Читать книгу Гуси, гуси… Повесть о былом, или 100 лет назад - Евгений Пекки - Страница 2

Говорят, что за весну на Олонецкой равнине разных пород гусей присаживается на отдых около миллиона. Сейчас, в начале мая, сотни столичных любителей пострелять по живому, десятки местных охотников, ещё и до полусотни иностранцев стараются оказаться вблизи старинного города Олонца. Чтобы отдаться добычливому делу, и вернуться домой с завидным трофеем, да после долго рассказывать друзьям, как легко свершился удачный выстрел.

Моё приобщение к охотничьему действу произошло благодаря деду, Дмитрию Петровичу Кирсанову, более пятидесяти лет тому назад. Когда он решил, что внук подрос достаточно, и впервые взял на весеннюю гусиную охоту, мне не исполнилось и четырнадцати лет. И потом, лет пять ещё, мы ездили с ним именно туда, на олонецкие просторы.

Всё там, на охоте, было замечательно. Это, наверное, одни из лучших минут моей жизни. Молодость и пробуждающаяся сила играли во мне, в каждой клеточке. Как охотничий щенок, я впитывал всю массу впечатлений. Причисляя себя к взрослым, понимал в душе, что многому ещё предстоит поучиться. У простых, на мой взгляд, и незамысловатых людей.

Интересно было жить рядом с дедом. Интересно приобщаться к таинству охоты, когда в руки можно трепетно взять настоящее ружьё и добыть настоящую дичь.

Благодаря этим выездам я мог слушать рассказы дедовых друзей, бывалых охотников. Доставляло истинное наслаждение погружение в атмосферу житья «при раньшем времени», которое уходило на глазах. Процесс этот шёл неуклонно, вроде бы не явно, так что не все и замечали. Свидетелей же прошлого с каждым годом оставалось всё меньше.

Расспрашивать дедов о грозных днях – гражданской войне, финской кампании, о жизни в оккупации или в партизанских рейдах было практически бесполезно. Дед мой и товарищи его были немногословны, хотя могли прокомментировать последние новости, услышанные по радио. Правильно ли, скажем, сделал Никита Хрущёв, сократив армию, и не за это ли его сняли? Будут ли опять взимать налоги за каждую частную корову, и вернётся ли налог на яблони?.. Откровенно же делиться личным желающих было немного. Только на охоте иногда, у костра, вдруг прорывались воспоминания. Иной раз казалось, что окружающие дали зарок молчания. Часто на вопрос, заданный, что называется, в лоб, они ерошили мне с улыбкой волосы, приговаривая: «Много будешь знать, скоро состаришься», хотя бывали и вариации: «Меньше будешь знать, лучше будешь спать»…

К открытию охоты приезжали мы в одно и то же время, почти затемно, на неспешном деревенском автобусе. Переваливаясь по неровностям грунтовки и расплёскивая лужи, он, фырча, за полчаса довозил нас из Олонца в Туксу.

Деревни в Олонецком крае, шириной в один дом с огородом, стоят, извиваясь по течению речек или вдоль дорог. Думается, с водителем этого автобуса, похожего на катафалк, были знакомы все, поэтому он притормаживал у каждого дома, где нужно было кому-то слезть. Вот так, в первый для меня раз, высадились и мы со своими пожитками у калитки старого, потемневшего от времени карельского дома, каких большинство в деревне. Из дома выглянула хозяйка и, повернувшись, закричала по-карельски в сторону открытой в избу двери резким, даже, пожалуй, визгливым голосом. Позднее я понял, почему у пожилых карелок такие голоса. Очень просто – чтобы с подружкой, которая за речкой живёт, словом перекинуться. Ну, не ехать же к ней на лодке для этого. Такой тембр был слышен отчётливо метров за сто, а в тихую погоду – и за двести. Так что новости вдоль реки разносились очень быстро.

