Читать книгу Мой любимый пират. Повести - Евгений Кремнёв - Страница 2

…Когда чистила зубы, появился позыв к рвоте. И аппетита не было.

Врач в консультации принимал с двух. Оттуда вышла как в тумане: беременна! Ведь так береглась!.. Она прибавила месяцы, и получилось, что в январе 1994-го у неё родится ребёнок.

В полшестого вечера, как обычно, началась подготовке к работе. Особо тщательная. Сегодня она должна быть сверхнеотразима.

Наташа нарисовала глаза «спальные комнаты» с темными линиями теней на веках. Над ними высокомерно взлетели брови – мягко-коричневые – контрастировавшие с темной тушью. Природный цвет ее лица – фарфоровый. Румяна придали щекам цвет молочно-розовый. Довершал образ подведенный по кругу «рот-поцелуй».

Волосы, постриженные в форме карэ, были у нее лимонно-жёлтые. Наташа подняла подбородок, склонила голову набок, надула губы и прищурила глаза. Сходство Мэрилин Монро было потрясающим.

Сняв халат и трусики, она в зеркале шифоньера стада разглядывать себя, представляя, как эти аккуратные груди отяжелеют от молока и обвиснут. Девичьи бедра раздвинутся, давая место растущему плоду, живот раздуется, словно дирижабль. Она повернулась боком, пытаясь обнаружить изменения в плавном изгибе живота, уже содержавшем в себе нечто вроде ящерки или головастика. Одев трусики, она вертела в руках зеленое платье-резинку и представляла, как будет выглядеть в нем этак месяца через четыре.

Девушка бросила платье на диван, опустилась в кресло и, откинувшись на спинку, крепко зажмурила глаза, боясь разреветься и испортить макияж. Она мысленно послала пару крутых матов сильной половине человечества, и это помогло ей остановить уже вот-вот наворачивавшиеся слезы.

…Привычным взглядом она окинула еще полупустой зал. Сняла микрофон со стойки и глянула на Игорька – с блуждающей улыбкой инфанта переминавшегося за «клавишами».

– Три-пятнадцать! – махнул Игорек головой и нажал кнопку компьютеризированного инструмента. Этажерки колонок по бокам сцены ожили и выдохнули в зал упругую волну,

Наташа Уланова запела.

Песня исполнялась всего третий вечер и еще не приелась. Слегка прикрыв глаза, она погрузилась в сентиментальное варево попсовой лирики. Голос – теплого грудного тембра, – осыпаемый серебрянными звонами тарелок и прозрачными колокольцами синтезатора, порхал по акустическим этажам между тугими басами и хлесткими выщелкиваниями ударных; между роялем и откликавшейся на его зов медной группой. Во всю эту гармоническую мешанину, упрятанную в чипы хитрой электроники, вплетались жалостливые позывы Юрчищиной гитары и утробные кряки Стекловского тенор-саксофона.

Мужики, особенно южного нареза, отставив ножи и вилки, пожирали глазами виолончельную фигуру, женщины ревниво искали изъяны.

Отпев, Наташа ушла за колонну на сцене, собираясь переждать инструментальную композицию, но, едва сев, вновь встала: к сцене подрулил толстый «ара» – одетый дорого, но весь какой-то пыльный и оттого похожий на куль картошки. Он всучил Стеклу ассигнации и прогорланил, – Пусть карасавица ище сапает!.. Для Гоги сакажи!..

Справа от сцены сдвигали два стола и заново накрывали. Это было место Сережи и его команды.

Песня была старая, она пела не задумываясь, играла тембром и напрягалась всякий раз, когда в кабак входил кто-нибудь новый.

В перерыве сидела как на иголках и раздвоенная: одна половина ожидала Сережу, другая – улыбалась Игорьку, переминавшемуся с тарелкой в руке, наяривавшему бифштекс и улыбавшемуся клоунской улыбкой. Гитарист Юрчище – с вечно мятым воротником и съехавшим набок галстуком – курил у приоткрытой двери кондейки – пускал туда колечки; Стекло, забыв о толстозадой поклоннице, минутой, раньше поманившей его на «рюмку чая», прильнул ухом к саксофону и щелкал клапаном.

