Читать книгу Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий - Страница 4

Мастер не оставил завещания. Для Козимы, чьи дети – все пятеро – были рождены в законном браке с Гансом фон Бюловом, это представляло серьезную проблему. В ее собственных правах никто не сомневался, но из детей на наследство отца мог претендовать только Зигфрид, которого крестили и зарегистрировали уже после того, как его мать вступила в брак с Рихардом Вагнером, в результате чего он и получил фамилию Вагнер. Однако время рождения будущего хозяина байройтского предприятия могло поставить его права под сомнение. А Изольда и Ева так или иначе носили в девичестве фамилию фон Бюлов, так что их происхождение до конца оставалось спорным; никто не сомневался, чьи они дочери на самом деле, но юридически они оставались детьми первого мужа матери. Так что Козиме грозила участь вдовы без наследников. Это прекрасно осознавала как она сама, так и ее главный советник по всем деловым вопросам.

Еще в юности Адольф фон Гросс – родившийся в 1845 году сын табачного фабриканта и члена городского магистрата города Бамберга в Верхней Франконии – обнаружил замечательные организационные способности и занял видное положение в одном из банков Марселя. Однако уже через четыре года, когда в воздухе запахло войной между Германией и Францией, он поспешил вернуться на родину, где для него нашлось место в банкирском доме Фридриха Фойстеля в Байройте; он сумел добиться такого доверия своего патрона, что тот не только поручил ему вести финансовые дела Байройтского фестиваля, но и дал согласие на брак молодого сотрудника со своей дочерью. Гросс сразу стал не только финансовым директором, без которого в Ванфриде не принимали ни одного решения по важным для фестивалей вопросам, но также близким другом семьи. После смерти Вагнера оказалось, что без его помощи не удастся навести порядок ни в лишившемся хозяина Ванфриде, ни в нуждавшемся в твердом руководителе Доме торжественных представлений.

Впрочем, весной 1883-го, когда Адольфу фон Гроссу нужно было наладить жизнь в семье Козимы и заняться организацией фестивалей после смерти их учредителя, это не имело особого значения: в том году фестиваль должен был стать повторением предыдущего, основные исполнители, включая капельмейстера Германа Леви, были утверждены еще самим Вагнером, и никому не пришло бы в голову что-то менять. Но прозорливый финансовый директор хорошо представлял себе трудности, которые возникнут в дальнейшем. Прежде всего следовало опасаться разбросанных по всей империи вагнеровских обществ, которые уже были готовы взять руководство фестивалем в свои руки. Им следовало предъявить в качестве наследницы не только вдову, но и будущего руководителя фестивалей, при котором она могла пока выполнять функции регентши, утвердив таким образом династический принцип руководства. Это соответствовало как интересам самой Козимы, так и планам Адольфа фон Гросса, сохранявшего в этом случае всю полноту финансовой и административной власти.

Однако состояние, в котором пребывала Козима, внушало окружающим сильные опасения. Безутешная вдова не вдавалась ни в какие проблемы, не хотела ни с кем иметь дело. Одевшись в траур, она проводила время в одиночестве или в общении с детьми, в лучшем случае отдавала самые необходимые распоряжения прислуге. Обосновывая свою позицию, она ссылалась на волю покойного мужа, якобы желавшего, чтобы распространением его посмертной славы занимались его друзья. Такая позиция была, безусловно, чрезвычайно удобна. Но при этом создавалось впечатление, что вдова не обращает внимания как раз на настоятельные советы самых близких друзей, в том числе Мальвиды фон Мейзенбуг, не оставлявшей семью своими заботами и уверявшей Козиму в том, что никто, кроме нее, не в силах сохранить верный дух байройтского дела, пока Зигфрид не сможет поддерживать его сам. Тем не менее, отойдя на время от дел (а налаженное Адольфом фон Гроссом и учениками Мастера предприятие могло какое-то время функционировать без ее участия), она получила передышку и имела возможность с достоинством переживать свое вдовье положение, не спеша обдумывая планы на будущее. Однако ее ближайший советник не желал терять времени даром и настоял, чтобы она уполномочила его на переговоры с ее первым мужем: он должен был уговорить Ганса фон Бюлова подписать отречение от прав отцовства по отношению к Зигфриду ради подтверждения отцовских прав Вагнера. Трудно сказать, какие доводы нашел искушенный юрист и финансист, но после смерти Бюлова его вторая вдова рассказывала, что во время своего визита к ее покойному мужу Гросс доставил тому немало мучений этим унизительным требованием. Так или иначе, тем самым удалось закрепить действовавший на протяжении многих десятилетий династический байройтский принцип, и Зигфрид уже мог быть уверен, что именно он – наследник всего предприятия.

* * *

Родившийся на рассвете 6 июня 1869 года на вилле Трибшен, Зигфрид провел, как и его отец, первые годы своей жизни преимущественно в женском окружении. На фотографии пятилетнего мальчика в компании четырех сестер у него довольно унылый вид – очевидно, его воля подавлялась не только авторитарными родителями. Если отец рос и формировался в среде дворовой детворы и друзей-гимназистов, то сыну были обеспечены оранжерейные условия домашнего воспитания и обучения сначала в Трибшене, а потом в Ванфриде, что не способствовало свободному развитию волевых качеств и стремления к самостоятельности. По-видимому, следствием этого и стало его увлечение внешним антуражем церковного богослужения и игрой в театр (но не лицедейством). Кроме того, если его отец наслаждался в детстве почти безграничной свободой, поскольку отчим Гейер был в постоянных разъездах, а мать не имела возможности уделять достаточно внимания многочисленным детям, то сам Фиди рос под пристальным наблюдением обоих родителей, чьи взгляды на воспитание сына существенно различались в силу особенностей тех условий, в которых они росли сами. Так как читателю уже кое-что известно о детстве Рихарда Вагнера, следует рассказать о том, как росла и воспитывалась Козима.

