Читать книгу Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре - Евгений Елизаров - Страница 26

Здесь уже говорилось о том, что на заре цивилизации женщина превращается в род «имущественного продолжения» личности домовладыки, в разновидность семейного «инвентаря», наряду с рабами, скотом и утварью. Одним из механизмов такого превращения является обмен, о котором уже шла речь выше. У Леви-Стросса брачный обмен в общей его системе занимает центральное место: «…брачные обычаи, наблюдаемые в человеческих обществах, не должны классифицироваться, как это обычно делают, по разнородным и различным категориям: запрещение инцеста, предпочтительные типы браков и т. д. Каждая из них представляет собой один из способов обеспечения обмена женщинами внутри социальной группы, то есть замены системы кровного родства биологического происхождения социальной системой отношений свойства»[186]. При этом женщина с самого начала становится наиболее ценным предметом. По его мнению, браки являются самой фундаментальной формой обмена дарами и именно женщины представляют собой наиболее ценные из них. Это делает ее разновидностью вещи, ведь превращение женщины даже в самый ценный предмет обмена решительно исключает всякую возможность равенства с мужчиной: «…в человеческом обществе мужчины производят обмен женщинами, а не наоборот»[187]. Как правило, ко всему этому самое непосредственное отношение имеет сексуальность женщины, половые вожделения и физическое превосходство мужчины, то есть чисто биологические факторы. Но если в результате их действия именно он становится субъектом обмена, только мужчина остается и основным фигурантом культурного строительства.

Это обстоятельство не может не вызвать вполне естественный протест в феминистском движении, одной из наиболее вменяемых форм которого является работа Гейл Рубин[188]. Ее эссе позиционируется как «сакральный текст феминизма». Развивая построения Леви-Стросса, она пишет, что обмен женщинами становится предпосылкой возникновения культуры, в свою очередь, доминирование мужчин и угнетение женщин – непременными условиями ее существования. Невозможно сказать, могла ли культура «начаться» по-другому и какой бы она была в том случае, если бы субъектом обмена стала женщина, в свою очередь, объектом – мужчина. Но в любом случае изменение существующего сегодня порядка, в котором женщине отводится не подобающая ей роль, потребует глобальной перестройки всего общества, при этом более глубинной, чем даже уничтожение классов.

Однако, соглашаясь в главном, все же следует заметить, что логика, исходящая из сексуальности одной и физического превосходства другой из сторон, то есть оперирующая, по существу, внесоциальными и сторонними по отношению к культуре факторами, не объясняет происхождение фундаментальных социокультурных реалий, включая шкалу складывающихся ценностей. Уже хотя бы потому, что подобная логика не способна дать ответ на то, почему точно такой же, пусть и «менее ценной», разновидностью все того же «домашнего инвентаря» нередко оказывается и сам мужчина. Впрочем, не только «нередко», но и практически всегда. Ведь мы уже видели, что в исходном пункте развития семьи лишь один патриарх обладает всей полнотой прав. Только он является «культурным героем», только он воплощает в себе все богатство тогдашнего человеческого бытия. В свою очередь, все его чада и домочадцы – лишь ущербные существа, разновидность «недочеловека» (разумеется, не в том унизительном смысле этого понятия, какой позднее придадут ему расистские теории).

К тому же в высшей степени сомнительно отнесение женщин к «наиболее ценным» дарам. Мы уже видели, что с принципиальным изменением характера связи со своей средой воспроизводство рода как новой реалии живой природы обеспечивается уже не деторождением. Ведь, строго говоря, даже в природе воспроизводству подлежит вовсе не инертная биологическая масса, но специфический образ ее жизни, интегральной жизнедеятельности. Речь должна идти в первую очередь о воспроизводстве, умножении и сохранении информации.