Сердце у Наташи тяжело забилось, когда Юрчище, слегка отстраняясь, улыбнулся в дверь. Стекло, оторвав ухо от сакса, сказал еще невидимому. – А-а, человек с красным лицом!..

«Не он!..»

В кондейку ввалился Валерок с зардевшейся физиономией. Он ухмыльнулся «Гы-гы-гы!», поздоровался с Юрчищем, который, придуриваясь, ответил ему таким же «Гы-гн-гы!».

– Пожди! Пожди! – сказал Игорек с набитым ртом, поддерживая Юрчищино придуривание, и протянул руку для рукопожатия.

– Когда долг отдашь, мля? – сказал Стекло.

– Да, Стекло, не души! – ответил Валерок, еще сильнее наливаясь красным. Он кивнул Наташе и цветом дошел до помидорной кондиции. – Чуваки! – он посмотрел на Юрчищу. – Гы-гы-гы! – оскалился тот.

– Я – серьезно! Песню сбацаете? «Скри…

– …Пожди! Пожди!.. – перебил его Игорек, ставя вылизанную тарелку на подоконник.

– …Конечно, конечно! – закивал головой Юрчище. – Деньги не нужны! Не-е!.. Блевать тянет от денег!.. Тоже на шару люблю песняки заказывать!..

– Си-минорную тебе Шопена! – сказал Стекло, откручивая клапан. Валерок, в кольце придуривавшихся музыкантов, вертел головой.

– Стекло-о?! – просунулась в кондейку голова толстопопой поклонницы.

– Лечу-у! – откликнулся саксофонист. Валера – морда-стоп-сигнал – упер руки в бока и сказал обиженно. – Чуваки, че жлобеете! «Скрипача» сбацайте!

– Конечно, конечно! – кивает Юрчище. – Шара – дело святое!.. Люблю играть на шару! А деньги – ни-ни!..

– Да, Юрок! Хули вы!..

– Водка что-то дорогая стала, – сказал Стекло, рассматривая открученный клапан. – Не кроет, что-ли? – он посмотрел на просителя. – Да, Валерок?..

– Ну, Стекло-о? – это толстопопая.

– Уже – всё.

– Да, будет ботл! Будет!.. Ну, вы зажлобели!.. – гнёт своё Валерок.

– Так зачем дело встало! – говорит Стекло. – Буфет – налево…

Юрчище вдруг перестает придуриваться и растягивает рот в преувеличенно радушную улыбку невидимке за дверью. Толстозадая исчезает. Стекло откладывает саксофон. Сладкая боль волнения пронзает Натащу от сердца до позвоночника.

Он вошел, как всегда, с высоко поднятой головой и в черном с иголочки костюме. В левой руке держал бутылку шампанского – любимый напиток. Здороваясь со всеми по очереди, он протягивал расслабленную кисть боксера и улыбался – весело и снисходительно. Сережа поставил шампанское на стол и сказал с ленцой. – Там… По ходу… Для братвы, что-нибудь наше…

Он был похож на монарха, вышедшего к своим подданным, и лишь Наташа позволяет себе фамильярность, – Привет, Чернов! – говорит она.

Глаза у Серёжи темно-коричневые с ослепительно белыми белками. Она слепнет под его взглядом, задыхается в разрежённом воздухе любви. Она примеряет мантию королевы и баюкает в колыбели юного принца.

…В пол-одиннадцатого в кабаке дым коромыслом.

Со сцены долбят лезгинку, под сценой – мелькающие в экстазе горского танца ноги южан-торговцев, а Наташа – вдруг свободная в конце последнего заезда – сидит в полумраке рядом с Сережей за их сдвинутыми столами, под змейками сигаретного дыма, в галдеже наливающейся братвы, и клонится к его плечу, впиваясь коготками в каменный бицепс. Она всегда так делает, когда он шепчет ей интимности. Например такие. – Как хочу тебя! Ты бы знала!..

Игорек поет медленный боевик. Душещипапельный.

Может сказать сейчас?..