Ее родители были типичной романтической парой: она – прожившая несколько лет в несчастливом браке и уже имевшая дочь парижская аристократка, носившая фамилию и титул мужа, полковника графа д’Агу; он – пианист-виртуоз родом из Венгрии, ставший к тому времени идолом парижских салонов автор сложнейших фортепианных пьес, фактически создатель новой фортепианной школы. Франц Лист был моложе своей подруги Мари д’Агу на пять лет, и за два года до рождения Козимы, во время их пребывания в Женеве, у них родилась дочь Бландина-Рашель. А через два года после Козимы на свет появился, теперь уже в Риме, сын Даниэль. Сама же будущая хозяйка байройтского предприятия родилась 24 декабря 1837 года в городке Комо на берегу одноименного озера в Северной Италии. Всех детей Франц и Мари оставляли на попечение кормилиц по месту их рождения, и только через несколько лет сестры и брат собрались в Париже, где их воспитывала как могла вызванная из Венгрии мать Листа. Впрочем, если говорить о воспитательнице, оказавшей наиболее сильное воздействие на характер и жизненные воззрения Козимы, то ею стала выписанная из России по настоянию новой подруги Листа княгини Сайн-Витгенштейн мадам Луиза Аделаида Патерси ди Фоссомброне. Ко времени ее появления в Париже мадам было 72 года, и, как пишут биографы, за время поездки из Санкт-Петербурга в Париж вышколенная гувернантка ни разу не прилегла и просидела всю дорогу вытянувшись в струнку, поскольку считала неприличным облокотиться о подушку. Это была идеальная воспитательница для будущей величественной хозяйки Байройта. Заболевшей в дороге мадам Патерси пришлось сделать остановку в Веймаре у Листа, где она жила в замке Альтенбург и получала указания по воспитанию детей у их отца и княгини Сайн-Витгенштейн. Для них было особенно важно оградить подрастающее поколение от влияния посвятившей себя литературной деятельности матери и не допускать ее встреч с детьми. Матери Листа пришлось переехать в маленькую квартирку на улице Пентивр, оставив все свое домашнее хозяйство, в том числе библиотеку сына, гувернантке, которая отныне воспитывала детей вместе со своей незамужней сестрой, парижанкой Тома́ де Сен-Мар (Thomas de Saint-Mars). Обе они были осколками старой французской аристократии и испытывали непреодолимое презрение к новой буржуазии. Избегавшего появляться в Париже отца Козима не видела с 1844 по 1853 год, когда Лист явился перед своими детьми в сопровождении учеников, почитателей и друзей, среди которых был и Рихард Вагнер. Таким образом, в самый важный период становления характера девушки ее главной наставницей была мадам Патерси; отцу она посылала письменные отчеты о своих успехах в учебе (в том числе в игре на фортепиано), а в ответ приходили родительские наставления и благословения. Разумеется, дети получили самое строгое католическое воспитание. От них требовалось слепое повиновение и послушание духовным наставникам, которые, по словам мадам Патерси, в любом случае действуют им во благо – даже если слова их проповедей остаются непонятными. Вдобавок гувернантка настоятельно рекомендовала руководствоваться учением богослова XV века, видного представителя так называемого нового благочестия (devotio moderna) Фомы Кемпийского, изложенным в его трактате Подражание Христу. Собственно говоря, ничего нового в этом благочестии не было, а суть представленного в виде многословных рассуждений учения сводилась к категориям «покаяния» и «самоотречения». Детям необходимо было усвоить, что «…наше умиротворение в этой убогой жизни состоит скорее в унижающем нас страдании, чем в избавлении от страданий», а также: «Величайшее умиротворение получит тот, кто умеет лучше всех страдать». Козима отлично усвоила эти максимы, и они помогли ей выдержать годы семейной жизни с подверженным вспышкам гнева Гансом фон Бюловом, а потом привыкнуть к особому стилю жизни Рихарда Вагнера, когда она уже в зрелом возрасте воспринимала лютеранские ценности и вживалась в формируемый ее вторым мужем его собственный миф. Результатом стала выросшая из этого мифа своеобразная религия байройтского круга.

Ясно, что взгляды на воспитание сына у выросших в столь разных условиях родителей тоже сильно различались. По мнению отца, Зигфрид должен был научиться противостоять превратностям судьбы, а это было немыслимо без активного общения со сверстниками. В этом Вагнера убедило общение с благодетелем Людвигом II, которого он считал, несмотря на расточаемую им монарху лесть, чуть ли не слабоумным. Главной же целью воспитания было, по мнению отца, разъяснение ребенку смысла внушаемых ему идеалов и развитие в нем отвращения ко всему низменному. Очевидно, что это в какой-то мере удалось Генриху фон Штейну, однако после смерти Вагнера воспитание сына оказалось всецело в руках матери, старавшейся в первую очередь оградить ребенка от дурного окружения. К счастью, подросток проявил свой характер, заявив, что хочет быть «как все», так что Козиме пришлось отчасти пойти ему навстречу и отдать с осени в гимназию, а уже назначенного ему в воспитатели Карла Фридриха Глазенаппа попросили остаться в Риге, где тот продолжил работу над биографией теперь уже покойного Вагнера. В качестве товарища, который мог бы оказать на подростка Фиди благотворное влияние, в Ванфриде поселили юного Хайнеля фон дер Плассенбурга. Этот образцовый ученик был сыном священника и приходился дальней родней жене фон Гросса Мари. В первый год обучения в гимназии Зигфриду пришлось довольно нелегко, поскольку программа отличалась от той, по которой он учился у Штейна, и он не мог порадовать мать своими отметками. В частности, обнаружилось слабое знание им Ветхого Завета, и этот пробел в его образовании взялся устранить преподаватель основ религии, а директор Гроссман лично занялся с Зигфридом литературой, знакомя его с творчеством боготворимых им Фридриха Клопштока и Людвига Тика. Очевидно, осиротевший наследник байройтского престола находился на особом положении, и результаты столь плотной опеки его учителями не заставили себя ждать – на будущий год он был уже одним из первых по всем предметам.

