Читать книгу Шествие динозавров - Евгений Филенко - Страница 5

Должно быть, я очнулся раньше, чем следовало.

Вокруг меня, распяленного на чем-то жестком, скорее всего – на сыром неструганом горбыле, звучали голоса. Речь была явно не родная. Однако же, слова, произносимые во вполне обыденных интонациях, были мне понятны. Негромко, по-деловому, обсуждалось, стоит ли возжигать все светильники зараз или же «ниллган» – я с трудом подыскал этому понятию удобопроизносимый эквивалент «тусклоглаз» – удовольствуется двумя пястями, не набросить ли все тому же «тусклоглазу» по лишней веревке на руки, не то сорвется до исхода церемонии, примется крушить алтарь, как в прошлое Воплощение…

«Что еще за зверь такой – «тусклоглаз», – подумал я не без усилия. Мысли звонко бились о пустую внутренность черепа, как язык о медный колокол. Из этого звона сама собой родилась истина, которую я вынужден был принять без доказательств: это я – «тусклоглаз». Так называют в этом мире всех нас, вызванных из ада. Это я вызван из ада, я лежу пластом, голый, прикрученный к алтарю из паршиво обработанного дерева, и это меня сейчас подвергнут Воплощению.

Кстати обнаружилось, что глаза мои давно открыты и заняты тупым созерцанием высоких каменных сводов, по которым метались раскоряченные тени от факелов. Разило паленой шерстью. Я напряг одубевшие мышцы и повернул голову, чтобы увидеть тех, кто говорил. Шея невыносимо болела… Это мое слабое движение вынудило всех прервать пересуды о деталях ритуала.

– Бьеоверюйбо адиуйн бюнзоге! – провозгласили откуда-то сверху.

«Тело соединилось с душой!» – откликнулся мой внутренний переводчик.

Наверное, это была ключевая фраза к началу Воплощения. Гулко, с дребезгом, застонал гонг. Каменный мешок озарился прыгающим светом. Нестройно рявкнули трубы. Я ощутил быстрые опасливые прикосновения к животу и ногам. «Какого черта, что вам надо?!» Но было уже ясно, что ни к чему лезть в бутылку, а разумнее всего лежать себе тихо и ждать, когда все закончится естественным образом… Конечно, смотря что под таковым понимать.

Фигуры в темных бесформенных накидках кружили надо мной, вразнобой бормоча заклинания, иногда срываясь на истерические вскрики:

Чуть в стороне от кликуш недвижно стояли трое в кожаных латах. Тройняшки из трамвая… Лица их на сей раз были открыты: одинаково грубые, иссеченные не то морщинами, не то шрамами, с одинаково застывшим выражением зверского мужества. Мне сразу стало понятно, отчего я – «тусклоглаз». По-волчьи глубоко упрятанные под надбровья белки моих похитителей светились в сумраке. Если быть точным, они полыхали.

Раскаленный гвоздь впился мне в колено. «А-а, мммать вашу!» – взвыл я. И все взвыли, будто бродячая собачья свора в лунную ночь. Жгучие уколы сыпались на меня отовсюду и без разбора. Я извивался и рвал свои путы с невесть откуда взятой нелюдской силой. Мне даже удалось высвободить ногу и наугад лягнуть одного из мучителей – тот с воплем укатился прочь.

Трубы истошно визжали, истязатели в балахонах хрипло выкрикивали свои заговоры, я вился винтом на алтаре. И только трое в латах сохраняли каменную безучастность.

Горбыль подо мной выгнулся и с треском переломился. Я сел. Трубы моментально заткнулись. Балахоны со всхлипами шарахнулись рассыпную.

«Гады, – сорванным, плачущим голосом бормотал я, стряхивая с ободранных рук обрывки грубого вервия. – Сейчас устрою вам Воплощение… зверя-уэггда… пас-скуды!» И тотчас же схватился за шею. То место, куда угодила арбалетная стрелка, распухло и пульсировало горячей ноющей болью. Где-то там должна была находиться сонная артерия… но вряд ли черные тройняшки имели умысел прикончить меня. Я покосился на латников – те сменили позы. Стояли выставив вперед одну ногу и вскинув арбалеты наизготовку. «Хрена толстого вы меня возьмете…» Избавившись от уз, я замер – пусть зафиксируют меня своими гляделками-прожекторами, привыкнут к моей недвижности. Арбалеты чуть заметно загуляли: латники поднапряглись, пальцы онемели на спусковых крючках…

Сейчас… сейчас… еще немного выждать… нет, ни черта не выйдет… я и дома-то зарядку отродясь не делал… дряблые интеллигентские мышцы… откуда мне знать, когда… и, самое главное, как…

Знаю. Все знаю: и когда, и как. К дьяволу сомнения. Вот оно – самое время!

Я опрокинулся на спину, перекатился через себя, упал за алтарь, притих. Для голого неспортивного мужика все эти акробатические этюды – полный абзац всему… До моего слуха доносилось шебуршание торопливых шагов. Они потеряли меня, но приблизиться боялись.

И правильно боялись.

Что-то противно заскрежетало, посыпалась каменная труха. Я выглянул из своего укрытия. Пусто. И тихо – если не считать треска чадящих факелов, понатыканных по углам. Все куда-то сгинули, оставив меня одного в этом склепе.

Впрочем, вместо стены, у которой прежде истуканами торчали латники, теперь разверзлась черная пасть прохода. Оттуда ощутимо тянуло сквозняком.

Что это за представление передо мной разыгрывали эти уроды? Кого они из себя корчили? На каком языке разговаривали и колдовали, а самое странное – почему я понимал их язык, как свой собственный?