Глаза Сережи, вдруг, делаются неуступчивыми. Он вперивается в выплывшего из-за качающихся пар лысого с мордой-колуном и бессмысленными глазами.

– Привет, Фил! – говорит колун.

– Привет, Пиписка!.. Ну как, журнал «Свиноводство» выписал?

– Не понял, Фил?

– Ну, когда поймешь – подгребай!..

На Другом конце стола Кислый, покачивающйся на задних ножках стула, орет. – Пиписка, бухнешь?

Колун кидает на него молчаливый взгляд.

– Завязал? – Кислый лыбится. – Ниче-е! Тяжело в леченьи, легко в гробу!..

– Поздно лечится, когда почки отвалились! – добавляют.

– Слышь, Фил, я в такую непонятку попал… Чуть тачку не отмели.

– А на какого ты в Уссурийск завернул?

– Да, карбюратор засрался…

– Карбер? И сигнала не подал? И фарами не мигнул? – Сережа весело оглядел стол.

– Да, карась там у него был! – орет Кислый. – Жирный, да? Хотел там тачку скинуть, да? А тебя там обули! Или чуть не обули!..

– Видел я твою тачану, – говорит Букса, разглядывающий кальмара на вилке. – Ну, и морда у нее!..

– Да, хоть с тачкой, козёл, остался!..

– И с башкой!..

– А на хер она ему!..

– И каково резюме? – спрашивает Фил, обнаруживая университетское

образование четырехлетней давности. Одной рукой он обнимает Наташу и смотрит на Пиписку.

– Чё? – не понимает колун.

– А резюме простое: на хитрую жопу есть хер с винтом!

– Да, в натуре, Фил, карбер!..

– Заткнись!

Пиписка замолкает.

– За ремонт тачки заплатить из своей доли. Сдашь ее и уё! Все – свободен! Потеряйся!

Пиписка понуро разворачивается и натыкается на двух подруг, которых откуда-то из толпы только что вытащил пьяный в дымину Паха. – А-а, Пиписка! С приездом! Никого не вылечил? А точила у тебя: полный вперед! И капот открывается? И колеса крутятся?.. 0-хе-реть!..

Одна из дам – на полголовы выше колуна – целует вышибленного в лоб. – Не знаю за что там тебя, но – прощай дорогой дрюг!

– И меня, – подставляет щеку Паха.

– А ты – пошел вон!

Паха не обижается и, покачиваясь вместе с подругами, напевает в спину удаляющегося Пиписки. – …Нас все меньше и меньше!..

– Что-то душно, – говорит Наташа, чувствующая легкую дурноту.

– Погоди, – не слушает Сережа и поднимается, приветственно махнув атлету, усаживающемуся через два стола от них.

Когда он возвращается, у сцены в медленном соло извивается Лариса – красивая блондинка с манерами избалованной принцессы, любительница крутых мальчиков. Она неотрывно смотрит на Сергея, томно закатывает глаза и облизывает якобы пересохшие от неутоленной страсти губы.

Наташа презрительно кривится и испытующе смотрит на друга. Сережа склоняется к Пахе, усевшемуся рядом, и что-то шепчет на ухо. Паха поднимается и вразвалочку подходит к солирующей девушке. Тоже шепчет на ухо. Танцовщица томно улыбается посланнику, поворачивается и продолжает вилять бедрам, но уже спиной к ним. Черная змея ревности мостится под Наташиным сердцем.

…Бегущие огни над сценой погасли. Музыканты сматывают шнуры. Кислый, приняв очередную дозу, решил качнуться на ножках стула и рухнул на спину. Братва обвально гогочет.

– Поехали, – говорит Сережа, допивший свой, традиционно единственный, бокал шампанского.

…Правой рукой он ведет машину, левой – гладит Наташино колено. Девушка кладёт свою ладонь сверху и спрашивает, змеясь улыбкой. – Лариса девочка ничего, да?

– Ты о чем?

– Не притворяйся! Она тебя соблазняла. И так откровенно-вульгарно.

– Это ее проблемы.

Он высвобождает руку для поворота.

– Вы мужики так слабы. Стоит вам подмигнуть и все: вы готовы.

– Я тебе дал повод так думать?