– Яшкой! Качу… Мийтрей Петрович приеххала, брийха ривёз, – кричала она, видно, по привычке, что хоть уши затыкай. И уже обращаясь к нам, и вытирая руки о фартук:

– Тэрве тулэ, Мийтрей. Тулэ тяннэ. Тулэ, тулэ, кодима прохходи.

– Что она говорит? – спросил я деда.

– Да это по-карельски – мужу сказала, что я парня, тебя, то есть, привёз, и в дом приглашает.

Перебивая её, у крыльца бешено лаял посаженный на цепь тёмный лохматый пёс, в котором явно преобладала кровь медвежьих карельских лаек, его предков. – «Что, Вейка, не узнал старого друга?» – подошёл к нему дед без боязни. Тот с рычаньем припал к земле, но потом выпрямился, завилял хвостом, виновато прижал уши и стал тереться своей дымчатой шкурой о дедовы сапоги. Был он тут же дедом обласкан и потрёпан за уши.

Мы неспешно поднялись по широкой деревянной лестнице двухэтажного дома. Я только крутил головой, настолько всё для меня было внове. Кто бывал в карельских деревнях или ещё дальше – на Поморском Севере, тот, конечно же, встречался с этим, веками сложившимся способом строить бревенчатые дома. У них под одной крышей объединялось всё: и хлев для скотины, которая жила внизу, и комнаты, в которых, бывало, жило и по три семьи, сеновал, дровяник и прочие необходимые в деревенском быту постройки. Говорят, что этот способ выживания в северных условиях привезли с собой ещё новгородские ушкуйники. Есть, правда, и другая версия, что это ушкуйники у карелов подсмотрели, а уж потом начали такие же избы строить у себя, на новгородчине.

Нам навстречу выскочил хозяин в нательной рубахе.

– Мийтрей Петрович, хювя илта. Сопрался к нам – это хювя, харрашо. Суксей отин раз ссего был. Я тумаю, может, севодня приедете? Траствуй, тэрве… – говорил он, перемешивая карельские и русские слова, обнимая деда за плечи и похлопывая по спине.

– Тэрве, тэрве, Яша, здравствуй. Приехали, как видишь. Разве открытие можно пропустить? А это внучок мой, Женька.

– Траствуй, Женька, тэрве. Меня Яков Фомич зовут. Мы с твоим дедом двадцать лет назад, в Ильинском, такие дела, было, творили, такое заворачивали… Ну, давай сидор да в избу проходите.

– Чего давай? – переспросил я, не поняв.

– Рюкзак сними, – улыбнулся, подсказывая мне, дед.

Миновав сени, мы вошли в просторную, хорошо протопленную горницу, ярко освещённую электрической лампочкой, висевшей под потолком прямо на шнуре. Три входа, без дверей, вели из горницы в комнаты. В самой меньшей мы и расположились.

– Сюльви, на стол собирай, ужинать пора.

Жена Якова захлопотала, выставляя свои домашние яства, а мы с дедом, сполоснув руки, присели к столу, который непривычно стоял вплотную к стене, между двух окон. Старые товарища сели напротив друг друга, а мы с Сюльви уже ближе к печке. Дед и Яков делились новостями, иногда вспоминали эпизоды из прошлой жизни, которые начинались словами:

– А помнишь, Яша?..

– А помнишь, Петрович?..

С интересом слушал я обрывки воспоминаний, хотя кое-чего они явно не договаривали. Обоим достаточно было полуслова, чтобы окунуться в минувшие лета, когда один был не старый, а второй – ещё моложе. То время они вспоминали с удовольствием. По-моему, у них даже глаза светились.

