Читать книгу Цилиндр без кролика - Евгений Бережной - Страница 6

Противиться переменам было невозможно. Все менялось, обязано было меняться, менялись и люди, некоторые даже менялись стремительно, буквально на глазах. За день, за вечер, за час можно было даже стать свидетелем, как какое-то мелкое событие действовало на человека, переворачивало внутри у него все вверх тормашками, не оставляло ничего былого от состоявшихся его принципов. Но в то же время первой реакцией многих становились отчаянные усилия, чтобы жить по инерции, не замечать метаморфоз и пребывать в пузыре прежнего времени.

Так и с Михаилом Ревницким переменам пришлось повозиться, ему все же потребовался толчок. Он все так же приходил после работы, переодевался и покорно ждал у телевизора, когда жена состряпает абы чего и позовет ужинать, что Бог послал. Часто задерживался ужин из-за того, что Елена не в силах была сообразить, не могла ума приложить, что же из странного набора остатков можно приготовить. Оставалось пол пачки соды, яйцо, пол луковицы, или, например, соленый огурец и яблоко. В кошельке ни копейки. Кашу из топора сварить, что ли? Она вздыхала на кухне, ходила подбоченившись из угла в угол, и украдкой выходила, чтобы притащить из погребка последнюю банку консервации, шла у кого-то занять из соседей. Она долго терпела, выкручивалась, прежде чем как-то завела с ним сначала издалека очень необычный разговор о том, что нужно что-то делать, они впроголодь живут, а вот ей недавно предложили возможность подработать, в принципе ничего и сложного, нужно занять и отправиться заграницу в соседнюю страну… Михаил тут же осадил жену: «Какая еще заграница? Ты себя-то слышишь, ты здесь можешь заплутать, а сколько мы уже лет на одном месте живем. Сиди дома! Сам как-нибудь разберусь!» Может быть, она и вправду пыталась искренне так выбраться из нищеты, безденежья, а не подстегнуть его, расшевелить, делать что-то, подтолкнуть к действиям, но вышло, что только уязвила его мужское самолюбие, а он в ответ нахамил и унизил ее. Ей ничего не оставалось, как больше не заикаться о подработке, а только лишь справляться, как его успехи, может ли он, в конце концов, пойти и купить в гастрономе самое необходимое, чтобы по сусекам перестать скрести? И вот когда Елена, ежедневно повторяя один и тот же насущный вопрос, повторила его в тысячный, наверное, раз, то Михаил огрызнулся, не менее злобно, чем она спросила (был бы он таким смелым в бухгалтерии предприятия). После этого на пороге его уже никто не встречал ни с радостной улыбкой, подставляя губы и щеку для поцелуя, ни сверля его испытующим требовательным взглядом, пришел и пришел, в лучшем случае окликнут, он ли это, и молчок, и не выглянет. Потом он, как всегда, переодевался в домашнее, в растянутые штопаные-перештопанные «треники», которые уже стыдновато было носить даже дома, и усаживался у телевизора, ожидая, когда же позовут. А у нее там слезы, как он теперь знает, катились по щекам, от того, что уже даже не было странного набора продуктов, из чего можно было химичить, изобретать экстравагантное блюдо («такое только у нас на столе и в лучших домах Калифорнии!»), полки холодильника и кладовки были пустыми давным-давно. Но она кормила, чем-нибудь, , не на пустой же желудок укладываться спать, секрет рецепта оставляя в строжайшей тайне, иначе вдруг откажется есть.

Постепенно у Елены Ревницкой проявилась странная привычка греметь посудой; как-то накрывая на стол, она вдруг загремела ею так, что из кухни ее стало слышно по всей квартире. Если напрямую спрашивать уже было нельзя, то ему стали намекать, напоминать, посылать сигналы. Отчаянно и громко звенящая своей пустотой, не наполненностью посуда – апогей, вершина этого бытового символизма. Он должен был или оглохнуть или, завыв от прослушивания этих нищенских симфоний безденежья, уже даже не ответить на проклятый вопрос, а сделать так, чтобы ему его более не задавали, то есть пойти и найти деньги, а как – не имело значения. Или пойти и выбить свою зарплату, или раскурочить, вынести чего-нибудь ценное, дорогостоящее с предприятия, как множество других «несунов», и продать на блошином рынке, или ограбить вечером прохожего, или сменить наконец-то работу, но прекратить спокойно смотреть, как давятся каждый вечер дешевыми, промерзлыми овощами с рынка его жена и дочь. Вот-вот она бы уже и сама без его разрешения и без предупреждения согласилась бы на авантюрную подработку, рискнула бы всем, поэтому он и стал ей врать, что он, мол, устроился, вскоре будет получка, будет-будет, не за горами, обещали, и в подтверждение, что где-то подрабатывает, почти перестал бывать дома.

