Читать книгу Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров - Страница 2

Необходимость пролить свет на рождение института семьи порождает не только тот вызов, который бросает ему и социуму в целом происходящий сейчас переворот во взглядах на брак и распределение социальных ролей брачных партнеров. Видеть в этом перевороте что-то внезапное нельзя. В действительности он лишь делает явным то, что набирало ход в течение гораздо более длительного времени – едва ли не всей истории человечества. По меньшей мере – письменной.

Начало процесса теряется в тысячелетиях, но первый диагноз совершающихся перемен был поставлен еще в XIX столетии. Это только современный взгляд на семью видит в ней устойчивое социальное объединение, которое возникает в эпоху позднего неолита с разложением родового строя. И уже одно это отражает радикальную перемену теоретических преставлений о происхождении и эволюции семьи и рода, которые бытовали ранее. Ведь еще в XIX веке соотношение между ними виделось прямо противоположным: именно в семье виделось первоначало социума, именно семье предстояло сформировать род, тому – развиться в племя, последнему – через союзы племен прийти к государству. Вторая половина позапрошлого столетия радикально меняет сложившиеся убеждения. «Современная наука совершенно оставила прежде распространенное представление о том, что семья, и притом именно семья индивидуальная, состоящая из отца, матери и несовершеннолетних детей, была первоначальной формой человеческого общения и, разрастаясь, но сохраняя свое единство, превратилась в то, что называется родом. В настоящее время признано, что индивидуальная моногамическая семья является не изначальной формой брачных отношений, а наоборот, результатом длинной их эволюции и что не род происходит из семьи, а семья обязана своим происхождением разложению рода» – говорилось еще в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона[1], фундаментальном издании, задачей которого, как и всякой энциклопедии вообще, было подвести своеобразный итог развитию научной мысли того времени.

Без понимания механизмов появления этой первичной ячейки общества невозможно разобраться ни в чем и прежде всего в иерархии ее основных функций. Так, например, традиционно к ним относится продолжение рода. Казалось бы, это обусловлено тем, что именно оно обеспечивает воспроизводство и его самого, и социума в целом. Меж тем физическое продолжение ни того, ни другого не сводится к деторождению, воспитанию и социализации потомства. К слову, только к XX столетию эти функции обретают определения самостоятельной цели. Но и сегодня они не исчерпывают содержание воспроизводственных процессов.

Даже если видеть в семье продукт разложения рода, долгое время в ключевых отправлениях своей жизни она должна была сохранять инерцию, которая сообщалась ей его базовыми ценностями и, разумеется, главной из них – родовым статусом. Структурная единица социума, она и сегодня наследует и передает в первую очередь именно его. Многое в ее быте было производно от того, какую роль в жизни целостного социального организма исполнял род, от его места в единой иерархии управления жизнедеятельностью социума, который формируется и эволюционирует вместе с ним, в распределения ролевых функций других родов. Обретаемая позиция становилась своеобразной «специализацией» рода, и на протяжении долгого времени детопроизводство и социализация потомства были не более чем средством сохранения родового статуса. Отбору и передаче новым поколениям подлежали прежде всего те ценности, которые были значимы для него.

Уже беглый поверхностный взгляд на истекшие тысячелетия показывает это со всей отчетливостью. С развитием общества, диверсификацией его деятельности и разделением труда воспроизводство родового статуса принимает форму преемственности занятий. История хранит память о династиях, на протяжении столетий специализировавшихся на одном и том же ремесле. Его рецепты передавались от отца к сыну (историческое предание утверждает, что Гиппократ был семнадцатым врачом в роду, в одном из египетских папирусов перечислены 25 поколений строителей, принадлежавших одному роду) и охранялись едва ли не более строго, чем имущественная составляющая наследства. Долгое время в городах не только Европейского континента существовали кварталы и улицы мастеров, которые поколениями занимались одним делом. Да и в России вплоть до XX века существовали целые регионы, население которых сохраняло верность своему занятию и охраняло нерушимость унаследованного статуса. Таковы казачьи станицы, таковы поселения, специализировавшиеся на художественных промыслах (Палех, Жостово, Гжель, Касли и др.).

Социум объективно заинтересован в подобной специализации: ведь опыт передачи того или иного занятия от поколения к поколению способствует выработке особых коммуникационных механизмов, обеспечивающих более эффективное усвоение именно тех умений и навыков, которые требуются для его развития. Вероятно, допустимо говорить даже о формировании врожденной способности к усвоению наследуемого ремесла. Отсюда становится понятным появление законов, которые некогда запрещали перемену родовых профессий. В Европе один из первых был издан императором Диоклетианом.

