Читать книгу Собрание сочинений. Том 7 - Евгений Евтушенко - Страница 60

Была страшнее взрывов тишина.

Бой смолк,

                  и думал кинооператор

о том, как непохожа на парады

великая и страшная война.

Он сам себе сейчас был Эйзенштейн,

Довженко,

                 Дзига Вертов

                                       и Пудовкин,

хотя навряд ли думал о потомках,

вытряхивая землю из ушей.

А думал он о том,

                             что рвется пленка,

что смерть есть смерть,

                                      как это ни пригладь,

и что актеры смерть играют плохо.

Наверно, невозможно смерть сыграть.

Усевшись на разбомбленный бугор,

на объектив из фляжки капнул водки

и уголком засаленной пилотки

привычно с объектива пепел стер.

Вздохнул он —

                        подремать бы с полчаса,

но тишину поняв лишь как заминку,

он камеру проверил на соринку.

Нет, все в порядке.

                               Камера чиста.

Потом он рассмеялся над собой:

привычка та,

                     как при актерских сценах, —

от фильмов игровых,

                                  от довоенных.

Что проверять?

                         Не переснимешь бой.

Но вспомнилось нечаянно опять

о съемке заполошной на Ордынке,

о давней непроверенной соринке,

когда пришлось потом переснимать.

А рядом он увидел мертвеца,

сидящего спиной к осине странно,

и девушки далекой пол-лица

над краешком нагрудного кармана.

Должно быть, фото доставал солдат,

и пальцы,

                полувытянув,

                                      упали,

и вот —

            глаза ее на смерть глядят,

не понимая, как сюда попали.

И оператор камеру включил,

чтоб этот миг из памяти не стерся,

и мураша на фото различил,

свой объектив приблизив к гимнастерке.

Но пулемет хлестнул по мертвецу,

а заодно —

                 и по живому тоже.

Лишь камера,

                      качаясь на весу,

еще дрожала человечьей дрожью.

Свое «Ура!» над степью раскатив,

солдаты вновь рванулись в рукопашный,

вбегая, как в бессмертье,

в объектив,

из мертвых рук на землю не упавший…

Я —

      кинооператор твой,

                                      история, —

иначе бы стихи писать не стоило.

Дай бог,

             чтоб, ненавидя и любя,

и после смерти я снимал тебя!

В искусстве даже мертвые ведущи,

прострелянные пулями насквозь.

Проверим на соринку наши души,

чтоб все переснимать нам не пришлось!

Когда в искусстве что-то есть от рынка,

то это так смертельно для него,

как будто в кинокамере соринка,

сжигающая даже волшебство.

А все соринки вместе —

                                      это сор,

который сжечь в избе —

                                       и то позор.

Но нет искусства без такой соринки,

когда на нас нахлынуло,

                                       нашло,

и плачем,

               объясняя по старинке:

«Соринка в глаз попала…

                                         Ничего…»