Под вечер на аллее у соседней улицы черные стволы деревьев растворяются в сумерках и кажется, что над тротуаром зависли шары из трепещущих кленовых листьев, одна из скамеек в тени густой кроны и стала его обычной остановкой между работой и домом. В просвете между зданиями были хорошо видны окна кухни и гостиной. Выдавая себя только красным огоньком папиросы у лица, он дожидался здесь, пока не погаснет сначала квадрат кухонного окна, а потом и телевизор перестанет сиреневыми бликами освещать застекленный балкон. Пробирался, как вор с надвинутым воротником и надвинутой на глаза кепкой, напрямик, перепрыгивая заборы, в подъезде на носочках перескакивал ступеньки, но все шло насмарку, когда ключ оказывался в замочной скважине. Вот если бы купить новый, не скрипучий, а этот смазывай, не смазывай, – все равно, что меч проворачиваешь в сердце латного рыцаря, пробив доспехи. Но на новый замок, как и на многое другое, не было денег. Однажды, правда, он наткнулся на кем-то оброненное портмоне и принес ей все оттуда, выдав за получку, но больше такого счастливого случая не было.

Ночные трели соловья, рассыпанное ожерелье на черной ткани над головой, сверчки в травяной волне за спиной. Рубашка с коротким рукавом переставала согревать только далеко за полночь. Шли дни, в шевелюре клена становилось больше седых волос, затем и вовсе исполинский парик над ним начал редеть и лысеть, а под ногами захрустели горчичники, пожухлые желтые листья. И тогда вся эта пантеистическая картина, в которую он был завернут, но не защищен ею от холода, с ее звездами, деревьями и прочим стала доводить его до исступления, в стуке бьющихся друг о друга зубах морзянкой он посылал проклятья, охрипшим, простуженным горлом злобные молитвы всему мирозданию.

Он устал быть невидимкой под поредевшей сенью клена, он жаждал согреться, разогнать кровь по жилам и принялся выбирать жертву. Решился бы он или упустил бы малодушно, когда бы ему выдался шанс и мимо него однажды все-таки прошел бы подходящий субчик, какой-нибудь богатенький буратино? Неизвестно. Свершилось все несколько иначе.

Ночь. Он как всегда на своем посту. Первыми нерешительными горстями с тучи сыпало на грязь, припорашивало расквашенную хлюпающую землю снежком. Он разглядел их в темени даже прежде, чем расслышал. Не шли, а тащились. Двое. Он и она. Это была совершенно не та дама, за которую следовало бы заступаться, еще неизвестно, кто кого сильнее жаждал повалить наземь и тут же совокупиться. «Мне домой надо!» – «Не надо! Не уходи…» – «Нет, надо! Меня ждут…» Михаил наблюдал за сценой этих пьяненьких ромео и джульетты и выдал себя коротким смешком.

– Эй, фс-фс, – вместо свиста с губ разлетелся фонтан слюней. – Эй, мужик, ты, где там, отзовись?

– Чего тебе? – откликнулся Михаил?

– Вот ты где? Сюда иди, мужик. Я сказал, иди сюда, мужик!

Михаил покорно встал и медленно направился, этим, как ему казалось, демонстрируя свои смелость и норов.

– Ну чего ты там ковыляешь, ползешь… Ты инвалид, что ли?

Михаил оглядел наглеца. Тот крепко держал за руку свою спутницу, та отвернулась и стояла спиной к Михаилу, поэтому лица он ее не мог рассмотреть, она, натянув их соединенные руки, хоть и не особо вырываясь, но все же показывала свое намерение уйти. Хитрое женское алиби на всякий случай.