Впрочем, подобная специализация играет не только положительную роль, в известных обстоятельствах она становится тормозом общественного развития. Ведь замкнутое на себя, автаркичное патриархальное хозяйство исключает обмен технологическими открытиями и ремесленными приемами. Однако и с его разложением мало что меняется, поскольку все то в передовом опыте, что обеспечивает чью-то монополию, остается оберегаемым от всех секретом; и чем дальше развивается производство, тем бдительней и строже становится охрана ремесленных тайн, гарантирующих обладателю сохранение статуса.

Законы разделения труда и диверсификации производства взламывают устои патриархального общества, история меняет условия развития рода и семьи. Но даже в XXI веке она стремится сохранить уклад своей жизни, который нередко восходит к далекому прошлому. Меж тем сохранение уклада – это и есть сохранение статуса, отсюда вполне закономерно, что и сегодня «династии» военных, ученых, артистов стремятся привить своим детям уважение к наследуемой профессии, к статусной функции своего рода, к кругу его статусных прав, статусных привилегий, наконец, положенных ему почестей. Динамичность современного общества меняет многое, но и сегодня преемственностью профессий удивить нельзя; и в XXI веке продолжается культивирование прежде всего родовых предпочтений. А значит, в определенной мере и сегодня в роду, в семье (пусть неосознанно, рефлекторно) продолжается воспроизводство специфически ориентированного коммуникатора, которому предстоит воспитывать в своем потомстве приверженность делу отцов. Родитель, часто даже не желая того, чтобы ребенок шел по его стопам, непроизвольно замыкает на него свои социальные связи и уже одним этим включает наследника в систему по-своему ориентированной социальной коммуникации, по каналам которой передаются прежде всего специфически отфильтрованные ценности. Не в последнюю очередь именно эти контакты служат молодому человеку и личным ориентиром дальнейшей социализации, и серьезным подспорьем, когда он начинает делать первые шаги в своей самостоятельной жизни.

Но и эстафета родовых занятий и статусов не образует то главное, что создает семью и наполняет ее жизнь. За нею встают контуры куда более фундаментальных начал.

Сознание отказывается принять мысль о том, что не кровнородственная близость образует семью, в своих истоках она формируется совсем не теми отношениями, которые связывают близких другу людей. И все же это именно так: семья в начале своей истории объединяет не одних тех, кто связан друг с другом кровнородственными отношениями, но и чужих друг другу людей. Более того, не только людей, но и все вещественное окружение человека, его «материальную оболочку». Этимологические справочники говорят, что в русском языке слово «семья» представляет собой форму существительного, образованного от праславянского «сЪмь» («работник», «слуга», «домочадец», даже «раб»). Суффикс uj-а > ьj-а сообщает корню собирательный смысл, благодаря чему в исходном значении она объединяет в себе два признака: «живущих вместе» и автономную «административно-хозяйственную единицу». Оба признака нейтральны по отношению к родству, к крови, объединяемые ими лица могут быть совершенно чужими друг другу. Далекий отголосок такого положения вещей звучит и сейчас, когда мы слышим, что домашние питомцы, собаки, кошки, другая живность, рассматриваются их хозяевами как члены семей, ради них человек способен на жертвы. Это можно было бы рассматривать как некоторое преувеличение, как проявление избыточной сентиментальности, когда бы не многомиллиардные обороты фирм, специализирующихся на производстве кормов и лекарств для животных.

Приведенное наблюдение справедливо не только для русского языка, по-видимому, здесь общая лингвистическая закономерность, за которой стоит единая реалия человеческой жизни. Еще в XIX веке в «Происхождении семьи, частной собственности и государства» отмечалось: «Существенными признаками такой семьи являются включение в ее состав несвободных и отцовская власть; поэтому законченным типом этой формы семьи является римская семья. Слово familia первоначально означает не идеал современного филистера, представляющий собой сочетание сентиментальности и домашней грызни; у римлян оно первоначально даже не относится к супругам и их детям, а только к рабам. Famulus значит домашний раб, a familia – это совокупность принадлежащих одному человеку рабов»[2]. Впрочем, строгие юридические термины и обиходные представления обывателя не всегда совпадают, и, как уже сказано, содержание понятия оказывается намного шире даже этого определения. В реальном лексическом обороте Рим включает в нее практически все, что подчинено власти одного и того же домовладыки: жену, детей, внуков, а еще рабов, скот и даже неодушевленные вещи. То же в других языках других народов. Так, исследователь хеттского общества пишет: «Понятие «семья» в хеттских текстах выражено идеограммой É («дом», хетт. pir/parn-), что соответствует римскому familia. Последний термин обозначал прежде всего семейную общину, включая не только супругов и их детей, но и всех побочных родственников и даже рабов, живших в данной семье. Кроме того, он охватывал все семейное имущество»[3]. То же в Египте. Пьер Монтэ, характеризуя древнеегипетскую семью, пишет: «Надпись в одной из гробниц перечисляет всю родню. Из нее видно, что семья состояла из отца, матери, друзей, приближенных, детей, женщин, кого-то еще под необъясненным названием «инет-хенет», любимцев и слуг»[4].

