Читать книгу Русская мера: vers libre - Евгений Лукин, Момо Капор - Страница 13

Румяная свобода рук и ног —

Расхристанная пляска духа с плотью,

Где корни Древа Жизни.

(Есть сторона обратная вещей,

Что скрыта от мудрейших глаз земли).

Я наблюдал мистические пляски

Прекрасных дочерей прошедшей битвы:

Они из окровавленного тела

Наивную выманивали душу,

Чтоб слиться с ней в одном порыве.

Я слышал вздохи этих дочерей,

Сгоравших страстью к сыновьям отваги

И черной завистью к цветущей плоти.

Вот почему они свою любовь

В укрытии крест-накрест затворяли

Смертельными ветвями Древа Жизни.

Добыв живое пламя из коры,

Обугленной в железных войнах,

Они зеленое младое время

До смерти опаляли, обжигая:

Ведь не было у них милее дела,

Чем дико и свирепо умерщвлять.

Мы были рады, что луна и солнце

Нам платят светом, хлебом и вином,

Но вот пришли воинственные девы,

И сила этих диких амазонок

Разбила скипетры ночей и дней,

Заволокла туманом наши очи —

Блестинки нежных ласковых огней,

Загнала амазонским ветром

Ночную тьму в сиянье дня

Над нашим изможденным ликом,

Который должен сгинуть навсегда,

Чтобы душа могла освободиться

И броситься в объятья амазонок.

И даже лучшие скульптуры Бога,

Его живые стройные созданья

С мускулатурой, о какой мечтают

Высокие архангелы на небе,

Должны отпасть от пламени мирского

И воспылать любовью к этим девам,

Оставив ветру пепел да золу.

И некто (на лице его сливалась

Мощь мудрости с сияньем красоты

И мускулистой силою зверей —

Оно то хмурилось, то озарялось)

Вещал, конечно же, в тот час, когда

Земля земных мужчин в тумане исчезала,

Чей новый слух внимал его речам,

В которых горы, лютни и картины

Перемешались со свободным духом.

Так он вещал:

«Мои возлюбленные сестры понуждают

Своих мужчин покинуть эту землю,

Отречься от сердечного стремленья.

Мерцают руки сквозь людскую топь,

Рыдают голоса, как на картинах,

Печальных и затопленных давно.

Моих сестер любимые мужчины

Чисты от всякой пыли дней минувших,

Что липнет к тем мерцающим рукам

И слышится в печальных голосах.

Они не будут думать о былом.

Они – любовники моих сестер

В другие дни, в другие годы».

По разбитой проселочной дороге

Громыхали передки орудий,

Торчали колючки, как терновые венцы,

И ржавые колья, как старые скипетры,

Чтобы остановить свирепых солдат,

Ступающих по нашим братьям.

Колеса кренились, проезжая по мертвецам,

Не причиняя им боли, хотя и трещали кости:

Закрытые рты не издали ни стона.

Они лежали вповалку – друг и враг,

Братья, рожденные отцом и матерью.

Рыдали снаряды над ними

Дни и ночи напролет.

Пока они подрастали,

Их дожидалась земля,

Готовясь к разложенью —

Теперь она получила их!

Творя страшные образы,

Они ушли в тебя, земля?

Куда-то ведь они должны уйти,

Швырнув на твою крепкую спину

Холщовый мешок своей души,

Пустой от божественной сути.

Кто ее выпустил? Кто отверг?

Никто не видел их тени на траве,

Не видел, как их обреченные рты

Испускали последний выдох,

Пока железная горящая пчела

Осушала дикий мед их юности.

Что до нас, прошедших смертельное пламя,

То наши мысли остались привычными,

Наши руки-ноги целы и напоены кровью богов,

Мы кажемся себе бессмертными.

Возможно, когда огонь ударит по нам,

В наших жилах встанет заглушкою страх

И замрет испуганная кровь.

Темный воздух исполнен смерти,

Взрываясь яростным огнем

Непрестанно, без перерыва.

Несколько минут назад

Эти мертвецы переступили время,

Когда шрапнель им крикнула: «Конец!»

Но некоторые умерли не сразу:

Лежа на носилках, они еще грезили о доме,

О дорогих вещах, зачеркнутых войной.

И вдруг кровавый мозг раненого

Брызнул на лицо носильщика:

Тот опустил свою ношу на землю,

Но когда наклонился посмотреть,

Умирающая душа уже была далеко

Для чуткой человеческой доброты.

Они положили мертвеца на дороге —

Рядом с другими, распластанными поперек.

Их лица были сожжены дочерна

Страшным зловонным гниением,

Лежали с изъеденными глазами.

У травы или цветной глины

Было больше движения, чем у них,

Приобщенных к великой тишине земли.

Вот один, только что умерший:

Его темный слух уловил скрип колес,

И придавленная душа протянула слабые руки,

Чтобы уловить далекий говор колес,

Ошеломленный от крови рассудок бился за свет,

Кричал терзающим его колесам,

Стойкий до конца, чтобы сломаться

Или сломать колесный обод.

Кричал, ибо мир прокатился по его зрению.

Они вернутся? Они когда-нибудь вернутся?

Даже если это мельтешащие копыта мулов

С дрожащими вспученными брюхами

И куда-то торопящиеся колеса,

Вдавившие в грязь его измученный взор.

Итак, мы прогрохотали по разбитой дороге,

Мы услышали его слабый крик,

Его последний выдох,

И наши колеса ободрали его мертвое лицо.

В его зловонном черепе светились слизни,

Бороздками стекая из глазниц сожженных,

И поселилась крыса там, где пряталась душа.

А мир ему сверкал зеленым глазом кошки,

И на остатках старой съежившейся мощи,

На робких, кривобоких, сирых и убогих,

Он воцарился, увалень, чтоб всех давить.

Вот он схватил когтями храбреца, и тут

Понадобилась лесть, чтоб притупились когти, —

Пускай он давит тех, кто будет после.

Кто перед богом лебезит? Твое здоровье —

Его коварство сделать смерть куда страшней:

Твои стальные жилы рвутся с большей болью.

Он торжище создал для красоты твоей —

Ничтожной, чтоб купить, и дохлой, чтоб продать.

К тому же он и слыхом не слыхал про сон;

Когда выходят кошки – пропадают крысы.

Мы в безопасности, пока крадется он.

Вот он пообглодал чужие корневища,

И чудо бледное исчезло на рассвете.

Есть вещь своя – и втуне вещь чужая.

Ах, если бы настал сухой и ясный день,

Но он, как выпавшие волосы его, —

Их даже ветер в тишине не шевелит.

На небе темная беда встает и дышит,

И страх бросает тень на бывшие пути.

Проходят голоса сквозь стиснутые пальцы,

Когда прощания слепые так легки…

Ах, этот смрад гниющего в окопе бога!