– Мужик, наконец-то ты доковылял! Мужик, значит так: нужно бухло для подогрева дамы до полной кондиции, упирается, видишь ли, – «дама» хохотнула и манерно вздохнула: – Да-да знаю, шмурдяк ты не будешь пить! Одна нога там, другая здесь. Сгоняешь, мужик? С меня на копытные.

Михаил нечем не выдал своей радости, что сейчас ему что-то перепадет, пытался строгость изобразить, но как-то второпях услужливо шаркнул подошвой, низковатый выскочка тут же вытянул из кармана смятый ком и сунул Михаилу. Он мгновенно развернул купюры и сообразил, что их недостаточно, в лучшем случае впритык:

– Здесь мало.

– Мужик, слышь, ну я по-твоему кто вообще? Я что ли тебя кинуть собрался или как? Принесешь, я возмещу, быренько беги.

– Нет у меня добавить.

– Так ты «шкаловец»! Ахаха! Ясно, ясно…Энтилегентишка, значит.

Ревницкий сразу же узнал в этом кутящем директоре земшара, сухопарого слесаря из автоблока, часто чумазого и долго возившегося с пустяками.

Бывший коллега достал еще один ком мятых купюр и, покачиваясь на нетрезвых ногах, потянулся прилепить деньги ко лбу Михаила, хозяина из себя показать. Ревницкий и перехватил-то эту руку, пытавшуюся его унизить, в воздухе играючись, вроде бы стал отводить мягко, но вдруг дернул вниз, как будто само собой всплыло армейское прошлое и натренированный приемчик. Хрустнуло в предплечье здоровоски. Низкорослый с криком скукожился и упал наземь. Девка среагировала тут же, мгновенно, взвизгнула и ускакала, цокая шпильками. Из кулака левой целой руки с щелчком бесполезно вылез сверкающий коротковатый, но острый луч. Ревницкий носком метко выбил перочинный нож, отшвырнув его в лужу. Сделав шаг, остановился, пугливо убегать от стонущего не стал, а подобрал разлетевшиеся деньги и без жалости с остервенением со всей мочи врезал с правой свой когда-то коронный апперкот в челюсть.

Больше на скамейке Ревницкий никогда не мерз. На следующий день за воротами проходной предприятия его поджидал черный «Мерседес» с тонированными стеклами. Затолкать внутрь он себя не дал. Распознав фальшивую улыбку на широченной морде водителя, сжал его протянутую руку до хруста костяшек и бесстрашно сел четверым в салон.

– Погнали, – скомандовал сидевший спереди, взгляд его скрывала тень от надвинутой на глаза кепки.

Когда последние домики на городской окраине мазнули своими огнями окна мчавшей машины, то Ревницкий, еле заметно дрожа от внутреннего холода, тихо произнес:

– Если не убьете, переловлю по одному.

Только тогда сидевший спереди, бросавший лишь изредка на Ревницкого через зеркало заднего вида короткие взгляды, резким толчком пальцев в козырек кепки оголил свой лоб, седину и глаза от тени и повернулся к нему:

– Послушай, зачем мне тебя убивать? Ты мой должник. Понял?

– Сходи в бухгалтерию и получи вместо меня, я же миллионер, – хмыкнул Ревницкий.

Привезли его не на пустырь, а к вагончику с покосившейся яркой вывеской «Кафе «Армада». Вокруг обшарпанных стен без окон стояли иномарки, а из закупоренного помещения пытались вырваться песни и смех. Седой распахнул дверь и выпустил метавшуюся, мучившуюся музыку в тесноте и занес вместе с собой внезапную тишину внутрь вагончика.

– Вот говорит, если не убьете меня, то я вам всем руки переломаю! – прозвучало это с интонацией шутки, но сидевшие перестали смеяться и умолкли. – Артему руку сломал и всем сломает, мы ему со сломанными руками больше нравимся! – продолжил пожилой усач, жестикулируя рукой со снятой кепкой. Артем, тот самый ночной кутила, сидел со стаканом, полным янтарного коньяка, в левой руке, правая лежала в гипсе на столике, рядом с дымящейся пепельницей.

– Убить тебя, миллионер? А кто машину перегонит? Не знаешь? Ты перегонишь! Ты! А Артем будет за твоей дочкой наблюдать. Хорошо будет наблюдать, возле школы на скамейке будет сидеть и возле дома семечки щелкать. Понял меня, миллионер? Хорошо понял?

