Читать книгу Шествие динозавров - Евгений Филенко - Страница 3

Трамвай тащился через мокрый, слякотный город, иногда всем своим двухвагонным телом впадая в спазматическую безудержную тряску. Словно у него вдруг сдавали нервы… Я сидел, старательно пытаясь угодить в такт этим судорогам. На коленях у меня лежал «Огонек». Но не современный, производства Коротича[15], который я предпочитал читать дома, на диване, часу этак в первом ночи, когда исполнены все семейные долги. А свежеуворованный, старый, аж 1917-го года. Состощий из вестей с фронта пополам с рекламой. Чье название писалось через твердый знак: «Огонекъ». Почти такой же по формату, но на плохонькой бумаге и в две краски. И нужно было поддаться трамвайной падучей, синхронизироваться с нею, чтобы разобрать хоть слово.

Я с умилением полюбовался на двух солдатиков, куда-то ведших под рога крутомордого бычка. Должно быть, на заклание для нужд российской армии. Затем, трепетно касаясь грязно-желтых от времени и безобразного хранения страниц, погрузился в содержание. «Альбомъ парижскихъ красавицъ… за 8 руб. съ пересылкой… Е. Д. Урусовъ». – «Ишь ты, – подумал я, усмехаясь. – Небось, порнуха какая-нибудь». Печально и устало глядел куда-то мимо меня мощный, похожий на пожилого бульдога «Его Императорское Высочество принцъ Александр Петровичъ Ольденбургский, верховный начальникъ санитарной и эвакуационной части». Мученически щурясь, я пробежал глазами небольшой, но предельно паршивый «разсказ А. С. Грина»[16]. Даже и не упомню, вошел ли он в современные собрания сочинений. «Смерть, какъ небытiе, – исчезновенiе сознанiя – представляется нелепымъ, неразгаданнымъ фокусомъ, любопытнымъ, пожалуй, какъ объектъ умственныхъ упражненiй, но находящимся всецело за гранью нашего пониманiя, почему мачтовое дерево, забывая объ этомъ, растетъ, одевается парусами, борется съ волнами и ветромъ…» Написано после Гоголя, Чехова и при живом еще Аверченке. Классик, мать его… Ну, Грина я отроду не жаловал… Полюбовался на коллаж «Герои и жертвы Отечественной войны 1914–1917 гг.» – все как на подбор с браво закрученными усами, глядели орлами. Исключение составлял подпоручик П. А. Недавний. Ни усов, ни орлиного взгляда. Пацан пацаном, даром что «нагр. орд. св. Стан. 3 ст. и Анны 3 и 4 ст.». Были представлены также «известный французский писатель Октавъ Мирбо» – мне положительно неизвестный, «новый японский посолъ в Петрограде виконтъ Ушида» и «новая абисинская императрица Зеодиту, дочь Негуса Менелика», статная негритянка, которую в нынешних энциклопедиях величали когда Заудиту, когда Зоудиту, и уже известно, что властвовала она неудачно… На последней странице обложки донельзя счастливый буржуй в халате, потрясая расписной коробкой, возглашал: «Коорин противъ запоровъ работает пока вы спите». Я хмыкнул. Сильно, видать, достал его недуг, коль он так радовался – если верить рекламе! – перспективе обосраться во сне…

За моей спиной в сопровождении родителей ехал младенец, которому путешествие активно не нравилось. Временами он громко, на весь вагон, взревывал. Поддатый папаша не мешкая принимался его стращать: «А вон Бабе-Яге отдам!» Древняя бабулька в ветхом пальтишке и грязно-зеленом платке охотно включалась в действо: «Чичас баба приберет, у ней жить буде-о-ошь, дак чо тогда?..» На переднем сидении, возложив руки в перчатках на ручку «дипломата», горделиво присутствовал пожилой туз, если судить по затянутой в черную кожу спине и ондатровой, не по сезону еще, шапке. Спина тоже раскачивалась в трамвайном ритме, но амплитуда была чуть раздольнее. Видно, и этот был подшофе… Что ж, вечер пятницы, впереди суббота, время позднее, мало ли откуда люди возвращаются. Это только я такой ненормальный… Да еще красивая, пусть не первой молодости, дама в широкополой шляпе и ослепительно-белом шарфе, с царственной небрежностью обмотанном вокруг стоячего воротника короткого бежевого полупальто, из-под которого сразу начинались полные, однако же не утратившие стройности ноги в черном полиамиде. Дама стояла возле выхода, вперясь в убрызганное грязью окно; что она там видела – один бог знает.

