик строго, испытующе поглядел на хозяина, ответил:

– Коли не шутковать вздумал, становись, Акинфич, но то запомни: дело наше мудрое, сурьезное, терпение – ох, какое терпение надо, чтобы постичь его!

– Выдюжаю. Я терпелив, дедко! – улыбнулся Никита.

Уловив легкость в улыбке, Голубок нахмурился:

– Погоди хвалиться. Это еще терпится. Поглядим, как руки и глаза твои покажут!

Мастерко толково пояснял, показывал все, но нетерпеливый ученик часто упускал кой-где мелочишку. Потом эта мелочишка оказывалась самой важной – от нее зависел успех. Разглядывая сделанное Никитой, дедко недовольно поджимал губы:

– Плохой доводчик ты, Акинфич! Мало сробить, надо до тонкости, до синь-блеска довести металл-то…

– Доведу! – уверенно отозвался Демидов.

– Опять похвальба! – сердился старик. – Сробь, сдай, а тогда и хвались! А работенка твоя плохая. Скажем, не гожа. Будь я Демидовым, гнал бы прочь тебя от домны!

Самолюбивому, гордому Никите трудно было сдержаться, чтобы не пугнуть мастерка. Впрочем, старик был не из пугливых. Когда ученик портил дело, он не сдерживался и кричал в сердцах:

– Что робишь, сатана! Кто позволил тебе разор чинить? Губишь металл-то? Прочь, кобылка!..

В заводе нерадивых и неумелых учеников обидно кликали «зеленой кобылкой».

Демидов гоготал над ершистым дедом.

– А ты не гогочи! – грозил мастерко. – Гляди, по рукам хвачу; ну, что опять робишь?..

Демидов был упрям: долго трудился он под началом строгого мастерка и дошел до умельства.

Когда Никита выдал первое литье, Голубок радовался, как дитя. Он бойким кочетом носился вокруг домны, распустив бороденку.

Глядя на огненную лаву, воскликнул:

– Удалась на славу! Только пушки лить! Ай да кобылка! Дай я тебя расцелую!

Мастерко бросился обнимать Никиту, но тот повернулся к нему спиной и позвал:

– Ну что ж, идем за мной!..

Он повел дедку в хоромы, и там Юлька вынесла на расписном подносе чару хмельного. Мастерко смахнул шапчонку.

– Вот спасибочко, угодил, Акинфич, – прижмурился он от удовольствия. – Из таких рук одна радость испить.

Юлька с улыбкой посмотрела на веселого старичка.

– Вот видишь, дедко, все у меня есть и все удается! – похвастался Никита. – Не роблю я, а каким царством обладаю!

Голубок выпил, поморщился и смело ответил хозяину:

– Годи хвастаться-то! Все у тебя есть: и заводы, и домны, и экие палаты, и красавица-раскрасавица, дай ей, Господи, здоровья! С заводами все же, хозяин, всяко бывает. А вот мое мастерство всегда при мне будет. Вот и выходит, я сильнее тебя, барин!

Демидов побагровел. Слова мастерка задели его за живое.

– Это почему же? Что-то недомыслю твоих слов! – сказал он.

– Поднеси еще чару, – попросил старик, – поведаю тебе одно тайное предание.

Ему вновь налили хмельное. Осушив чару, Голубок утер седенькие усы и тихим, размеренным голосом повел рассказ:

– От дедов слышал преданье, а они от прадедов дознались про это. В незапамятные годы русские люди достигли Каменного Пояса и впервые спустились в шахту. И тут свершилось страшное, батюшка. Семь дней и семь ночей непрестанно хлестал огненный дождь. Поднялась буря и погнала из рек и морей сокрушительные валы. И воды смывали верхушки гор и уносили в океаны. Сотрясалось все небесное и земное: помрачилось солнце, скрылся золотой месяц. На все навалилась тьма непроглядная, и оттого стало на сердце тошно…

Мастерко перевел дух, взглянул на Демидова и со вздохом продолжал:

– Прост человек, а все же догадался, что неспроста хляби разверзлись и мрак пал на горы. Кому охота идти навстречу своему горю-злосчастью? Отказались холопы спускаться под землю и робить на радость другим. Но сильны хозяева и плетями приневолили людей лезть в кромешную тьму, в недра земные. День и ночь, батюшка, мозолистые руки не знали покоя – все робили и робили. Нет беспросветнее труда под землей, когда гонят тебя без оглядки, без жалости. Подземелья, глубокие и сырые, узкие, что кротовины, губили людей дешевой смертью: то глыба сорвется на трудягу – и прости-прощай тогда свет белый, то вода зальет, то еще какая другая беда настигнет. Все, милый, к одному концу, к одной напасти… И вот в такой поре среди рудокопщиков появился Аким-богатырь. Эх, и человечище: плечист, молодецкой ухватки и своего брата в беде не оставит! И стал он робить, как все кабальные. Известна барская хватка: упустил – плетями засекут, живьем сгноят, вроде как у нас…

Заводчика покоробило, он поморщился и сердито перебил Голубка:

– Ты, старый брехун, полегче! Не больно мути словами…

– Э, милый, так сказка сказывается, так песня поется. Из нее слова не выкинешь! – спокойно ответил старик и, не смущаясь, продолжал дальше: – Раз ночью гнал Аким тачку с рудой, а впереди, откуда ни возьмись, навстречу огромный черный бык: рога – дуги, глаза – фонари… Уперся бык в тачку с рудой. Попробуй сдвинь такую силищу! У Акима сердце сжалось, растерялся споначалу. Еле опомнился. «Страшен ты действительно, – говорит ему. – Но не из пужливых я, потому что вспоил-вскормил меня простой народ и силы мне свои передал. Оттого в руках моих и в сердце могущества куда больше твоего». – И как двинет тут Аким тачку с рудой, бык и взреветь не успел, разом очутился под колесами и там рассыпался на мелкие искорки, и сразу светло и легко стало на душе…

Заводчик пытливо посмотрел на мастерка.

– Не пойму, что к чему? – невинно спросил он, но дедко по глазам хозяина понял – лукавит он. А все же осмелел и сказал Демидову:

– Как не понять тут. Разумей: во всяком противстве главное – иметь надо разум да молодецкую ухватку, и поборешь тогда любого супостата, хоть и страшен он…

– Но кто ж сей черный бык? – упрямо спросил хозяин.

– А тут уж и мне не сказано и про вас не говорено! – на сей раз уклонился мастерко.

Не по душе пришелся Демидову тайный сказ, нахмурился он, поднялся с кресла.

– Ну, иди с богом, дедко, отблагодарю после, – пообещал он литейщику.

На том и разошлись.

Через неделю, когда Голубок хлопотал у домны, его сманили в каменную амбарушку, там повалили и отхлестали ремнями.

Стегал его Ивашка Селезень – цыганистый бродяга, обретший вдруг силу на заводе. Из распахнутого ворота рубахи варнака лезла густая потная шерсть. И весь он был волосатый, сильный. Оскалив зубы, он бил и приговаривал:

– Смирись, батька! Покорись, хлопотун!..

Отстегав, старика поставили на ноги. Селезень крикнул:

– Вали, дедко, да боле не попадайся под мою руку! В другой раз отяжелеет она, не сдюжаешь!

Голубок поправил портки, поклонился бродяге и незлобно спросил:

– Милый ты мой, а скажи, за что отстегали меня, по какой нужде?

Селезень откинул ремень и пояснил:

– Первое, стегали тебя за тайный сказ. Умен Никита Акинфиевич и рассудил, что к чему. Так и сказал: «Не свалить работному Акиму барина – черного быка». Учти это, старик, и прикуси язык! А второе – побили тебя, чтобы не возгордился. Хошь ты и хозяина учил, а свое место знай…

Мастерко Голубок опять поклонился:

– Спасибо, милый, за науку! Век не забуду сего денька!

– На том будь здоров! – засмеялся Селезень и вытолкал старика из амбарушки.