– Ошиблись вы немного, я ведь водить не умею.

– Умеешь, умеешь, мы дело твое посмотрели, людей расспросили. Знаем адрес твой, твоих родителей, даже то, что ты все документы в левом внутреннем кармане завсегда носишь, знаем. Не зли меня, миллионер, не зли. Нам девка рассказала, что кореш наш, Артем, не совсем, так сказать, прав был в той ситуации, это-то тебя и спасло, иначе бы ногами запинали в подворотне. Что вылупился? Слишком много чести, чтобы такого, как ты, крепостного простака, убивать, а вот ребра переломать, чтобы ходил в больничку до конца жизни, мучился – в самый раз! Так что не зли меня, не зли, все сделаешь тип-топ, чин чинарем, даже бабла отвалим, купишь жене своей – Ленке, так ведь? – плойку, пусть и дальше вертит себе локоны и тобой вдобавок. На «Шкалу» будешь так же ходить, мы тебе даже за свой счет оформили, так что не ссы.

И Ревницкого затолкали в машину, повезли на вокзал. Вместе с шестью незнакомцами на верхних полках плацкарта он начал настигать в старом составе ночь, которая спешила на запад. Два дня к его спине был приклеен взгляд надсмотрщика. Он в туалет – его берутся проводить, он в тамбур покурить – ему составят компанию. Наблюдая, как за окном уплывал очередной занесенный опавшими листьями перрон еще не проснувшегося, поэтому безликого городка, Ревницкий прикидывал, как выбраться из передряги, пусть бы и по шее ему дали, но главное, чтобы отпустили. Пока названия станций на вокзалах не стали написаны на иностранном языке, как-нибудь он домой бы дочухал.

Удивительно, но не страх ощутил он, когда поезд покатился по вроде бы таким же полям, но с более аккуратными и ладными домиками вдалеке, а желание высунуть голову в окно и втянуть чужой воздух. Иноземный, забугорный. Он почувствовал, как с воздухом в легкие попала неизвестная ранее сладость и свобода. Слежка за ним сразу прекратилась, теперь другого способа вернуться назад у него кроме как за рулем иномарки и не было. Все машины ждали их на стоянке за городом, но компания, которая тоже повеселела, после утомительных двух суток тряски, не спешила покидать центр города, куда они приехали. Пока они плутали по лабиринтам узких улиц, Ревницкий вертел головой, рассматривая старинные диковинные памятники, дворцы, церкви, особняки, все старые, почти древние, но выглядевшие молодцевато после реставрации. На одной такой тихой и спокойной улочке в подвале нашли то, что искали. Высокий молодой парень в бордовой жилетке даже не пытался заговорить с ними, приветственно кивнул при входе, а потом мгновенно понимал, когда тыкали в золоченные краны перед ним и показывали на пальцах сколько. Золотые змейки с шипением заползали в стеклянные норки. Звякнув, чокаясь, под емкий тост, вся компания поднесла к губам бокалы и над улыбками забелели у всех усы из пены.

Пили и гуляли в баре полночи, а оставшиеся часы отсыпались, свернувшись на задних сидениях машин, которые с первыми лучами завели, и колонной покинули город. Ориентация на солнце. Кто-то держал этот золотой воздушный шарик за ниточку, сам прячась за горизонтом, и медленно отпускал ее. Медленно и лениво ползло светило на свое обычное место в зените. Его морозило, клонило в сон, дорога размывалась от слез, застилающих сонные глаза, зевки же, что выпрыгивали изо рта, вообще на секунду-другую не давали смотреть вперед. Расстояние – не вплотную, но из вида друг друга не терять, если что-то серьезное – подмигнуть, а если в туалет, то семеро одного не ждут, потом дави на газ и догоняй. Самые же важные инструкции сообщат после кордона. Бодрая радиостанция, кожаная обивка руля в сжатых руках, дороги без рытвин и ухабов. Погонять бы! Ревницкий раз попытался пойти на обгон, второй раз, но его из середины колонны не выпускали. Гонки с препятствиями и с преследователями еще предстоят.