– А что же ей Пажа шептал? Аж эта селедка поплыла!

– Что цирк уехал, а клоуны остались! – огрызнулся Сережа,

– Так я и поверила!

– Слушай, ты не с той ноги встала? У тебя месячные? Я по тебе скучал, а ты мне концерты устраиваешь!..

Наташа смотрит на наплывающие репейники Фонарей и пытается подавить ревность. – Так. Легкая хандра.

– Сейчас приедем и будем лечить твою хандру. Уколы ставить. – Его ладонь опять на её колене. Слепящий взгляд раздевает.

– Смотри на дорогу, доктор!..

…Трехкомнатную квартиру Сережа купил два месяца назад. Вся обстановка – двуспальная румынская кровать, палас на полу, два кресла, японские телевизор и видак на подставке – уместились в просторном зале. Если не считать кухонного стола, газовой плиты, холодильника да штор, в квартире больше ничего нет.

Не включая света, он, прямо в прихожей, прижимает девушку к стене.

– Пусти, любитель танцующих селедок! – пытается отбиваться девушка, слегка запуская коготки в его бока.

– Моя кошка! Моя кошка с когтями!..

– Раскатал губу: твоя!..

Опустившись на колени, он закатывает до самого пупа ее платье и пытается спустить трусики. Наташа отталкивает его и бежит в зал, Сережа настигает ее и валит на кровать – распинает поперек на белых простынях.

– Ой! – вскрикивает Наташа, – Пусти! – он сделал больно ее головастику.

– Что «ой»? – глаза у Серёжи пьяные.

– Носорог! – Наташа давит в себе ярость самки, защищающей своего детёныша. Ее кулаки упираются в мускулистую грудь. – Пусти, я сказала! На Лариску свою будешь так запрыгивать!

На секунду Сережа замирает над ней. Потом чертыхается и садится на край кровати спиной к ней. – Тебя пре-ет сегодня!

– Какие мы обидчивые!

Согнув ногу в колене, она большим пальцем чертит его спину, пытаясь сгладить внезапную вспышку. – Какие мы нежные и тонкие, господа крутые ребята! – она ногами обвивает торс любовника и пытается повалить на бок. Сережа недвижим как скала. – Подумаешь! – Наташа размыкает кольцо, усаживается позади него, обнимает колени и кладёт на них подбородок. – Нечего было шептаться в кабаке! Сказал бы ясно и просто: Лариска, сучка, пошла вон!..

Сережа поворачивается. – Тебя заклинило на этой Лариске! Ты сегодня – настоящая стерва! Только не пойму: почему?

– Да? – Наташа отрывает подбородок от коленей, наклоняет голову и надменно прищуривается. – Ну, если я стерва, так какого фига, спрашивается, ты таскаешь меня сюда? Какого фига трахаешь и повизгиваешь от удовольствия? Нашел бы не стерву!.. Вон они в кабаке… милые и нежные… спектакли тебе бесплатные устраивают!..

Она соскальзывает с кровати. Сережа ловит ее за талию, пытается усадить на колени.

– Пошел ты! – отбивается Наташа. – Мудак!

– Успокойся, кошка бешеная!

Он, все-таки, усаживает ее на колени,

– Пусти! Мне больно! – тщетно пытается она вырываться.

– И не подумаю!

– Пусти! – Наташа начинает всхлипывать от бессилия.

– Наташа!

– Иди вон! – это уже сквозь слезы.

– Наташа, ну хорош! – он укладывает плачущую подругу на постель, сам лежится рядом и сжимает вздрагивающие плечи. – Все! Ну, все! Что за придурь из тебя сегодня прет не понимаю?

– Сам дурак! – сквозь слезы огрызается девушка. – Просто я… Просто у нас…

– Что «у нас»?

– Ничего.

– Говори.

– Потом.

Выплакавшись, она судорожно вздыхает, уголком простыни промокает глаза.

– Так что?

Наташа поворачивается к Сереже, утыкается в его грудь.

– Ну?

– Ничего.

– Ты хотела что-то сказать?

– Отстань! – она неожиданно сильно вжимается в него всем телом, – Потом.

Сереже становится не до вопросов.