Я не без труда отвел глаза от черного полиамида и обнаружил в «Огоньке» рекламу еще одного средства от запоров – «Стомоксигенъ Д-ра Антона Мейеръ». Должно быть, накануне двух подряд революций именно запор был болезнью века. А уж после его сменил понос… Господам читателям предлагалась также «Волшебство и магия. Самая полн. книга. Кажд. можетъ легко научиться. Ц. 1 руб.». Я вздохнул. За такую книгу я бы и червонца не пожалел. Тогда все архивы города были бы мои.

Трамвай остановился, гулко сыграл дверьми, и произошло то неизбежное, чего я больше всего и опасался. В вагон поднялась Кодла, тотчас же во всю матушку врубила кассетник и принялась меж собою общаться. Кассетник огласил окрестности нытьем безымянного исполнителя о любви и о розах. Судя по голосу, нытик был еще и кастратом, так что вполне мог бы ограничиться одними розами. Общение же состояло по преимуществу из ржания и звукоподражаний выстрелам и ударам, а все остальное было тупой, неискушенный мат. Всякий раз, когда я возвращался этим трамваем поздним вечером, обязательно находилась Кодла, дабы испоганить мне настроение. И всякий раз я порывался немедленно выйти, но удерживался: трамваи в эту пору редки, да и на остановке меня ожидала точно такая же Кодла, она же встречала меня и в том трамвае, куда я хотел бы пересесть… Кодла жила по своим законам, окружающие обычно ее не занимали. Она была вещью в себе, замкнутым социумом, и частенько, прокатившись без малейшего поползновения оплатить проезд, вываливалась прочь, в темноту и слякоть. После нее оставалась лишь вонючая, перегарная, никотинизированная, напитанная скрытой угрозой атмосфера. Но случалось и по-другому. Кодла Кодле – рознь. Иной раз ее совокупное внимание все же переключалось вовне. И тогда я, заранее уловив такое переключение, выскакивал на первой же остановке и старался не думать о том, что происходило в вагоне после меня. Не мне с моей физподготовкой встревать в истории…

Этим вечером мне не везло.

Изматерившись с головы до ног, Кодла скуки ради стала вязаться к даме. Кодлу чем-то привлекла шляпа. Наверное, тем, что ни одна из подружек Кодлы такой шляпы отродясь не нашивала. У нормальных людей комплекс неполноценности выражается по-разному. Но только Кодла находит в нем источник развлечения.

Мне жутко не хотелось выходить. До дома оставалось всего пять перегонов. Я уткнулся в «Огонекъ». Не воспринимая содержимого, прочел дешевый рассказик некоего Джорджа Энью Чемберлена. «На миссисъ Блисъ лица не было…» Понятно, не было… поездила бы в наших трамваях… Я жалобно покосился на ондатровую шапку – та мерно вихлялась из стороны в сторону, ни на что не реагируя. Семейка с младенцем давно вышла, и только баба-яга сидела нахохлясь на прежнем месте. Ничему я так не обрадовался бы сейчас, как милицейскому наряду. Хорошо бы с резиновыми дубинками. Но стражи порядка в такое время суток в трамваях не катались. Да и не всякий наряд отважится связаться с Кодлой. Тогда я мысленно вызверился на самое даму: «Шляпу надела! Какая еще, к ляду, шляпа! В ногах все дело. Такие ноги для поддатого мужика круче всякого феромона. Не девочка, должна бы соображать, что ночь на дворе. Тоже, выставилась, парижская красавица… миссисъ Блисъ… Еще бы нагишом проехалась…»

Все шло своим чередом. Кодла вязалась к даме. Дама стояла с мученически вскинутой головой и пялилась в замызганное стекло. Видно, ей тоже хотелось поскорее добраться до дому. Кастрата сменил гундосый по фамилии, кажется, Муромов[17] и загундел про яблоки на снегу. Ондатра, по всей видимости, спала. Я прятался в своем журналишке. Было противно.

Дьявольщина, было очень противно.

Было невыносимо противно.

– Выключи, – сказал я Кодле.

Это был не мой голос.

У меня не могло быть такого голоса. Это вообще был не я. Не я приказал Кодле числом в пять пьяных засранцев выключить кассетную гнусь, собственную матерщину, пошлятину и все на свете. Я никогда не страдал суицидальными психозами. И приключений давно уже избегал. Значит, я не мог такого сказать.