* * *

Тем временем нужно было заняться подготовкой следующего фестиваля. В распоряжении музыкального руководителя Германа Леви оставались почти все бывшие соратники покойного Мастера, за исключением Иосифа Рубинштейна. Покинувший в октябре прошлого года Вагнеров в Венеции музыкант не захотел после смерти своего идола возвращаться в Байройт, в течение какого-то времени гастролировал в качестве пианиста, а в августе 1884 года специально поехал в Трибшен, чтобы там застрелиться. Но при Леви оставались работавшие с Вагнером музыкальные ассистенты Франц Фишер, Феликс Мотль и Генрих Поргес, а также хормейстер Юлиус Книзе. Будучи руководителем певческого объединения во Франкфурте, Книзе еще в 1876 году принял участие в первом фестивале в качестве молодого хориста, а при подготовке премьеры Парсифаля выполнял функции хормейстера. Антисемитизм этого человека был притчей во языцех. Про него говорили, что даже для проведения отпуска он выбирает места, где нет евреев. В письмах из Байройта, адресованных жене, Книзе порочил Леви, обвиняя его в том, что тот не понимает исполняемой им музыки, воспринимая ее чисто поверхностно, – и это при том, что музыкальный дар великого дирижера не ставил под сомнение сам Вагнер. Книзе обвинял мюнхенского генералмузикдиректора также в том, что тот пытается, пользуясь неопытностью дочерей Козимы, завлечь их в свои сети, и даже опускался до личных выпадов, свидетельствовавших о его физической неприязни к Леви, – например, сравнивал его голос с голосом погонщика осла. Враждебное отношение к музыкальному руководителю фестиваля выходило у Книзе за чисто семейные рамки и было связано, в частности, с его далекоидущими честолюбивыми планами. Разумеется, в Байройте он не мог претендовать на роль дирижера или даже коррепетитора – тут первым на очереди был руководитель Баденской придворной капеллы в Карлсруэ Феликс Мотль, – однако хормейстер, обладавший отличным чутьем на хороших исполнителей и знавший требования, предъявляемые в Байройте к вокалу, также рассчитывал занять там одно из самых видных мест. В качестве союзника в реализации своего плана он выбрал главного редактора и издателя бюллетеня Байройтские листки Ганса фон Вольцогена. После смерти учредившего это издание Вагнера у Вольцогена появились основания волноваться за свое будущее, так как по поводу того, продолжит ли выпуск бюллетеня Козима, не было никакой ясности. Для укрепления своего положения два антисемита выпустили обращение с резким осуждением Леви как музыкального руководителя, включавшее план спасения фестиваля из трех пунктов: 1. Руководство Байройтским фестивалем должны взять в свои руки Франц Лист в качестве художественного руководителя и Ганс фон Бюлов в качестве главного дирижера. 2. В Байройте следует основать школу формирования стиля, бо́льшую часть работы в которой готов был взять на себя Книзе. 3. Организационный совет фестиваля должен передать решение всех художественных вопросов комиссии, состоящей из самых авторитетных лиц, зарекомендовавших себя на предыдущих фестивалях. Разумеется, Книзе был готов не только возглавить школу формирования стиля, но и войти в художественный совет. Этот план был передан организационному совету фестиваля и Козиме, однако его невыполнимость стала очевидна сразу. У перешагнувшего семидесятилетний рубеж Листа не было никакого желания занять пост руководителя; не желавший сотрудничать со своей бывшей женой Ганс фон Бюлов также ответил отказом. Вопрос же о создании школы на повестке дня пока не стоял – такая идея возникла еще у самого Вагнера, но для повторения в ближайшие два года уже готовой постановки Парсифаля школа пока не требовалась. Одновременно хормейстер проводил среди исполнителей направленную против Леви подрывную работу. А тот, приезжая для проведения репетиций летом 1883 года, об этом даже не догадывался. Он оставался в неведении также на протяжении всего фестиваля, и только осенью ему открыли глаза Даниэла и помолвленный с ней технический директор Дома торжественных представлений Фриц Брандт. Возмущенный Леви потребовал, чтобы интригана отстранили от работы, справедливо полагая, что тот и сам должен понять невозможность сотрудничества с человеком, которого он считает неспособным к музыкальному руководству. Однако это как раз не входило в планы его противника, и тот был вынужден просить прощения. Козима предпочла не раздувать ставший всеобщим достоянием скандал и спустила это дело на тормозах.

В вопросах художественного руководства Козиме приходилось полагаться на троих верных ей и готовых беззаветно служить памяти покойного Мастера выдающихся музыкантов. Каждый из них имел свои преимущества и недостатки с точки зрения закрепления созданного Вагнером мифа и его развития в условиях байройтского предприятия. Первый из них – старый и преданный друг семьи Ганс Рихтер – имел несомненные заслуги как перед творчеством композитора, так и перед его семьей: достаточно вспомнить деятельность Рихтера в Мюнхене, когда он, выполняя волю Мастера, восстал против постановки в придворном оперном театре Золота Рейна без учета предъявляемых им требований. Однако, в отличие от находившихся в относительной близости к Байройту Леви (в Мюнхене) и Мотля (в Карлсруэ), Ганс Рихтер проводил много времени в Вене (в частности, в 1883 году он руководил венской премьерой Тристана и Изольды) и в Лондоне, где он в 1879 году возглавил оркестровые фестивальные концерты. К тому же он довольно настороженно относился в байройтскому кругу – возможно, свою роль сыграло недовольство Вагнера его работой с фестивальным оркестром в 1876 году. Тем не менее, учитывая его былые заслуги перед творчеством мужа и преданность семье, Козима никогда не отвергала старого друга и поддерживала с ним связь до конца его жизни. Самый младший из этой троицы, Феликс Мотль, уже успел зарекомендовать себя в качестве талантливого капельмейстера и исполнителя вагнеровских музыкальных драм в Карлсруэ; вдобавок он обратил на себя особое внимание Мастера, будучи наиболее даровитым из всех музыкальных ассистентов, набиравшихся опыта в Доме торжественных представлений. Он хорошо представлял свое особое положение и теперь старался завоевать расположение Козимы. Родившийся в 1839 году в городе Гиссене, сын раввина Герман Леви был из них самым старшим и самым заслуженным: помимо того, что высокие достоинства его трактовок музыкальных драм, в первую очередь Парсифаля на фестивале 1883 года, признавал сам Мастер, мюнхенский генералмузикдиректор пользовался непререкаемым авторитетом как исполнитель произведений самых разных стилей – от Глюка и Моцарта до Брамса, Брукнера, Корнелиуса, Берлиоза, Гуно и даже молодого Рихарда Штрауса. Вдобавок к концу жизни Леви получил известность как переводчик (он, в частности, переводил на немецкий язык Анатоля Франса и либретто итальянских опер Моцарта), а также издатель Собрания рассказов и сказок Гёте и книги Мысли из произведений Гёте. Все знавшие этого человека неизменно отмечали его доброжелательное отношение ко всем, с кем ему приходилось иметь дело. Единственным «недостатком» дирижера было его еврейское происхождение, и это обстоятельство создавало напряженность не только в его отношениях с такими явными врагами, как Юлиус Книзе, но и в общении с Козимой. Его еврейство использовали преследовавшие свои карьерные цели приближенные хозяйки байройтского предприятия, знавшие о ее неприязненном отношении к иудеям. Таким образом, антисемитские настроения байройтского круга, где евреи занимали обособленное положение, способствовали сплочению остальных его членов, дальнейшей разработке ими вагнеровского мифа, а с течением времени и формированию особой религии, не допускавшей свободного толкования ее канонов. Сам же Леви, несмотря на постоянные интриги, которые плели вокруг него, старался убедить как своих близких, так и самого себя в необычайном благолепии царившей в Байройте атмосферы. Своему отцу он писал, что составил вместе с Мотлем и Рихтером «что-то вроде художественной директории», что у него с Мотлем братские отношения, что госпожа Вагнер им бесконечно доверяет и что их совместная работа – «небесное блаженство на земле».