…Когда он вошел в нее, ей показалось, что головастик недовольно шевельнулся. – Давай на боку…

Потом Сережа пил пиво из банки. Она, отказалась.

– Я в тебя кончил. Ты ничего не сказала, я подумал: можно.

Молчок. Сережа поставил банку рядом с кроватью, нащупал пульт

дистанционки.

– Теперь можно, – сказала она, – Теперь до-олго можно!

Сережа замер с нацеленной рукой. – То есть? Что за намеки?

– Я беременна, Сережа!

Радости на его лице не обнаружилось.

– Но ты же предохранялась?

– Предохранялась.

– Так что?

– Как ты испугался!

– Брось! – он отвернулся к окну. – Все это неожиданно. Не к месту и не ко времени.

– А с кем «к месту» и «ко времени»? Может с Лариской?

– Опять про это!

– Да, я про это!.. Предохранялась!.. Может, ты с презервативом не умеешь обращаться! Может в нем дыра была! Может я в сроках ошиблась, когда без резинки была! И мало ли что еще! Я – женщина, а не автомат! В общем, все: я – беременна, брюхата, с пузом!..

– Но срок же небольшой…

– Шесть недель. И что?

– Тогда все поправимо.

– Что поправимо?

– Что – аборт!

– Нет.

– Почему?

– Ни за что!

– Да, почему?

– Потому что это первая беременность!

– Ну, и что?

– Да, пошел ты!.. – Она отвернулась, потом села. – Потому что это первая беременность! А я хочу иметь детей! А не таскаться всю жизнь по курортам, да сохранениям, как мамина сестра!..

– Ты же хочешь стать певицей! Настоящей фирменной! А тут – ребенок! Хана всем планам!..

– Ох, как ты заговорил! А как высмеял меня, не помнишь уже? Когда я имела глупость поделиться с тобой своими планами. «Тараканы кабацкой певички!»…

Наташа сидела на краю кровати в позе андерсоновской русалочки.

– Вспомнил!.. Мои планы ее изменились. Просто я перестала говорить о них с тобой. Ребенок все усложнит – не отрицаю, но он – не помеха…

Сережа встал с кровати, положил пульт на телевизор и из пачки, лежавшей там же, извлек сигарету – традиционно единственную за день. Он курил и глядел в просвет полураздвинутых штор. Стройная фигура, которой не грозили никакие беременности, четким абрисом темнела на фоне окна, в небе, прямо над его головой, мерцала одинокая звезда.

– Все равно не ко времени! – сказал он упрямо.

– А любишь ли ты меня, Серёженька? – сказала Наташа и затаилась,

загадав на эту звезду.

– Любишь – не любишь! Это все слова! Я с тобой никогда не говорил об этом, но у меня есть вполне определенные материальные цели. И я хочу их достигнуть… И достигну! А сейчас я – нищий. Я не готов к семейной жизни. Я ее не хочу.

Звезда над его головой погасла.

– Вот видишь как все ясно. А я не готова делать аборты из-за твоей неготовности к семейной жизни и из-за твоей, так называемой нищеты. – Она почувствовала влекущую пустота краха и стала рубить канаты. – Ты сегодня слово одно умное говорил – резюме. Так каково оно – твое резюме?

– Аборт! – сказал он резко, словно пролаял, и повернулся, ища пепельницу. Вспомнив где, пошел на кухню.

Когда вернулся, девушка сидела на кровати и натягивала трусики.

– Наташа, давай без демонстраций! До утра еще далеко. Он стоял над ней с хрустальной пепельницей – трусил туда сигарету.

– О чем ты, Сережа? Перепихнуться на прощание? Для этого Ларисы! Только Ларисы!..

Натягивая через голову платье, она приказывала себе «Только не реветь!..»

В прихожей стала подкрашивать губы.

– Я – отвезу, – он вошел в прихожую в брюках, заправляя рубаху.

– Не стоит трудов, пупсик. На такси я пока зарабатываю.

– Ты подумай на досуге. Подумай. Не горячись.

– Единственное о чем я буду думать, это о том, как я тебя презираю, пупсик!..