Забегая вперед, скажем, что эти факты заставляют оговорить одно терминологическое обстоятельство. В объединении кровнородственных и имущественных начал обнаруживается близость понятия семьи понятию «дома», объединяющего в себе жилище, людей и их хозяйство, и впоследствии, с развитием государственности, в особенности в Средние века, оба они будут стоять рядом. Только группа синонимов позволяет до конца понять содержание определяемого ими предмета. Каждый из них с наибольшей рельефностью оттеняет что-то особенное в нем, но в то же время оставляет в тени что-то другое. Так обстоит дело и с этими словами: семья фокусирует взгляд на кровных связях, «дом» – на результатах совместного созидания. Другими словами, единство генезиса присутствует и там и здесь, но в одном случае это родство по «крови», в другом – по общей цели. С развитием культуры первостепенную роль обретает именно генезис. При этом биолого-генетическая его составляющая уступает все больше и больше места социальной, творческой, и там, где речь зайдет о вторжении социума в жизнь анализируемого нами предмета, мы станем пользоваться обоими понятиями, акцентируя то, что помещается в фокус, – социально-культурное или кровнородственное единство.

Таким образом, допустимо говорить о существовании общей закономерности не одного лексического свойства. По-видимому, за всем этим кроется нечто более фундаментальное, нежели правовые нормы и даже общеречевая практика. Может быть, это объясняется тем, что даже простое детопроизводство и социализация потомства совершенно немыслимы вне вещного мира, вне коммуникации, понятой куда более широко и основательно, нежели поверхностное представление о людском общении?

Выражение о том, что семья является «первичной ячейкой» социума, давно уже стало идиоматическим оборотом. Но, как и во всякой идиоме, здесь понятны только взятые по отдельности слова, целостный же смысл выражения ускользает. Между тем уже простая аналогия с «первичной ячейкой» биологического тела, клеткой, показывает, что этот смысл заслуживает самого пристального анализа. Мы знаем, что клетка несет в себе информацию обо всем организме, одна-единственная клетка может клонировать его. Не означает ли эта аналогия, что и семья (пусть не та, в которой рождаются наши современники, но та, что объединяла в себе и людской, и животный, и вещный «микрокосм») обладает тем же свойством, то есть способностью воссоздать из себя весь социум? Ведь уже в позапрошлом веке было установлено, что «…семья содержит в зародыше не только рабство (servitus), но и крепостничество <…>. Она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве»[5]. И, как показывает анализ, это вовсе не было литературным тропом, родом гиперболы.

Все мы «родом из детства», а значит – из семьи. Но (и это, может быть, самое глубокое противоречие и самая неожиданная загадка, с которыми нам приходится столкнуться уже в исходном пункте анализа) далеко не каждый человек «родом» из той семьи, глава которой его собственный отец. Как показывает уже этимологический анализ, для древнего общества это общая норма. Но и там, где внутри патриархальных объединений складывается так называемая малая семья (прообраз современной нуклеарной), парадокс сохраняет силу. Нам предстоит увидеть, что даже само словоупотребление «моя семья» было допустимо только для главы «дома», практически единственного субъекта семейного права, для прочих, кто был лишь его объектом, оно составляло предмет своеобразной табуации. Практически вся история, вплоть до XX столетия, вершилась людьми, не знавшими семьи в привычном нам понимании этого слова. Вся культура нашего социума – и в особенности культура Средних веков и Нового времени – создавалась именно ими, ибо право построения собственного «дома» никогда не было тем, что давалось человеку от природы, но становилось родом награды за явленную доблесть или усердие в службе.

Впрочем, и социум состоит не из одних людей, да и содержание самого человека никоим образом не сводится к тому, что ограничивается его кожным покровом.