Фестиваль 1883 года, проведенный в уже опробованном формате, прошел вполне успешно, а с учетом исправления сделанных во время первых исполнений Парсифаля ошибок даже лучше, чем предполагалось, и можно было рассчитывать на его повторение в 1884 году. Однако нужно было подумать о программах фестивалей более отдаленного будущего. После финансового краха постановки тетралогии на первом фестивале о ее возобновлении в ближайшие годы страшно было подумать. Поэтому все еще остававшаяся в тени, но уже проводившая с ближним окружением консультации Козима решила в дальнейшем повторять представления Парсифаля, добавляя к ним каждый раз еще по одной драме. Осенью 1883 года она предложила поставить в 1885-м наряду с Парсифалем также Тристана и Изольду, в 1886-м – Летучего Голландца, в 1887-м – Лоэнгрина, в 1888-м – Тангейзера, а в 1889-м – Мейстерзингеров. Не зная, как подступиться к тетралогии, и опасаясь повторного провала, она решила с ней пока не спешить. Этот план, получивший одобрение как «художественной директории», так и коммерческого директора Гросса, был выполнен лишь в общих чертах. Перед тем как приступить к его реализации, опытный финансист Гросс предложил для снижения финансовых рисков делать время от времени перерывы в проведении фестивалей. Вопрос был только в том, устраивать ли их через год или через два года на третий. Первые два перерыва были сделаны в 1885 и 1887 годах, а после того, как финансовый директор убедился в стабильном положении предприятия, перерывы стали устраивать после проведения двух фестивалей подряд; этот принцип соблюдался вплоть до Первой мировой войны, а после вызванного ею десятилетнего перерыва – до прихода к власти национал-социалистов.

Избегавшая появления на публике Козима не стала выходить из тени и во время репетиций к фестивалю 1884 года. Она не знала, как отнесутся исполнители к ее вмешательству в творческий процесс, поэтому решила оставаться для них невидимой. Для этого она сделала за кулисами выгородку из черных штор, откуда сквозь прорези следила за происходящим на сцене и передавала через служителя записки со своими указаниями дирижеру и постановщику. При этом Леви находил, что «эти замечания были настолько верными и прозорливыми, содержали такие важные разъяснения, касающиеся дикции и фразировки», что он в короткий срок «усвоил больше, чем за двадцать лет… дирижерской практики». Поскольку это слова из его письма отцу, которого он подробно информировал о своей деятельности в Байройте и о царившей там атмосфере, у нас нет оснований сомневаться в их искренности, если только Леви не старался успокоить родителя, представлявшего себе, какие нравы царят в вотчине Вагнера. Впрочем, художественное чутье Козимы не вызывало сомнений и у других участников постановок.

Между тем вагнеровские общества не собирались ограничиваться сбором средств для поддержки фестивалей и на собравшемся в июле 1884 года съезде объявили о решении учредить Международный фонд Рихарда Вагнера с предоставлением ему права участия в принятии решений по всем художественным и финансовым вопросам. Это могло положить конец единоличной власти вдовы Мастера, поэтому уже прочно державшая в своих руках бразды правления Козима не стала реагировать на эти претензии, поручив Гроссу разбираться с обществами. Блестящий юрист предпринял настолько энергичные меры, что на состоявшемся меньше чем через год внеочередном съезде речь о вмешательстве «патронов» в финансовую и художественную деятельность байройтского предприятия уже не шла. Теперь их функции ограничивались материальной поддержкой фестивалей и повышением их престижа в мире.

* * *

Несмотря на возражения своего отца, молодой честолюбец Генри Тоде не отступился от своего решения войти в семью Вагнер. В марте 1884 года Адольф фон Гросс в ответ на запрос Тоде-старшего направил отчет о правовом и финансовом положении дочерей Козимы, пожелав адресату, чтобы выбор его сына оказался удачным во всех отношениях. Однако у вдовы Вагнера были совершенно другие планы относительно будущего дочери. Во-первых, она надеялась, что дочь хотя бы частично искупит ее вину перед Гансом фон Бюловом и уделит ему немного внимания; во-вторых, она заметила возникшую симпатию между Даниэлой и молодым техническим директором Дома торжественных представлений Фрицем Брандтом и рассудила, что, женившись на Лулу, он мог бы стать еще одним верным членом байройтского круга, а Даниэла – остаться при матери. Такой вариант устраивал и Бюлова, успевшего подружиться с потенциальным женихом еще в Мюнхене. Получив радостное известие от Козимы, Бюлов чуть не обезумел от счастья и тут же передал новость своей второй жене Мари, попросив ее оповестить как можно скорее всех знакомых. Свое послание он подписал: «Твой потерявший голову от радости Ганс ф. Бюлов». Однако все случилось не так, как предполагали родители Даниэлы. Ведь это было довольно странное существо. Возможно, если бы она не была внучкой великого композитора и дочерью знаменитого дирижера и пианиста, ей вообще не довелось бы выйти замуж – настолько мало ее увлекало мужское общество. Это была необычная девушка с самоуглубленным взглядом, смуглой кожей (из-за чего она получила домашнее прозвище «мавр») и глазами разного цвета (один серо-голубой, другой – карий). Ей передались по наследству музыкальные таланты деда и отца, и многие считали, что Даниэла могла бы стать великолепной пианисткой, если бы вопреки воле родителей получила систематическое образование. Кроме того, в дальнейшем она читала лекции о творчестве Вагнера, обнаружив ко всему прочему педагогические способности и аналитический дар музыковеда. Безоговорочно следуя всем требованиям, которые ей предъявляли Рихард Вагнер и Козима, Лулу старалась быть еще большей «вагнерианкой», чем ее приемный отец. Из всех детей Козимы она единственная унаследовала готовность матери к самоотречению и была, что называется, «синим чулком»; она действовала не так, как ей хотелось, а «выполняла свое жизненное предназначение» и в этом смысле идеально соответствовала принципам, изложенным в книге Фомы Кемпийского Подражание Христу. Чего она не унаследовала от матери, так это женской эмоциональности – трудно себе представить, чтобы Лулу, влюбившись, была способна на романтическое приключение, какое пережила ее мать в Берлине, о чем Вагнер написал в Моей жизни. Теперь же наступила пора выходить замуж, и ей пришлось разрываться между двумя женихами, по-видимому не зная, кому отдать предпочтение. Когда Брандт понял, что его помолвка сладилась исключительно по настоянию Козимы, он, не зная как поступить в этой неприятной для него ситуации, обратился к Бюлову. Тот посчитал, что всему виной легкомыслие его дочери, унаследованное, естественно, от матери. Поэтому Бюлов настоял, чтобы жених немедленно отказался от столь ветреной невесты. Он предупредил несостоявшегося зятя, что в противном случае тот может стать жертвой «обеих ветвей проклятого семейства». При этом Бюлов имел в виду, что его собственные родители также были никуда не годными, аморальными людьми. Брандт так и поступил, нанеся тем самым неслыханное оскорбление Козиме. В результате он впал в немилость, и доступ в Дом торжественных представлений, не говоря уже о Ванфриде, был ему отныне закрыт.