Серёжа поиграл желваками, побарабанил пальцами о стенку. – Актриса ты! – сказал в уже закрывавшуюся дверь,

– А как же!..

…Голова и сердце были пусты.

Она брела вдоль длинно загибавшейся девятиэтажки до ближайшей арки, за которой шумел ночной проспект.

На обочине девушка стояла минут пять, не шевелясь, ужавшись плечами, и смотрела на себя как бы со стороны и с полным равнодушием слушала своего двойника, в голове которого крутилось хрустальное колесико с бесконечным рефреном: «Все кончено! Все кончено!».

… – Кто? – сказали из-за двери плаксиво.

– Я. Открой.

Щелкнул замок.

– С ума сошла! Два часа ночи!

– Ты ключ из замка не вынула.

– А-а, точно.

Заспанная Маринка, в длинной белой майке, поплелась в свою комнату досматривать черно-белые, как рояльная клавиатура, сны.

Прошлым летом они вместе поступали на фортепианное отделение Института искусств. Наташа недобрала баллов и подалась на заочку на дирижерско-хоровое отделение. Фанатка-Маринка поступила и теперь, ежевечерне, до десяти-одиннадцати, трахается с Шопенами-Шуманами, зарабатывая остеохондроз и неврастению. В спальне Наташа переоделась в халат, легла лицом к стене и уставилась в ковер на стене, думая о бальзаме, которым можно было бы залить болящую пустоту. Геометрический узор расплылся и обрел очертания тела, распростёртого на дороге. Девушка перевернулась на живот и уткнулась в подушку, пытаясь подавить отчаяние.

Нет такого бальзама!

Ее спина стала вздрагивать.

Лежа на животе, она рыдала; в голос и бормотала между захлебами. – Козлы! Мудаки! Гондоны! Сволочи! Твари! Падлы! Уроды! Блядюги!..

Марина, прилетевшая из смежной комнаты на звуки беды, сидела рядом, со стаканом воды наготове, гладила голову подруги и приговаривала, дожидаясь конца истерики. – Так их, Наташа, так!.. Члены им всем повырывать!..

…Она проснулась от жажды.

На востоке, между фиолетовыми облакам и горизонтом, оранжевела щель рассвета. Было так тихо, что она слышала ток крови в висках.

…Когда проснулась во второй раз, Маринка уже ушла.

Не было хлеба. Магазин – напротив. Она переходила улицу и чувствовала вращение земли. В сероватой мгле висел кровавый помидор солнца.

Сережа сидел в холодильнике, плавал в кастрюле с рассольником, бегал по краю ванной, прятался в столе, среди вилок-ложек.

Кое-как поев безвкусной пищи, она включила скрипичные концерты Баха и, закрыв глаза, унеслась в печально-сладкую высоту.

В ресторан пришла оцепенелая, сонливая.

– Что-то ты сегодня в миноре, – сказал Юрчише.

Пела механически, как шарманка, а голос был тусклым, слабым.

После работы опять рыдала – заполняла пустоты. Следующим вечером, перед работой, в дверь позвонили. То был Сережа. Наташа в квартиру его не пустила.

– Что, надумала? – спросил он. – Есть хороший врач.

– Уходи, – сказала Наташа. – Ты мне не нужен.

Вечером он заявился в ресторан, сидел с Лариской; склонившись, что-то шептал ей на ухо. Они смеялись.

«Ну, нет! Она не позволит себя топтать!».

Прервав пение, она спрыгнула со сцены и подошла к столу, где сидели эти. Влепив тарелку с салатом в Ларискину морду, она, как ни в чем не бывало, вернулась на сцену, и кивком приказала ошарашенным музыкантам начать песню с начала.

…Больше Наташа не плакала.

На следующий день, наплевав на все приметы, пошла по магазинам: покупала пелёнки, распашонки, одеяльца, шапочки, косынки, ленты, пустышки, бутылочки и мысленно примерялась к роли матери.

Голос опять стал сильным и красивым.

…Через два с половиной месяца, когда живот аккуратным мячиком стал выпирать из платьев, она взяла декретный отпуск и укатила домой, в маленький городок, в восьмидесяти километрах от прежней жизни.