На КПП погранцам сунули мзду баксами и проскочили без очереди и формальностей. Через километр была кафешка. Замызганные столики под брезентовым навесом среди просеки в лесопосадке. Подкрепились пирожками размером с две ладони со странным привкусом (не гавкала ли начинка час назад?), запивали исключительно чаем и кофе, ничего более горячительного. Потрескивая пальцами, выворачивая занемевшие руки, Кирилл, сын седого усача, начал:

– Нас могут поджидать. Рассказываю всем, не только новичку! – вдруг крикнул он на тех, кто не слушал его. – Ствола у нас два. У меня и у Макса. Рядом с собой положите монтировку. Если их больше, то каждый сам за себя. Отец не простит, если нас всех разуют и отправят пешком. Кто-то должен доехать. Поняли?

Дальше ехали быстро, бампер к бамперу, нарушая и рискуя, обгоняя фуры на подъемах, стремясь на смеркающийся восток, больше приходилось скакать, а не ехать по крошащимся под колесами дорогам. Но темень пришла не оттуда, откуда ждали. Север затянуло, в приоткрытое окно ворвался ветер, и в черном брюхе, что навалилось на осенние золотистые луга, полыхнуло, словно терпение закончилось, и тогда за ними побежала тысяченожка на тоненьких хрупких прозрачных палочках, вмиг нагнала и, не разбирая, на что наступает, затоптала, приплясывая по крыше, стеклам, багажнику, капоту. Все замигали: обзор был не дальше, чем скребущийся по ручью на лобовом стекле дворник, но Кирилл в ведущей машине протянул за собой колонну еще километров десять, а потом свернул на обочину. Никто не вышел из своей машины, хоть переговорить и нужно было. Все сидели, уставившись, как до блеска моются автомобили. А через полчаса обсуждать было уже нечего. Небо прояснилось, и один за одним завели двигатели. Прежнюю скорость уже не наберешь, из-под колес разлетались брызги, на скользком полотне даже проверенные тормоза не спасут.

Прежде, чем их атаковали, противники заняли позиции. Постоянно преследовала их только одна машина. Тащилась внаглую в ста метрах, подстроившись под скорость. В это время впереди начали скапливаться другие, они по одиночке обгоняли и отрывались от колонны на пару километров. Когда огни очередного села потонули в уже густом вечернем сумраке, то завязалась схватка. Поравнявшись с Ревницким, один из преследователей опустил окно и нарочито лениво помахал пистолетом в руке, вальяжно через поток мчащегося между двумя машинами воздуха крикнул: «Паркуйся, братан!» Ревницкий ответил тем, что вдавил педаль газа в пол. То же самое сделали и остальные. Словно натравливая прирученного зверя на поводке, визави резко вильнули в бок машины Ревницкого, но он не повелся, а кого-то таким маневром смогли подрезать и выпихнуть на обочину. Потом начались хлопки в воздухе, когда и это не подействовало, то натравили на колеса железных насекомых, они отскакивали от асфальта прямо в днище. Еще одна попытка и попадет, Ревницкий рискнул, дернул руль, и о ветровое стекло звякнул металл, а потом пистолет загрохотал по дороге. Только тогда он повернулся и посмотрел в глаза врагу, тот, матерясь от боли, махал раненой рукой. К этому времени от колонны осталась половина машин, перед Ревницким ехал только Кирилл. Словно чиркнув пару раз зажигалкой, но так и не прикурив, он отделался от машины, что увязалась за ним. Хруст совсем рядом заставил снова сконцентрироваться на своем теперь уже безоружном противнике, тот в отчаянии и озлобленный из-за уроненного пистолета выпрыгнул из темного салона, буквально сев на свою дверь, и дотянулся до зеркала заднего вида битой, буквально раскрошив его. Ревницкий нашел кнопку открытия стекла рядом с собой и нажал. Преследователь с ехидной улыбкой, наверное, ждал капитуляции, мольбы о пощаде, но в него полетело тяжелое, но короткое копье. Уклонившись от летящего сюрприза, парень с битой позволил монтировке воткнуться в голову водителя. Лучшим исходом было бы подставиться, получить в щеку, потерять от монтировки пару зубов, но спасти обоих, не допустить того, чтобы машина резко вильнула и перевернулась, но за долю секунды подсчитать такую арифметику будущего ущерба не способен никто. Чтобы увидеть свою победу, Ревницкому пришлось повернуться, на месте бокового зеркала ведь торчали осколки. «Ого-о! Ух ты ж ё…» – не сдержался он и выматерился.