Не слишком-то все это походило на декорации…

Может быть, меня похитила какая-нибудь тоталитарная секта… сатанисты… Белое Братство… сайентологи… кого только не встретишь нынче в простом городском трамвае… и попыталась принести в жертву? Чего же тогда так быстро скисли и разбежались? Или милиция их спугнула?

Я прислушался.

Не было слышно ни криков «Атас! Рвем когти!..», ни омоновского мата. Тишину не нарушал ни единый звук, если не считать мерного стука водяных капель о камень. Найти бы эту воду, умыться, охладить рану… напиться, наконец…

«Двадцать пятый век до рождества Христова».

Эта дикая мысль родилась в моем мозгу сама собой и моментально заполыхала там, как транспарант. Словно подошел срок, и невидимый дирижер моих поступков, он же по случаю переводчик, раздернул занавесочки и подбросил мне подсказку, загодя начертанную на ученической доске.

Не верю…

Нет, верю. И это даже не вопрос веры, как в случае с летающими тарелками или сеансами Кашпировского[28]. Я просто знаю, что так и есть.

Минус двадцать пятый век!

А точнее – две тысячи четыреста восемьдесят восьмой год до нашей эры. «Импакт-пойнт 2488»…

Толща ненаступивших времен обрушилась на меня тяжким, неподъемным гнетом, согнула в три погибели, смяла и расплющила. Я был один не только в этом затхлом святилище – один во всем мире, во всей эпохе. Голый, беззащитный, смертельно перепуганный.

Никто из тех, кого я знал, еще не родился. Даже их отдаленные предки. Не существовало ни единой нации из тех, к которым они будут когда-то, с определенной долей вероятности, принадлежать. Ни славян, ни евреев, ни татар… ни той ядовитой смеси, которая образуется от смешения всех кровей и долго-долго будет именоваться «советским народом», а потом просто «русскими», и постоянно, с комическим неуспехом, будет пытаться разделиться внутри самой себя… Не возникло еще ни одной из тех мировых религий, что будут сталкивать между собой отцов и детей, братьев и сестер, делить мир на верных и неверных, затевать крестовые походы и джихады в бесконечной борьбе за право называться истинной. Не явился еще в этот мир никто из пророков и лжепророков. В безымянных океанах дрейфовали неоткрытые континенты. Эта планета еще не знала, что вращается вокруг Солнца.

Все, что я знал и помнил, было только моим, и не с кем было это разделить.

Воздух не поступал в сдавленное железным обручем горло. Мне хотелось плакать. Обхватить голову руками, забиться в самый дальний угол и беспомощно захныкать.

И тогда была начертана новая подсказка.

«Чего ты, в самом деле… Это же древний мир, и не просто древний, а очень древний, древнейший… ты как историк душу бы должен запродать за саму возможность одним глазком заглянуть в него! Вот и пользуйся шансом, изучай. И не дрожи попусту. Ты ловок и силен, сильнее всех живущих сейчас на земле. Конечно, если явится к тебе какой-нибудь гориллоподобный Голиаф… «ростом он – шести локтей и пяди… медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его – пять тысяч сиклей меди; медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; и древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа»[29]… в армрестлинге ты против него не выстоишь, и в классической борьбе – тоже вряд ли… но ты просто убьешь его иначе. К тому же, Голиаф пока не родился, впрочем – как и все филистимляне, которые еще только появятся двенадцатью веками позже. Для всех окружающих ты великий воин, и это истина. Тебя зовут Змиулан, и никто не спросит с тебя больше, чем ты умеешь. И вот еще что: ты обязательно, неизбежно, в свой час вернешься домой».

Это тоже была святая истина, которой нельзя было не верить.

Ладно… если все так и есть… ничего тут не поделаешь…

И я действительно даже не мечтал о такой сказочной возможности увидеть своими глазами то, что никто до меня не видел.

… Но, сказать по правде, если бы я и стал кому-то предлагать сейчас свою душу – так это за обратный билет домой… в свой грязный, запакощенный, ненавидимый с детства городишко… в свою конурку, к Маришке и Ваське… к своим книгам и рукописям… и уж там, при свете настольной лампы, за кружкой перегоревшего вьетнамского кофе, перед чистым листом бумаги за рупь пятьдесят пачка, за мгновение до того, как шариковая ручка уткнется в белую поверхность, можно и помечтать…

Я успокоился. Отдышался, утер слезы.

Подобрал обломок алтаря поувесистее – не помешает. Пригибаясь, на четвереньках, по-обезьяньи метнулся к проходу. Обернулся – на случай нежданной стрелы в спину. Вроде бы никого…

И все же был чей-то внимательный, испытующий взгляд.

– Эй, где ты? – спросил я шепотом.

«Ты… ты…» – запричитало эхо под закопченными сводами.

– Молчишь? Ну, хрен с тобой, как знаешь.

Я припал к холодному камню, напряженно слушая, обоняя, осязая темноту перед собой. Там могли поджидать затаившиеся латники, прикрывая своими арбалетами беспорядочный отход балахонов. Там могла быть иная угроза. Или наоборот – свобода.

Где-то капает вода…

И еще один едва различимый, приближающийся звук. Будто частый цокот копытцев. Если, к примеру, выпустить козленка на паркетный пол. Но откуда и зачем здесь козленок?.. Я попятился. Выставил дубину перед собой. Собрался, как тогда… в трамвае, тысячи и тысячи лет тому вперед.

Сначала показалась голова. Потом, спустя какое-то время, – все остальное.

Но мне для того, чтобы подавиться собственным желудком, хватило и головы.