– Ты, долбаный козел, – ответила мне Кодла. – Заглохни.

В этот момент дверь откатилась, и дама вырвалась на волю. За ней, внезапно воспрянув ото сна, сошла и пьяная ондатра. Что там делала бабка, я не знал. Мне нельзя было оборачиваться. Потому что я остался в трамвае один против Кодлы.

Я медленно, старательно упрятал свой журнал в сумку.

– Кто это сказал? – спросил я, поднимаясь.

Трамвай ходил ходуном, но я стоял твердо. Кодла в десять бельм пялилась на меня. Она алкала втоптать меня в грязь. Примеривалась, как бы половчее это проделать. И ждала, что я лично подам сигнал к началу казни.

– Это я сказал, бля, – известил меня молодой человек в смахивающей на желудевую плюску вязаной шапочке, какие носят только нищие американские негры да наша подрастающая смена, в телогрейке, из-под которой выбивался волосатый мохеровый шарф, и широченных клетчатых брюках. – Что с того, бля?

– Утри сопли, – произнес я, обидно налегая на последнее слово. – И выключи шарманку.

Кодла умела драться. Ее учили тому в школах ДОСААФ[18], в кружках военно-патриотического воспитания, она не единожды применяла свое знание на практике. Кажется, один из воспитателей и сейчас был здесь. Коротко стриженый парень в пятнистом бушлате нараспашку и защитного цвета штанах, заправленных в высокие шнурованные ботинки, он находился позади всех и свинцово молчал, пытаясь разгадать мою загадку. Я не походил на серьезного противника. Сутулый, невзрачный, бледный, не так чтобы уж и молодой, по всему видать – никогда и никому не плативший интернациональных долгов[19]. Но я только что оскорбил Кодлу, значит – за мной что-то было. Тайная сила, одно упоминание которой может привести этих ублюдков к повиновению – если только существуют в природе такие силы? Черный пояс кун-фу? Или пистолет в кобуре подмышкой?

Только я один знал: ничего такого за мной нет.

Но это был не весь я, и едва только Кодла перегруппировалась, выходя на ударные позиции, я отчетливо увидел, кого и как именно сейчас прикончу.

При этом я продолжал сознавать, что мои руки и ноги, равно как и голова, в качестве оружия никуда не годятся. И что выстроенный холодным, расчетливым моим альтер-эго сценарий схватки ни при каких обстоятельствах я существующий, мне известный и понятный, не смогу воплотить в реальность.

– Мочи его, – приказал стриженый и уселся возле двери, прибавив звука у принятого на сохранение магнитофона.

Трамвай волокся сквозь темноту, свет в вагоне мигал. «Я сэ-э-эт, сэ-э-т по горло!..»[20] – орал кассетный менестрель… чтоб он задавился.

– Ба-л-л-лядь! – заорал для острастки нищий негр и качнулся на меня, отводя ногу для удара.

И я срубил его, как чурку, даже не задумавшись чем конкретно, каким своим двигательным органом.

Поскольку трое остальных кинулись на меня все сразу, теснясь в проходе между пустых сидений, их я срубил одним общим движением.

Стриженый отложил кассетник. Перешагнул через Кодлу, невнятно сквернословившую сквозь кровавые сопли. Не отрывая от меня пустого прозрачного взгляда, принял кошачью позу.

– Кандагар, – не то спросил, не то уточнил он, трудно размыкая челюсти.

Я мог только гадать, что он имел в виду и зачем произнес это слово… будто какой-то экзотический пароль. Я мог только строить домыслы, какое отношение к ночному трамваю могла иметь занюханная провинция где-то на юге Афганистана, где тысячами, непонятно за чей интерес, прямо сейчас гибли абсолютно чужие друг другу, никогда прежде не встречавшиеся и не питавшие никакой личной вражды люди.

«При чем тут Кандагар?» – хотел я спросить, и даже открыл для этого рот.

– Змиулан, – сорвалось с моих губ другое непонятное слово.

Пароль – отзыв.

– Н-нет… – я даже замотал головой, чтобы стряхнуть наваждение.

– Откуда ты?

Еще один странный, неуместный вопрос…

– Не… не знаю.

Я и в самом деле не знал, кто я сейчас, откуда пришел в этот грязный трамвай и куда уйду, когда все закончится.

– Я тебя сработаю, – просто сказал он.

«Да уж, наверное!» – подумал я обреченно.

– Не-а, – ответил за меня другой я, по-хозяйски обосновавшийся в моем дрожащем теле. – Не сможешь.