Между тем Генри Тоде вел осаду своей возлюбленной по правилам, выработанным в кругах эстетствующих интеллектуалов: писал ей нежные письма и посвящал романтические стихи. В создавшейся ситуации у Даниэлы не было никакого выбора. Хотя девушка не испытывала каких-либо романтических чувств, она все же ответила на предложение согласием. Ее мать была не против этого брака, поскольку рассчитывала, что будущий профессор-искусствовед, став членом байройтского круга, сможет сослужить семье хорошую службу, способствуя распространению художественных идей Вагнера в академических кругах. Тем не менее, давая дочери согласие, она сделала массу оговорок: «если д-р Тоде тебе приятен, если ты пребываешь в согласии со своими чувствами, и если он испытывает к тебе серьезную симпатию… при условии, что тебя удовлетворяют и сулят беззаботную жизнь прочие обстоятельства: семья, внешнее окружение». В то время как родители молодых, как, впрочем, и они сами, испытывали некоторую неуверенность и пребывали в растерянности, прознавшая о «сговоре» берлинская приятельница Вагнеров, покровительствовавшая Даниэле графиня и вдова недавно умершего министра двора Мария фон Шлейниц пришла в такой восторг, что тут же сообщила об этой сенсации прессе; вскоре после визита Даниэлы в Берлин, где ее жених возглавлял редакцию художественного журнала, в газете Berliner Börsen-Courier появилось сообщение о помолвке. Явившейся перед родителями жениха Даниэле пришлось пережить сильное разочарование: те приняли ее с холодной вежливостью и сразу дали понять, что не одобряют выбор сына. Они пытались воспрепятствовать браку, ссылаясь на то, что Генри еще не созрел для супружеской жизни, что молодые недостаточно хорошо знают друг друга и т. п. Однако в сложившихся обстоятельствах двадцативосьмилетний доктор искусствоведения Генри Тоде не хотел выглядеть неразумным мальчишкой, и ему уже ничего не оставалось, кроме как настаивать на своем. Свадьбу оттягивали, насколько это было возможно. Козима с дочерью нанесли визит родителям Генри только в феврале 1886 года. Обе стороны, как и следовало ожидать, остались друг другом недовольны. Аффектированные манеры вступившей в права наследства байройтским предприятием величественной дамы, которую почитали представители не только культурного истеблишмента, но и высшей аристократии, не могли не вызвать раздражения деловитых бюргеров, определявших авторитет тех, с кем им приходилось иметь дело, размером их банковского счета. Тем не менее в июне состоялось бракосочетание: не питавшие друг к другу никаких чувств и успевшие обнаружить серьезные расхождения во взглядах на искусство молодые люди заключили союз, который в последующие годы принес им немало разочарований.

Безрадостным было и состоявшееся 4 июля 1886 года церковное венчание, которое отмечали вечером в Ванфриде. За столом не было ни родителей жениха, ни отца невесты. По понятным причинам Ганс фон Бюлов проигнорировал свадьбу старшей дочери, так же как за три года до того он пренебрег свадьбой Бландины. Тогда он счел слишком легкомысленным выбор Бландиной сицилийского аристократа, которого считал пустейшим человеком и называл «граф Зеро», и к тому же не захотел встречаться с переживавшим свой высший триумф Вагнером. Теперь же его терзала обида за несостоявшийся брак Даниэлы с симпатичным ему Брандтом. Зато приехал Лист. Однако он пробыл недолго и через несколько дней поспешил откланяться – было очевидно, что старик тоже не в восторге от этого брака и не одобряет выбор Даниэлы и Козимы. Почетное место за столом занял назначенный музыкальным руководителем постановки Тристана и Изольды Феликс Мотль; присутствовал также новый ассистент Леви, молодой австриец Феликс фон Вайнгартнер. Таким образом, если не считать самих супругов, ответственность за этот брак легла исключительно на благословившую его Козиму. И она постаралась создать зятю, который, как она надеялась, станет пропагандистом вагнеровских идей и апостолом формируемой в Ванфриде религии, все условия для успешной карьеры. В дальнейшем она сделала все возможное, чтобы он получил одну из самых влиятельных и престижных в академических кругах Германии кафедру истории искусств Гейдельбергского университета. Пока же ему предстояло вступить в должность экстраординарного профессора по той же специальности в Бонне. Во время свадебного путешествия молодожены посетили Люцерн, где Даниэла провела свои детские годы, и собирались по дороге встретиться в Аугсбурге с Бюловом, однако у Даниэлы начались такие мучительные желудочные спазмы, что ее молодому мужу пришлось сообщить тестю об отказе молодоженов от визита. Историки семьи Вагнер сходятся на том, что супруги были настолько несовместимы психологически и физически, что вообще не могли вступать в интимные отношения. Во всяком случае, после первых попыток к сближению, вызвавших у жены нервные судороги, Генри Тоде спал с ней по совету врачей раздельно, и брак остался бездетным. Трудно сказать, как удалось бы Даниэле прожить десятки лет в таком положении, если бы не усвоенная ею из трактата Фомы Кемпийского идея самоотречения. А ее супруг решал возникшую проблему на свой мужской лад.