Вот только важно понять, что даже генетический код организма содержит в себе не только информацию о собственной структуре, но и многое другое, что выходит за пределы его кожного покрова. В том числе базовую информацию об окружающей среде, обо всех ключевых факторах, которые влияют на выживаемость вида, а также информацию о (морфологической, психофизиологической, поведенческой) норме реакции организма на стереотипные изменения, которые происходят или могут происходить в его внешнем окружении. Поэтому в действительности здесь мы имеем дело не с устройством «организма», но со сложной самоорганизующейся системой «организм – среда», и генетическая информация является достоянием всей этой системы, а вовсе не отдельно взятой клетки или даже живого тела в целом. До некоторой степени справедливо утверждать, что в генетическом коде сама природа записывает основные сведения прежде всего о себе самой и только во вторую очередь – о живом теле. Двойная спираль ДНК – это род самовоспроизводящейся памяти планеты, в свою очередь, понятой как единый организм, для которого биологическая форма жизни предстает как одна из форм существования. Это можно представить так, будто наша планета создает и хранит в порождаемых ею органических структурах все необходимое этому огромному саморегулирующемуся телу для своего же собственного воспроизводства в случае какой-то космической катастрофы. Поэтому ограничивать содержание информации, кодируемой молекулой ДНК, исключительно собственными потребностями биологического вида (тем более индивида), глубоко ошибочно.

Информационный же код социума – это еще и код его культуры; преемственность же последнего, в силу смертности отдельных носителей, на биологическом уровне может быть обеспечена только межполовой и межпоколенной коммуникацией. Но если в природе и та и другая осуществляются исключительно по биологическим каналам, то революционная смена образа жизни, которая связана с появлением технологических форм деятельности, качественно преобразует всю систему отношений наследования информационного кода. Она сменяется социальной, но и в новых условиях воссоздается и умножается прежде всего родовая информация, основной код жизни, а не определенность устройства органических тел. Вот только здесь мы имеем дело и с качественно иной информацией, и с принципиально иными каналами коммуникации, и новыми механизмами ее переноса. Ни первые, ни вторые, ни третьи не сводятся ни к каким биологическим процессам или структурам (хотя, конечно, значимость биологического фактора ни в коем случае не сводится к нулю и здесь). В связи с этим деторождение перестает быть основным, если не сказать единственным средством преемственности и становится лишь вспомогательным служебным началом. Именно это непреложное обстоятельство, а вовсе не физическое превосходство мужчины, качественно меняет роль женщины. Ведь теперь речь идет не о передаче органической формы жизни, но о гораздо более емком понятии – социокультурном строительстве (что, конечно же, не сводит к нулю действие чисто биологических механизмов).

Забегая вперед, заметим, что резкое увеличение продолжительности жизни (а именно это является одной из главных целей развития человеческой культуры) способно повлечь за собой еще более глубокие и содержательные изменения социальных ролей. Ведь в случае ее достижения значимость детопроизводства существенно снижается, и пассионарии от феминизма могли бы разглядеть здесь предвозвестие еще более глубокого унижения женщины. Парадокс в том, что проверочным тестом для феминистской логики могло бы служить гипотетическое достижение бессмертия: в системе ее аксиом это стало бы самым страшным преступлением перед человечеством: ведь только женщина дарит жизнь, между тем бессмертие – это исключение не только смерти, но и рождения. А следовательно, во имя борющейся за свои права женщины оно обязано быть предотвращено любой ценой. Однако в действительности даже бессмертие ничуть не способно уменьшить значимость ни одного из фигурантов нашей общей истории. В сущности, так же, как изобретение контрацепции, ведь в европейской истории оно сопровождалось поступательным развитием культа женщины, неуклонным ростом ее влияния, ее власти. Впрочем, и увеличение продолжительности жизни, и тем более бессмертие человека – это далекая перспектива, о которой нам еще придется говорить. Однако упоминание о ней должно служить своеобразным камертоном, помогающим сохранить терпимость друг к другу даже в условиях так называемой войны полов.

К слову, перераспределение ролей и снижение «ценности» женщины прослеживается не только там, где и новая родовая информация, и сознание, и связанная с ними система ценностей еще только начинают формироваться. Еще долгое время могущество древнего рода будет определяться в первую очередь количеством способных к труду и войне мужчин, а не числом женщин. Это обстоятельство породит не просто идеологему многочисленного потомства, но базисную парадигму зарождающейся вместе с ней государственной мысли. Между тем и здесь (если не сказать тем более здесь) женщина остается лишь одним из средств его обретения. К тому же не самым главным, ибо долгое время основным будет оставаться увод пленных. «Естественное» производство трудо– и боеспособных мужчин требует длительного времени и (самое главное!) больших затрат на прокормление потомства и его матерей. Конечно, все это способно окупиться в будущем, но, во-первых, горизонт событий если и начинает просматриваться на столь далекую перспективу, то все же не с той отчетливостью, которая требуется для управления родовым и семейным строительством, во-вторых, прежде чем оно настанет, несущий потери род оказывается уязвимым.