В другое время, в другом месте, после бутылки разбавленного спирта, я, конечно, хотел бы спросить его, зачем же он пришел сюда, как очутился в Кодле, среди этого сброда, что с ним стряслось такое, отчего он себе в товарищи выбрал Кодлу… почему названный им пароль разделил для него все человечество на две неравные половины… Нет, все это желало знать мое альтер-эго, а вовсе не я сам, лично мне, тихому интеллигенту с историческим образованием, на это было наплевать из своей улиточьей раковины… Но он уже надвигался на меня, весь – воплощенная ненависть, весь – боевая машина для истребления несогласных; одним видом он, как берсеркер, мог обратить в бегство кого угодно. И меня прежнего – в первую очередь.

Я же нынешний спокойно уклонился от летящего прямо в лицо ботинка со стальными подковками и срубил стриженого встречным ударом.

Мир содрогнулся.

– Ч-черт…

Я поднес свои кулаки к лицу. Мои губы жалко тряслись, с них падали и тут же таяли в пропитанном смертью воздухе какие-то бессвязные ругательства. Но руки мои не дрожали. Мои слабые, много лет не поднимавшие ничего тяжелее этих сумок с макулатурой, преподавательские руки, мои заячьи лапки… Третьего дня, возвращаясь домой, в темном подъезде на лестнице я поскользнулся на плевке и въехал костяшками правой кисти в облупленную стену. Было очень больно, ссадина кровоточила, и Маришка спросила: «Ты что, подрался?» – в шутку, разумеется, потому что ни с кем никогда я не дрался и подраться не мог… а потом замазала болячку Васькиной зеленкой.

Не было на правом моем кулаке подживающей коросты. Не было новых ссадин, не было ничего – словно не этими кулаками я только что валил наземь крупных и неслабых бандюганов с бульдожьими харями. Только кровавые брызги… не моя кровь.

У меня были чужие руки.

– Ч-ч-че-о-орррт…

Мне нужно было домой, к Маришке. Сесть в своем уголке, включить настольную лампу, быть может – хватануть спирта. Подумать, разобраться. Со мной творилось что-то непонятное. И мне не нравилось ни то, как я менялся, ни то, что я менялся вообще. Я не хотел делить свое тело ни с кем… Интересно, когда сходят с ума – тоже какое-то время отдают себе в этом отчет, или сразу погружаются в паранойю с макушкой, не успев заметить за собой ничего необычного?

На хрен всех, домой… домой…

Я обернулся в поисках своих сумок.

Стояли трое. В странных, не по погоде легких одеждах, напоминающих черные кожаные латы. Лиц не разобрать под нелепыми, глубоко надвинутыми на лоб шапками. Все невысокие, но ладно скроенные, неразличимые между собой, словно тройняшки.

Другая Кодла.

– Вам еще мало? – спросил я замерзшим голосом, и безраздельно владевшее мною альтер-эго уже прикинуло, как мне совладать и с этой троицей, а потрясенное эго совсем закисло, оставив всякие попытки хоть как-то интерпретировать собственные поступки.

– Дэйэ илвнэо, – ответил передний. – Югуйлилзе гвуэр.

«Что, что?» – уже собрался я было в растерянности переспросить.

Но в мозгу моем, как на пиратской видеокассете, сам собой неведомо откуда возник синхронный перевод.

– Ты великий воин, – говорил незнакомец. – Ты достоин Воплощения.

Затем он отшагнул в сторону – трамвайная качка не беспокоила его, в точности как и меня, – и в руках у закрытого им другого тройняшки обнаружился маленький аккуратный арбалет, нацеленный точнехонько мне в грудь, и его наличие вторым актом сценария никак не было учтено, не снабжен я был ничем подходящим, чтобы отразить атаку, ни мечом, ни щитом, ни панцирем из носорожьей шкуры… какая, блин, носорожья шкура? какой меч? что я с этим сраным мечом стану делать в трамвае?.. но альтер-эго не оплошало и на сей раз: я уже уходил из-под прицела, заваливаясь на спину в головоломном кульбите, чтобы укатиться за шевелящуюся груду тел, еще недавно бывших Кодлой, за сидения, поближе к двери, и все же не хватило мне доли мгновения, чтобы опередить стрелу, и она настигла меня, вскользь оцарапала шею… малюсенькая отравленная стрелка из железного дерева, и я завершил падение уже оцепеневший, скорее труп, нежели человек.