Ночь, скорость, гудящие машины впереди и сзади, крики радости. Как долго с ним не случалось что-нибудь такое же увлекательное, такое же настоящее? А может, никогда не случалось? Была когда-то драка на школьном дворе из-за девчонки в старших классах – но разве с этим можно сравнивать? Колотилось сердце, он не мог надышаться ночной свежестью, что обдувала его через опущенное окно. В голове вертелась какая-то глупость, юношеский романтизм. Он, инженер с высшим образованием, столько лет проваландавшийся в скучных цехах, проорал: «Есть! Вышло! Получилось! Как же круто… как же я крут!» – и был рад этому, ему хотелось со всей силы разбить еще кому-нибудь улыбочку своим кулаком, что до сих пор был сжат так, что костяшки побелели, а ногти, похоже, до крови впились в ладони. «А почему бы и нет? Почему бы и нет?» И он сам себе ничего не смог возразить.

Толстая пачка денег в кармане. Толстенная. К тому же не какие-то там рубли. С ним рассчитались и дали невообразимо огромную сумму, Кирилл хлопал его по плечу перед всеми и повторял: «Зверь, просто зверь! Видели, он, как Айвенго, метнул, значит и…ба-бах!» Неужто и зверь, неужели я действительно зверь, думал про себя Михаил? А что если и так? И что же? Главное, что теперь-то все будет хорошо! Даже отлично! Он от непривычки, что у него столько денег, не мог к тому же управиться и с непривычно длинными купюрами долларов. Они словно пытались уползти, выскользнуть, он доставал их из кармана, держал, взвешивал на ладони, пытался убедиться, что они не испарились. Думал, как же ему достать их, как показать им дома? Вытянуть из кармана и сначала похвастаться, развернуть веером? Или просто протянуть? Купюры мялись, сбивались в кучу от его репетиций, попыток. Из ровной стопки, сложенной вдвое, они стали комком, который не влезал в карман, пришлось разделить и распихать по двум, а потом и трем карманам. Вот теперь-то все будет замечательно. По пути домой он начал тратить. Стучал в окошко киосков, что были повсюду, будил продавцов, а потом долго не мог придумать, что же купить, что дома нужно – а дома ведь ничего нет. Самых обычных продуктов нет: ни круп, ни подсолнечного масла, ни овощей, ни сахара. Все и не купишь. Он терялся и покупал совершенную глупость: какую-то дорогущую шоколадку, шампунь, который видел с утра до вечера в рекламе по телевизору, леденец на полочке, плеер с наушниками. Чтобы не тащиться с огромными сумками чего-то простого, обыденного, он покупал признаки роскоши и достатка, то, что сразу вызовет восторг, как он думал. Не из-за килограмма картошки и пачки макарон он ведь рисковал жизнью? Надо чтоб жена и дочь сразу обрадовались, были удивлены, ошарашены!

В темной кухне он поскользнулся на чем-то, левая нога поехала вперед, словно под ней были колесики роликов. Чтобы не протаранить головой окно, он схватился за стол. Из-под подошвы какое-то юркое существо, запрыгав, доползло до стены и, ударившись об нее, затаилось под батареей. Мышь? Неужели? Страх во время поездки он потерял начисто от постоянных впрыскиваний адреналина, наоборот, уже стала даже вырабатываться привычка лезть на рожон в самую гущу, тянуться к шее врага. Самое надежное средство здравствовать и не хворать. Он кинулся в прыжке на затихшую зверюшку, и, распластавшись на ковровой дорожке, поймал в кулак. Грязное круглое нечто не вырывалось и не издавало голос. Разжимая пальцы, готовый к сопротивлению, он захохотал: картошка. Вот-те на! Откуда она здесь? Зачем она до сих пор картошку покупает? Он швырнул пачку мятых купюр на стол и придавил картошкой, сам отсел, устроился возле окна. Батарея еле теплилась, а за стеклом кружило, завывало, фонарь болтался и свет шарил по заметенной ветром земле вслед, ничего нельзя было разобрать в этом хаосе. В квартире градусов 16, дочка и жена, скорее всего, спали вместе и под тремя одеялами, чтобы согреться, а его вдруг бросило в жар. Оставалось ждать всего-то ничего до ленивого ворочания спросонья на кроватях, первых зевков жены и дочки. Сейчас, сейчас, вот уже скоро они окончательно проснутся и придут на кухню. Сразу поставим чайник. Они накинутся на кучу всякой всячины на столе, зашуршат обертками, разглядывая все вот это, заохают, завздыхают от удивления. Отпивая чай и закусывая разнообразными шоколадками, печеньями, конфетами, которые накупил, будут благодарить, обнимать. Все у них будет хорошо. Будет? Точно? И он будет так же рад и доволен, как и они, а на лице будет прямо до ушей… Ему невыносимо стало даже представить, что он сможет встретить их улыбкой, сможет что-то приятное сказать – Доброе утро! Как спалось? – и как ни в чем ни бывало будет сидеть рядом с ними. С ними, ничего не подозревающими, откуда это все, откуда и сам он только что вернулся.