Я как-то спросил деда: «Когда вы с друзьями встречаетесь, я вижу, вам нравится вспоминать свою жизнь. Неужели тогда всё было так хорошо?». – «Нет, внучек, не всё хорошо было, а временами просто паршиво, но мы были молодыми, нам хотелось жить и сделать жизнь лучше. Порой казалось, что всё удаётся. Вон, у Якова сын уже полковник, в Калининграде служит, дочки у меня тоже образованные, внуки уже есть, пенсии на жизнь хватает. Чего ещё желать-то? А потом, знаешь ли, память имеет особенность… помнятся лучшие моменты… Кто-то нас выручил, или от смерти удалось уйти, или вместе мы что-то хорошее сотворили. Совсем уж хреновые дни и тогда были. Было их, внучек, ох, немало!.. Да чего вспоминать-то? Помянем, бывает, рюмкой тех, кто до светлых дней не дожил, да и опять что-то доброе вспомнить хочется».

Весьма проголодавшись, я уплетал с удовольствием рассыпчатую картошку. Доставали её деревянными ложками из большой миски, где она лежала дымящейся горкой. Масла сливочного, к которому я привык, на столе не видно, но зато сметана была такая, которой я в жизни не едал. Она казалась чуть розоватой, в небольшом глиняном горшочке, и такой плотности, что попытка вылить хоть бы толику не удалась. Она таяла на языке. Цепляя ложкой и сдабривая этим вкусно пахнущим чудом размятую картошку и солёные грузди, я закусывал всё карельской ватрушкой. С непривычной начинкой из горячей пшённой каши, она носила ещё и смешное название: «калитка». Хозяйка ласково смотрела на меня. Ей явно нравилось, как я отдавал должное её стряпне. Вскоре закипел самовар, а у мужиков закончилась бутылка «Московской», которую дед выставил на стол. Мы принялись пить ароматный чай, из пачки «со слоном», заваренный в фарфоровом чайнике с ядовито-малиновыми цветами на пузатых боках, который был установлен на верхушке самовара.

Я тогда впервые ощутил, что значит хороший чай, на хорошей воде. С тех пор люблю этот древний напиток, с которым кофе сравниться, по-моему, не может. А, впрочем, зачем их сравнивать? Разница в приверженности к разным напиткам, даже у родственных народов, всё же имеется. Если в Финляндии предпочитают кофе всему остальному, то в Карелии, конечно же, чай держит первое место. Здесь его и чтят, и различают по сортам. У каждой хозяйки свой способ заваривания и своя культура чаепития, которая в средней России во многом утрачена. Чай в Карелии любят крепкий и иронизируют при этом над москвичами. В каком-нибудь, самом захудалом, карельском доме могут спросить: «Вам заварку по-нашему или по-московски?».

Наконец я услышал, что разговор старых приятелей перешёл на гусей, ведь именно гусиная охота и была целью нашего приезда.

– Петрович, не сомневайся, всё готово, – говорил убеждённо деду Яков. – Засиды я сделал на ржаном поле, гусь туда каждый день на кормёжку прилетает. Жаль, что не сказал ты про внучка. Придётся ему, по первости, в телеге ждать. Ружьём, я так понял, ты его пока не снабдил. Пусть сначала посмотрит, что к чему, а потом что-нибудь придумаем. Сейчас пусть лучше идёт, вздремнёт маненько, через три часа поедем.

Я плюхнулся в маленькой комнате на кушетку, не раздеваясь, и мгновенно отключился от действительности. Лёгкое потряхивание дедом моего плеча пробудило меня. Тут же я вскочил, пытаясь сообразить, что происходит.

– Давай, охотник, умывайся да чаю стакан выпей.

Когда я это сделал, мы надели телогрейки и сапоги и вышли на крыльцо. В деревне, освещаемой полной луной, как прожектором, стояла тишина. Только собаки иногда взлаивали, то в одном конце деревни, то в другом. У крыльца стояла лошадь, запряжённая в телегу с большим ворохом сена на ней. Мы закинули в телегу мешок с припасами, дедово ружьё и уселись на скамью, на передке сел Яков. Чуть тронув лошадь вожжами, он почти неслышно повёз нас по ровной грунтовке, уходящей за деревенские заборы, в поля с перелесками.

– Как лошадь твою зовут, дядя Яша? – спросил я хозяина.