* * *

В связи с поступавшими из Мюнхена тревожными вестями в Байройте пришлось снова серьезно задуматься над будущим фестивалей. В 1885 году, когда в проведении фестивалей был сделан перерыв и шла напряженная работа по подготовке следующих постановок, здоровье и душевное состояние баварского короля стало вызывать обоснованные опасения. Еще в сентябре было получено письмо Людвига II, где он заверял вдову Мастера в своей готовности и дальше оказывать покровительство фестивалю, а в январе 1886 года пришло известие, что король пытался покончить с собой, из-за чего в июне его на основании медицинского заключения объявили недееспособным. В качестве регента был назначен его дядя Луитпольд. А 13 июня 1886 года низложенный король утонул при невыясненных обстоятельствах в Штарнбергском озере вместе с составившим заключение о его недееспособности врачом Бернгардом фон Гудденом. По некоторым сведениям, Людвига застрелили, а тело выбросили в озеро. Через три недели состоялась свадьба Генри и Даниэлы Тоде, а в конце августа Адольф фон Гросс, Козима и уже выполнявшая при ней обязанности секретаря Ева отправились в Мюнхен, чтобы прозондировать почву насчет перспектив поддержки Байройта в условиях наступившего регентского правления. Там их заверили в неизменной преданности королевского дома делу Байройта и в том, что сотрудничество будет продолжено.

В начале лета, еще до начала репетиций, в Байройте появился молодой музыкант, которого можно было вскоре увидеть скромно сидящим за свадебным столом после венчания Даниэлы и Генри Тоде. Это свидетельствовало о том, что Феликс фон Вайнгартнер сразу приглянулся Козиме – было очевидно, что родившийся в далматинском городе Цара (ныне Задар, Хорватия) и выросший в Граце юноша намечался ею в качестве кандидата в байройтский круг. После обучения в Грацской консерватории он продолжил образование в Лейпциге и завершил его у Листа в Веймаре, где в 1884 году состоялась премьера его первой оперы Шакунтала. В начале 1886 года он представил в Мюнхене свою новую оперу Малавика, во время репетиций которой состоялось его знакомство с Германом Леви, пригласившим его поработать ассистентом в Байройте. Вайнгартнер буквально влюбился в этого дирижера и великолепно написал о нем в своих мемуарах. У него укрепились дружеские отношения и с бывшим старше его семью годами Феликсом Мотлем, которого он знал со времени премьеры Валькирии в Карлсруэ в 1883 году. Козима также сразу отметила Вайнгартнера и стала приглашать его в Ванфрид, где он пользоваться популярностью у ее детей, в первую очередь у Евы. Казалось, что в Байройте ему будут обеспечены самый теплый прием и все условия для дальнейшей карьеры. Получив наилучшие отзывы своей художественной директории о молодом капельмейстере, Козима предложила ему оставить работу в других местах и полностью сосредоточиться на фестивальной деятельности. Вайнгартнер действительно сделал блестящую карьеру дирижера: руководил мюнхенским Кайм-оркестром (предшественником Мюнхенского филармонического) и стал преемником Густава Малера в Венской придворной опере, однако как раз в оказавшем ему радушный прием Ванфриде он чувствовал себя с некоторых пор неуютно – в своих мемуарах он писал, что его особенно возмущало насмешливое, доходящее до совершенной бестактности отношение Козимы и ее дочерей к боготворимому им Герману Леви. В один из вечеров, когда над маститым дирижером уже откровенно издевались, а на одно из его замечаний кто-то из детей воскликнул: «Ах, Леви, вы говорите сущую чушь», Вайнгартнер спросил его, как он позволяет так с собой обращаться, а тот стушевался и не сразу нашелся что ответить. Когда же они остались наедине, Леви пояснил свое поведение, хрипло и неуверенно заметив: «Тебе, разумеется, легко так говорить в этом доме, тебе – арийцу!» Молодой музыкант уже понял, что в Байройте ему не ужиться, однако набрался мужества и решил поговорить по этому поводу с самой Козимой. Когда они как-то возвращались вдвоем после репетиции, он высказался в защиту достоинства уважаемого маэстро, на что величественная дама безапелляционно заметила, «что между арийской и иудейской кровью не может быть никаких уз». По-видимому, она рассчитывала, что для увещевания неразумного юнца достаточно ее авторитета. Однако у того нашлось достаточно доводов для возражения. Тогда Козима просто закончила неприятный разговор, заметив с холодным спокойствием: «В этом вопросе мы с вами никогда не придем к взаимопониманию, дорогой Вайнгартнер». Получив вскоре приглашение известного дирижера Эрнста фон Шуха поработать с ним в Дрездене, где тот занимал должность первого капельмейстера придворной оперы (через три года Шух стал там генералмузикдиректором), молодой байройтский ассистент тут же объявил вдове Мастера, что отказывается продолжать работу в Байройте. Та, разумеется, не собиралась его задерживать, но ее самолюбие все же было задето, и она с иронией в голосе спросила, на что он, собственно говоря, рассчитывает в Дрездене. Услышав в ответ, что он собирается обогатить свой опыт и найти возможность для продолжения карьеры, она заметила: «Если вы здесь такой возможности для себя не видите, то прощайте». После этого фестиваля он в Байройте не появлялся. Однако в лице Козимы и оказывавшего ей в то время всемерную поддержку Мотля он нажил себе двух могущественных врагов. Впоследствии Козима отмечала в переписке со своим любимцем, что Вайнгартнер, безусловно, талантлив, но у него «холодный, бессердечный, „ландшафтный“ талант». При этом она явно намекала на еврейское происхождение молодого ассистента, поскольку он был родом из населенного преимущественно евреями городка в Далмации. Следует заметить, что дружившие в молодости Зигфрид Вагнер и Рихард Штраус также до некоторых пор разделяли обычное для Ванфрида пренебрежительное отношение к евреям. В одном из писем другу Зигфрид сообщил о том, как он ловко перефразировал призыв главного героя Риенци, заменив слова «Положитесь на меня, трибуна» («Baut fest auf mich, den Tribunen») на «Положитесь на меня, еврейскую свинью» («Baut fest auf mich, den Saujuden»). Однако в зрелом возрасте он вспоминал о Леви с необычайной теплотой: «Пока мы были детьми, мы не испытывали к Леви никаких симпатий. Мы смогли оценить по достоинству его уникальные свойства, только достигнув зрелого возраста. Больше всего нам нравились его уютные застолья на четвертом этаже дома по улице Аркоштрассе. У него бывали в гостях особые, высокодуховные европейцы. Не было ни одной интеллектуальной темы, которая бы там не обсуждалась. Там смеялись, дискутировали, иногда вволю бранились, но неизменно пребывали в прекрасном настроении. Леви проявлял интерес к каждому из нас в отдельности, учитывая наши индивидуальные особенности. В художественных кругах Мюнхена он распространял мои архитектурные проекты, и я никогда не забуду, с каким рвением он принимал участие в постановке Медвежьей шкуры в Мюнхене».