Все сказанное подтверждается не только умозрительными заключениями. Анализ неолитических захоронений со всей убедительностью демонстрирует совсем другую шкалу ценностей, нежели та, которая рисуется феминистскому воображению. Археологические раскопки, ведущиеся, кстати, не только по всей Европе, показывают повсеместное смещение значимости полов в пользу мужчины. «Те предметы, которые могут рассматриваться как ценные или престижные, например изделия из неместного сырья и раковины Spondylus, постоянно встречаются лишь в погребениях старых мужчин. Видимо, именно старые и пожилые мужчины занимали более высокое положение в общине и участвовали в межрегиональном обмене. Полированные каменные топоры и ретушированные изделия связаны с погребениями взрослых (31–45 лет) и пожилых (более 46 лет) мужчин. Все это свидетельствует о высокой роли взрослых мужчин в обществе культуры линейно-ленточной керамики и даже о тенденции к геронтократии. Из 22 детских погребений (моложе 15 лет) 45 % совсем не имели погребальных даров. Аналогичное положение с женскими погребениями. Из 23 погребений около половины не имели погребального инвентаря. Иное положение с мужскими погребениями: из 27 только шесть не имели погребального инвентаря, что еще раз свидетельствует о более высоком положении мужчин. Женщины имели к тому же меньше шансов дожить до преклонного возраста: из 21 женщины 81 % умерли между 16 и 40 годами, а из 26 мужчин только 42 % умерли в этом возрасте»[189].

Нелишне напомнить о действительных нравах и ценностях и более поздних времен. Одно из них принадлежит Чарльзу Дарвину. «Различные племена, воюя между собой, становятся людоедами. <…> можно считать совершенно несомненным, что зимой, побуждаемые голодом, огнеземельцы убивают и поедают своих старых женщин раньше, чем собак; когда м-р Лоу спросил мальчика, почему они так поступают, тот отвечал: «Собачки ловят выдр, а старухи нет». Мальчик описывал, как умерщвляют старух, держа их над дымом до тех пор, пока они не задохнутся; он в шутку передразнивал их вопли и показывал, какие части их тела считаются особенно вкусными. Как ни ужасна должна быть подобная смерть от рук своих друзей и родственников, еще ужаснее подумать о том страхе, который должны испытывать старухи, когда начинает подступать голод; нам рассказывали, что они тогда часто убегают в горы, но мужчины гонятся за ними и приводят обратно на бойню у их собственных очагов!»[190]

Не менее «исключительной и бесчеловечной жестокости» факты приводит Цезарь в своих «Записках о Галльской войне». Один из командиров голодающего в осажденной Алезии войска советует: «Делать то, что делали наши предки…», то есть питаться мясом «лишних ртов» – женщин и детей. «Голосованием было решено удалить из города всех негодных для войны по нездоровью или по годам и испытать все средства, прежде чем прибегнуть к мере, рекомендованной Критогнатом; однако если к тому вынудят обстоятельства и запоздает помощь, то лучше уже воспользоваться его советом, чем согласиться на условия сдачи или мира. Мандубии же, принявшие тех в свой город, были изгнаны из него с женами и детьми. Когда они дошли до римских укреплений, то они со слезами стали всячески умолять принять их в качестве рабов, только бы накормить. Но Цезарь расставил на валу караулы и запретил пускать их»[191]. На протяжении всего времени осады изгнанные медленно умирают от голода между крепостными стенами Алезии и укреплениями Цезаря.

Остановимся на двух обстоятельствах.

Первое: обращение к обычаям предков говорит о том, что эта мера вовсе не является чем-то неслыханным; пусть жестокая, но это – рутина войны. Второе: отказ Цезаря принять несчастных свидетельствует, что и для него в древнем обычае нет ничего святотатственного. Правда, мы помним, что под Алезией он сам находился в не менее тяжелом положении, чем осажденный Верцингеториг, поскольку в то же самое время пришедшие на помощь галлы вели подготовку к штурму внешней циркумвалационной линии римлян. Но ведь именно в критических обстоятельствах и проверяется истинная ценность вещей, и, как оказывается, для носителя высокой культуры Рима столь же аксиоматично жертвовать менее ценным и легко восстановимым ради спасения чего-то большего, сколь и для варвара.