– Руськой кличут, – отозвался он.

– А почему Руськой? – удивился я, – она ведь не русая, а тёмно-гнедая.

– Вот поэтому, – буркнул Яков.

Когда мы тронулись, дед тихонько нагнулся ко мне:

– Это Сюльви лошадь назвала. Она первая жеребёнка на руки взяла, когда лесхозовская кобыла жеребилась. «Руска», это по-карельски – «коричневый».

«Вот это да, – подумалось мне, – так, может, и название зайца – „русак“ – от карельского слова происходит? Заяц, и правда, коричневатый, а не русый вовсе. А к русским у него косвенное отношение».

Минут через сорок мы остановились.

– Петрович, давай устраивайся, тут твоя засида.

Я слез с телеги, посмотреть, что за место предназначено для деда. «Засида», как сказал Яков, была сделана в канаве, прорытой для осушения полей. Позднее я узнал, что они называются мелиоративными. По дну канавы хлюпала вода, по щиколотку, и Яков зарыл обрезанную по кругу двухсотлитровую бочку, сплющенную в овал, где было сделано сиденье для охотника. Дед достал из рюкзака жилет из брезента, на котором сзади нашиты длинные карманчики. Надев его прямо на телогрейку, застегнул на пуговицы, одёрнул, подвигался – удобно ли… Яков принёс веток, наломанных с куста, и понатыкал в эти карманчики. Когда дед сел в бочку, от соседнего куста его было не отличить. Перед ним стояли заранее вкопанные Яковом небольшие кустики, так что, если положить на бруствер руки, а на них голову, лица охотника не было видно. Дед установил перед собой ружьё и коробку с патронами.

– Ну, Яша, теперь дай бог, чтоб прилетели.

– Не сомневайся, Петрович. Я вчера к вечеру по гонам проверял – свежего много было, и погода подходящая.

Потом Яков достал со дна телеги, из-под сена, фанерные профили гусей и установил вблизи дедовой засиды. Я их насчитал восемь штук. Профили были хорошо разрисованы масляными красками – отсвечивали в лунном свете их крашеные бока.

Завершив работу, он сел в телегу со мной и отъехал метров на восемьдесят, где для него была сделана точно такая же засида, как у деда. Справа, метрах в двадцати, рос довольно раскидистый ивовый куст на краю канавы. Он велел мне привязать лошадь к кусту и спрятаться под сено, а сам установил профили, вблизи от себя. Закрепив вожжи, я умял сено в телеге, накрывшись с головой большим ворохом, в котором прокопал небольшое отверстие, чтобы наблюдать за происходящим.

Тишина стояла над олонецкой равниной, светили звёзды, хотя стало чуть-чуть брезжить на востоке. Лежать в сене было хорошо. От его аромата и от чистого воздуха у меня слегка кружилась голова, и я снова задремал. Вдруг с западной стороны, откуда мы ждали прилёта гусей, захлопали дальние выстрелы. По звуку, до них было не меньше километра. Через пару минут над телегой, со свистом машущих крыльев, пролетели два гуся – разведчики, мгновенно скрывшиеся в темноте. Прошло минут десять тягостного ожидания, когда до боли в глазах я всматривался в начинавшую сереть темноту, пытаясь разглядеть, есть ли в небе гуси или нет. Наконец от горизонта, где на конце огромного поля чернела полоска леса, послышалось неясное гоготание. Оно то становилось слышнее, то, как бы, перекатывалось правее. Послышались опять хлопки выстрелов, по всей линии горизонта. «Га-гак, га-гак, га-гак», – вдруг прозвучало прямо надо мной, и я увидел налетающую прямо на меня, идущую на снижение стаю больших, тёмных, на фоне светлеющего неба, птиц. Когда я их увидел, до них было метров семьдесят, не больше. Послышалось шевеление слева. Это Яков встал, уже не таясь, во весь рост. Гуси начали было отворачивать вверх и влево от него, но… Два выстрела разорвали небо грохотом и вспышками от вылетевших зарядов. Один гусь падал со сложенными крыльями, как неодушевлённый предмет. Он упал в пяти метрах от засиды Якова, ударившись грудью, так что в стороны брызнула мягкая земля. Раздался ещё выстрел. Это дед стрелял в угон, развернувшись в своей бочке. Гусь вывалился из разлетающегося в стороны косяка и боком упал позади нас, хлопая одним крылом и приподнимая носатую голову. Вторым выстрелом дед его добрал.