Вопреки опасениям фестиваль 1886 года, включавший помимо Парсифаля также Тристана и Изольду, прошел вполне успешно. Последняя опера уже давно шла в Мюнхене, и у исполнителей не было того страха, какой испытывали двенадцатью годами раньше участники спектакля в Вене. Постановка в целом себя оправдала, премьера была встречена бурными аплодисментами. Для Козимы стало приятным событием присутствие на фестивале будущего императора Вильгельма II, прибывшего в сопровождении ее старого знакомого графа Филиппа цу Ойленбург-Гертефельда. Его родители дружили с супругами Гансом и Козимой фон Бюлов, его мать играла с Козимой на рояле в четыре руки. В апреле того года граф познакомился с кронпринцем на собрании охотников, а незадолго до фестиваля они сдружились на курорте Бад-Райхенхалль, где граф играл высокородному другу на рояле и пел для него «нордические баллады» собственного сочинения, после чего их отношения вышли далеко за рамки чисто дружеских. Парочка посетила представления обеих драм, и от всего увиденного и услышанного будущий император пришел в такой восторг, что выразил надежду на превращение Байройта в национальную святыню рейха, своего рода немецкий Олимп. У Козимы появилась надежда на осуществление мечты ее покойного мужа об эстетическом обновлении страны и на то, что фестивали наконец получат государственную поддержку.

Не менее важным событием мог бы стать приезд Листа. Однако его визит сразу не задался и даже стал помехой для проведения фестивальных торжеств. По дороге из Люксембурга семидесятипятилетний старик простудился и смог присутствовать только на открывшем фестиваль представлении Парсифаля и одном представлении Тристана. После этого он слег, и его посещали только ученики, в том числе Феликс Вайнгартнер и Лина Шмальхаузен, оставившая дневниковые записи о последних днях учителя. Вскоре у Листа началось воспаление легких, поднялась высокая температура, и следующие пять дней он пребывал в состоянии агонии. Козима хотела бы обеспечить ему достойный уход, однако толпившиеся вокруг отца ученики вызывали ее раздражение; байройтскому цирюльнику Шнапауфу, нанятому в качестве слуги еще Вагнером, она велела не пускать к отцу никого, включая кормившую Листа бульоном (больше он ничего не ел) Лину Шмальхаузен, не говоря уже о Вайнгартнере. Слуга больного Мишка (Miska) выполнял при нем обязанности сиделки. Сама же Козима проводила все дни на фестивале, а по вечерам была занята на бесконечных приемах. О том, что происходило потом в доме по соседству с Ванфридом, где поселился Лист и куда приходила ночевать Козима, известно из записок Лины, сидевшей неподалеку в кустах и наблюдавшей за домом, из открытого окна которого доносились крики умирающего. Поздно вечером накануне смерти Листа Лина видела, как вернувшаяся из Дома торжественных представлений Козима прошла в свою комнату, не заглянув к отцу, – по-видимому, тот уже уснул. Однако среди ночи он стал задыхаться, кричать, и к нему вызвали доктора Ландграфа, который дал ему успокоительное средство, после чего Лист снова уснул. На следующий день, 31 июля, Ландграф пришел со своим коллегой, доктором Фляйшером, но они уже не могли ничем помочь умирающему. Инъекцией камфорного масла удалось продлить агонию на какое-то время, но за несколько минут до полуночи больной испустил дух на руках подоспевшей дочери. Она, по всеобщему мнению, нанесла покойному аббату неслыханное оскорбление, не позаботившись о его последнем причастии. О том, чтобы перенести покойного в Ванфрид, поначалу не было и речи. Поскольку стояла сильная жара, труп стал быстро разлагаться, и хозяева дома пригрозили вызвать полицию, если его срочно не заберут. Тогда останки Франца Листа увезли на садовой тележке. На право похоронить у себя знаменитого композитора претендовали великий герцог Карл Александр фон Саксен-Веймар-Айзенах и будапештский филиал ордена францисканцев, претензии которого поддержала княгиня фон Сайн-Витгенштейн. Однако решающее слово оставалось за Козимой, а она распорядилась похоронить отца на кладбище Байройта. В день похорон, 3 августа, набежали тучи, но все-таки покойного успели предать земле до начала дождя. На следующий день в церкви состоялась заупокойная служба, во время которой читались традиционные молитвы и звучали обычные литургические песнопения. Антон Брукнер импровизировал на органе на темы из Парсифаля. Все были удивлены, что он не включил в свою импровизацию ни одной темы из произведений покойного. На вопрос учеников, как это могло случиться, тот возразил, что они должны были сами представить ему такие темы, но не сделали этого. После смерти Листа на Доме торжественных представлений даже не приспустили флаги, не дали и концерта памяти покойного, что вызвало разочарование многих присутствовавших на фестивале, включая Вайнгартнера; именно тогда состоялся упомянутый выше разговор между ним и Козимой.

В качестве надгробия над могилой Листа едва вышедший из подросткового возраста Зигфрид предложил установить часовню по его собственному проекту, основанному на архитектуре венецианской церкви Санта-Мария деи Мираколи в стиле раннего итальянского Возрождения. Это никак не устраивало Козиму, готовившую сына к поприщу хранителя отцовского наследия. Чтобы доказать ему несовершенство предложенного им памятника, Козиме пришлось сформировать авторитетную комиссию, куда вошли несколько отцов города, молодой боннский профессор Генри Тоде и Павел Жуковский. Им удалось убедить Фиди, что его вариант уступает проекту часовни, который предложил рекомендованный Козиме Францем фон Ленбахом скульптор Габриэль Зайферт. Зигфрид и сам признал этот проект «более простым и умиротворяющим». Козима воспользовалась провалом сына, который сама же организовала, чтобы еще раз настоятельно рекомендовать ему как следует поучиться музыке у Мотля – дескать, тогда значительно усовершенствуется и его архитектура. Однако в тот раз Фиди пропустил материнский совет мимо ушей, а часовню на могиле Листа поставили все же по проекту Зайферта.

* * *

Хотя фестиваль 1886 года оказался безубыточным, постановка Тристана и Изольды, воспроизведенная Козимой по образцу мюнхенского спектакля 1865 года, в создании которого участвовали оба ее мужа, оказалась не столь успешной, как прижившийся на байройтской сцене Парсифаль. Поэтому осмотрительному Адольфу фон Гроссу пришлось потратить немало усилий, чтобы убедить рвавшуюся к новым достижениям Козиму сделать в 1887 году еще один перерыв и перенести очередную новую постановку – Нюрнбергских мейстерзингеров – на 1888 год. Гросс, разумеется, напомнил хозяйке предприятия и про одно из представлений Тристана, на которое было продано всего двенадцать билетов. Поэтому на следующем совещании с Леви и Мотлем, состоявшемся в начале года в Карлсруэ, ей пришлось сообщить директории об очередной паузе и переносе фестиваля. При этом она попросила своих советников правильно понять причины, вынуждающие ее сделать перерыв, и «проявить оптимизм и мужество».