За окном повалил снег, летел и летел с неба и наводил ужас на всех бездомных, а всем, кто приник дома к окошку, заронял в сердце особую радость, без слов по-особому давал понять, что такое домашний уют. В трубе завывал ветер, стрекотали ходики на стене, бессильно с ленцой тянут-потянут, но вытянуть не могут повисшую на растянувшейся почти до стола цепочке гирьку.

Он решил оставить их вдвоем радоваться, наслаждаться угощениями. Так, ему казалось, будет лучше, чем они будут смотреть на его скучное лицо, пока он молчаливо вспоминает даже не то, что увидел, а то, чего не увидел – брызги крови, гримасу боли, вылезающих из перевернутой машины раненых, тормошащих умершего. Если бы он смог рассказать жене, то разве смогла бы она взять эти деньги на столе, придавленные картошкой?

Ему нужно время в эти первые часы осознания разобраться в одиночку со всем произошедшим, с тем, как отныне все изменилось и что же дальше будет, кем в одночасье он стал. Он надеялся тогда, что справится постепенно, сможет как-то разделить, выделить место внутри себя для холодных ночей на трассе, увиденных через зеркало заднего вида, когда он все время пялится туда, откуда приехал, ведь оттуда за ним начнется преследование, и для часов на кухне, проведенных под абажуром в семейном кругу, под шуршание оберток и радостных вздохов жены и дочери. Не согласиться гонять машины он уже, вряд ли, смог бы. Но что-то в себе изменить, приспособиться для двойной жизни – почему бы и нет? Кто сказал, что это невозможно?

– Миша, ты? – донеслось из спальни.

Он звякнул ложечкой для обуви, снимая ее с двери, а может чем-то и раньше разбудил.

– Да. Деньги на столе.

– Который час? – она еще не встала, едва открыла глаза, надо было торопиться, чтобы не пришлось смотреть в них.

– Не знаю.

– Почему не ложишься спать?

– Ты услышала, что деньги я оставил на столе?

С трудом выдавила из себя «да».

– Ты куда?

Щелчок заржавевшего замка. Куплю сегодня же новый с толстенным засовом, который, открываясь, будет будить соседей.

– Ненадолго я. Покурю и …

Закрыв за собой, Ревницкий закурил в подъезде и сбежал по лестнице. Лицо и сигарета стали сразу мокрые, метель швырнула пухом в него и ослепила, едва он высунулся. Первый снегопад. Еще недавно, замерзая на скамейке и не возвращаясь домой, он, кутаясь и дыша на озябшие руки, только и думал, что о снеге, что же будет, когда пойдет первый настоящий снег, как он усидит? Он еще долго перетаптывался и смотрел из-под козырька подъезда на непогоду. Надо было решиться. И он сделал этот шаг. Но прежде вместо валявшейся дома, теперь ненужной даже в морозы меховой шапки, он, ловким движением зацепив свой затылок, словно небрежно выловив свою голову сачком из прежней навсегда утекшей речки, надел купленную новенькую бейсболку с огромными буквами логотипа на английском и вышел под снегопад. Решать все свои внутренние борения и конфликты Ревницкий принялся нехитрым и давно известным способом. Он запил.