Яков шустро выскочил из бочки и подбежал к гусям, лежавшим на пашне. Заострённую палочку, с концом в виде вилки, он воткнул в землю, оперев на неё голову убитого гуся. Казалось, что гусь сидит и осматривает окрестности. Второму он подпёр шею посерёдке такой же палочкой, только короче. Этот изображал теперь гуся кормящегося. Всё заняло не больше пяти минут. После он впрыгнул в свою бочку и затаился. Это он сделал вовремя: опять от горизонта донеслись хлопки, и послышалось гоготание, гораздо громче. Я сообразил, что на нас идёт не стая передового отряда, как в первый раз, а основной эшелон. Десятки косяков шли в нашу сторону, теперь уже ясно видные в заметно посветлевшем небе. «Га-гак, га-гак», – всё явственнее слышалось по всему горизонту.

– Га-га-га-гак, га-гак, га-га-га-гак, – вдруг громко раздалось со стороны засиды Якова.

«Как похоже, – подумал я, – если не знать, что это манит охотник, решил бы, что за кустом гусак сидит и подругу кличет».

Четыре или пять косяков налетали на нас, идя на снижение. Га-га-канье Якова звучало всё заманчивее. Две стаи, миновав нас, снизились до самой земли. Они рассаживались на кормёжку за профилями со стороны деда. Стая птиц, до двух десятков, сделав один круг над полем перед засидами, пошла на второй… Мне из-под сена хорошо были видны расставленные лапы серых гусей, которые, махнув по паре раз крыльями в обратную сторону, с размаху садились на пашню. Они тут же начали клевать какие-то корешки, остатки ржи, чистили перья и ходили туда-сюда, с изумлением, как мне казалось, поглядывая на профили и на гусей, подпёртых палочками. Два сторожевых гуся по краям стаи зорко поглядывали вокруг и оберегали покой остальных.

Яков начал медленно поднимать своё ружьё. Ему это удалось сделать, не спугнув осторожных птиц. Дед, в своей засиде, не шевелился, очевидно, опасаясь помешать товарищу.

«Бац, бац…» – дважды бухнуло ружьё слева от меня. Это отдуплился Яков, дождавшись, наконец, когда несколько гусей сойдутся так, чтобы их шеи перекрылись выстрелами. Два гуся были убиты наповал, один, ещё, трепыхался. Сидя, Якову было неудобно перезаряжать ружьё, и он поднялся. Стая шарахнулась от него, гуси, после двух-трёх шагов пробежки по пашне, встали на крыло, но стрелок уже перезарядил ружьё и послал два выстрела вдогонку уходящим вверх птицам. Расстояние было убойное, и большой гусь вывалился из стаи.

Дед понял, что таиться теперь ни к чему. Развернувшись, он дал дуплет по гуменникам, которые уже начали взлетать. Два матёрых гуся осталось лежать на пашне.

Сердце у меня прыгало от радости, адреналин стучал в каждой жилке. Мне никогда не доводилось присутствовать при такой охоте. Рябчиков я уже стрелял не раз, но теперь было куда интереснее. Выстрелы грохотали отовсюду. Оказалось, что охотники от нас не так уж далеко, метров за двести-триста, не более. Порой слышно было, как шлёпает по соломе или веткам куста падающая на излёте дробь. Руська даже шарахнулась раз, когда несколько дробин шлёпнулось по её коричневой лоснящейся шкуре.