В феврале Козима поехала проведать супругов Тоде в Бонн, где смогла отдохнуть телом и душой после всех треволнений предыдущего года. Быть может, если бы она осознала, какой брачный союз возник по ее благословению, ее душа не была бы так безмятежна. По дороге домой она совсем расслабилась и позволила себе хлебнуть лишнего из фирменной плоской фляжки, называемой во Франконии боксбойтель, после чего прикорнула и проехала ближайшую в то время к Байройту станцию Шильда, где ее должны были встретить Изольда и Зигфрид. По приезде, в письме Даниэле, она обрисовала случившееся так: «Я возвратилась на Итаку в полусонном состоянии и меня можно было бы уподобить Ною». Однако возможности расслабиться у нее уже не было – следовало браться за подготовку очередного фестиваля, а поскольку междугородной телефонной связи в то время не существовало, для переговоров с певцами, дирижерами, оркестрантами и театральными интендантами приходилось давать телеграммы или писать письма, на что у нее уходило все время. Хористов набирал получивший прощение Книзе, который ревностно исполнял свои обязанности и изъездил в поисках подходящих кандидатур всю страну. Основных солистов набирали главным образом по рекомендациям главных советников Козимы в театрах Мюнхена, Берлина, Гамбурга, Дрездена, Лейпцига, Мангейма, Карлсруэ и Вены.

Примером того, какими качествами должны были обладать кандидаты в соответствии с требованиями, предъявляемыми к ним в Байройте, может послужить случай молодой певицы из Мангейма Цецилии Мохор, приглашенной в 1887 году на роль Евы в Мейстерзингерах. Ее карьера началась всего лишь годом раньше, но певица уже успела зарекомендовать себя в партии Елизаветы в Тангейзере. Для прослушивания в Байройте ее рекомендовал Вайнгартнер, оценивший как внешнюю привлекательность этой певицы из Словении, так и ее вокальные данные. Прослушав ее, Мотль спросил мнение о ней Козимы, а та выразила сомнение в ее арийском происхождении и предположила, что она «крещеная иудейка». Хотя величественная дама допускала возможность выступления евреев в ролях, наделенных еврейскими коннотациями (Альберих, Миме, Бекмессер, Кундри), исполнительница главной партии музыкальной драмы, в которой Вагнер наиболее отчетливо выразил национально-державную идею, должна была иметь безупречное происхождение и не вызывать у зрителя никаких подозрений. Окончательное решение отказать Цецилии Мохор Козима приняла после того, как та порекомендовала пригласить для исполнения партии Бекмессера лейпцигского певца Альберта Гольдберга – явного еврея. Тут хозяйке фестиваля почудилось, что ее предприятие хотят превратить в еврейскую лавочку. И Козима последовательно выдерживала взятую линию. В дальнейшем отвергнутая в качестве Евы певица выступила в Байройте только один раз – в 1892 году в партии Кундри. Никаких реальных подтверждений ее еврейского происхождения не обнаружилось.

Разумеется, Козима прекрасно сознавала, что ее бывший муж Ганс фон Бюлов был и остался одним из лучших исполнителей Вагнера и его выступление в Доме торжественных представлений могло бы пойти на пользу ее предприятию. Однако он не смог бы заставить себя там выступить не только из-за душевной травмы, нанесенной ему в мюнхенский период, но и из-за последующих расхождений во взглядах со своими дочерьми по мере их взросления. И дело было не только в том, что они выбрали себе неудачных, с его точки зрения, мужей. Теперь он с горечью обнаружил, что даже оставшаяся в Германии Даниэла, с которой у него могло бы быть множество точек соприкосновения, насквозь пропиталась байройтской идеологией и готова фанатично служить вагнеровскому культу. Непонимание и насмешки дочери вызывали также его робкие попытки заинтересовать ее творчеством Брамса. В одном из его писем 1887 года второй жене можно прочесть: «В моей дочери глубоко укоренился односторонний упорный фанатизм: она не хочет ничего слышать о Брамсе, и ее с этого ни на йоту не сдвинешь. – Чтобы на нее смогло снизойти просветление, нужны годы, я уже до этого не доживу. Повсюду – лишь готовность затеять войну!» А также: «В сердцах моих детей для меня не находится ни малейшего прибежища. Для них я всего лишь докучливый родственник; на первом же месте – отправление языческого байройтского культа: Вольцоген, Штейн (недавно умерший и постоянно оплакиваемый), Леви, Рихтер, Мотль и даже Зейдль – все эти персонажи важнее так называемого отца, ренегата и почитателя „заклятого врага“ (!!!) Брамса… Все встают на колени перед основателем новой религии, потому что рассматривают гениального композитора только в этом качестве. Это подразумевается во всех беседах, даже если об этом прямо не говорят… Какое душевное страдание!» Бюлов несправедлив только по отношению к Леви, который был одним из лучших исполнителей Брамса и вообще, как говорилось выше, отличался необычайной широтой музыкальных интересов. Что же касается «новой религии», то Бюлов писал о том, что было уже совершенно очевидно для всех, кто соприкасался с окружением Козимы: с помощью байройтских апостолов она превращала вагнеровский миф в религию. И тут, как могло бы показаться, ей блеснул луч надежды: ко времени проведения фестиваля 1888 года новым германским императором стал Вильгельм II. Его дед, Вильгельм I, умер в апреле в возрасте девяносто одного года, а через девяносто девять дней, когда уже начались репетиции к следующему фестивалю, от опухоли головного мозга скончался пятидесятисемилетний Фридрих III – сын Вильгельма I и отец Вильгельма II. Одним из приближенных нового императора, уже третьего за этот год, стал добрый знакомый Козимы и восторженный поклонник творчества ее покойного мужа граф (впоследствии князь) Филипп цу Ойленбург-Гертефельд.

Адольф фон Гросс, банкир, первый финансовый директор байройтского предприятия и советник семьи по всем деловым вопросам

Хозяйка холма с детьми и зятем: Зигфрид, граф Бьяджо Гравина, Бландина, Даниэла, Изольда, Ева, Козима (последняя в ряду)