Читать книгу Игра в мечты - Евгений Титов - Страница 4

– Извините! Не подскажете, на улицу Трудовые Резервы как проехать? Да, Трудовые Резервы. Второй? За светофором? Так. После? Не доезжая? Развернуться? Так.

– Стас, навигатор нарисовал, поехали. Нам дальше надо до следующего поворота.

– Так. Не доезжая до светофора, повернуть направо. Ясно. А улица Шахтёров? Пересечение Шахтёров с Трудовыми Резервами. Ага, значит, второй.

– Стас, маршрут уже проложен, поехали уже.

– Здание Сбербанка справа, перед перекрёстком? Значит, перед светофором поворот направо, здание справа. А двадцатый дом по Шахтёров случайно не знаете?

– Стас, время теряем, Стас! Георгий плачет, поехали.

– Кхы-кхы, Лен, значит, сейчас прямо до поворота давай.

– Стас, вот же, на экране маршрут.

В машине раздался голос: «Через двести метров поверните налево».

– Это – ерунда, не слушай, прямо давай.

– Стас, хоть скажи, зачем мы сюда приехали на ночь глядя?

– Лен, увидишь. Это пр-р-росто… нет слов! Я давно такую вещь искал. Это просто…! Вот здесь тормози. Алло, да, Владимир? Я подъехал. Двадцатый дом. Правильно? Угловой который. Скоро будете? Уже на светофоре? Я у дома подожду.

– Стас, ты надолго?

– Лен, пять минут. Сейчас человек подъедет.

– Тогда я Георгию воды куплю. Мы «Спар» проезжали. Георгий пить хочет. Моя умничка! Сейчас, сейчас водички купим и к бабушке поедем. Стас! Стас, слышишь, я сюда же подъеду, ты только не задерживайся.

Новопитерск занесло. Снег с небольшими промежутками валил второй день. Ночью подмораживало, днём таяло, что для марта, в общем-то, было нормально, однако предыдущую неделю стояла довольно сухая и теплая погода, так что человеческий мир понадеялся, а вдруг весна пришла окончательно. Но зима истерила, капризничала, как одинокая девушка в мужской компании: и вино ей кислое, и конфеты не её любимые, и музыка не устраивает, хотя сама-то понимает, что, как бы ни изворачивалась, ни выкручивалась, а все равно придётся… уступить, и если не вот этому сероглазому, что напротив (Март, кажется), то другому, голубоглазому Апрелю уж точно.

Так почти поэтически думал Стас на углу старого обшарпанного дома № 20 на перекрёстке улиц Трудовые Резервы и Шахтёров и курил кубинскую крепкую сигарету без фильтра в ожидании продавца с «Авито».

Не успел он докурить, как во двор завернула корейская расхожая машинка, остановилась в проезде между домами и через водительское окошко выглянуло улыбчивое бородатое лицо с выпученными карими глазками.

– Вы Станислав? Я во дворе сейчас запаркуюсь, а вы к третьему подъезду подходи´те.

Станислав добрёл по вяжущему снеговому болоту двора до подъезда, встал под козырёк, наблюдая, как низкая машинка пытается взять приступом наледь во дворе, тыкается мордой в высокие сугробы, буксует то и дело, и повизгивает в мартовской распутистой каше, словно вырвавшийся на волю беспечный молодой поросёнок.

Наконец машинка остановилась посреди двора, усталая и беспомощная перед силами природы, так и не одолев ни одного препятствия. Бородатый Владимир заторопился под навес, закуривая на ходу. Подошёл, встал рядом.

– Ну и погодка, почти час ехал с Урвáнки, – загоревал он, пытаясь найти общую тему и немного сблизиться с покупателем перед реализацией схемы «товар – деньги», хоть и стандартной, однако всегда волнующей людей, проводящих эту операцию без участия официального посредника, например, магазина.

– Сегодня ещё ничего, я вот вчера на полном приводе на светофоре не мог никак тронуться. Газ давлю, а машина стоит. Лёд! Буквально за десять минут обледенело, пока с работы ехал. Сплошняком лёд. Аварий на дороге с ума сойти сколько. Скорость десять километров в час. Сегодня хоть подтаяло, – Станислав как профессиональный покупатель принял продавцовы «ухаживания» и поддержал разговор, как и было принято в этих кругах.

– Ну что, пойдёмте? – отбросил в сторону сигаретный фильтр Владимир и повернулся к дверям подъезда.

…Квартира была на втором этаже в одном из домов, по легенде возведённом пленными немцами в то время, когда в этом краю разрабатывали новые шахты и угольные бассейны, закладывали химкомбинат и новую счастливую послевоенную жизнь. Когда людей не пугали никакие трудности: ни засуха, ни голод, ни военные «похоронки», и когда слово «Победа» ещё коротко и серьёзно выстреливало из губ и щекотало в горле и глазах, а на улицах таких вот небольших городков можно было запросто встретить празднично подвыпившего молодого фронтовика (ветерана, как принято говорить сейчас). Дома строили не на век, понятное дело (стены из шлакоблока, колкого, как стекло, – какой там век). Дома думали снести уже при Хрущёве, когда Станислава и в помине не было, когда только повстречались его молодые родители. При Брежневе по новому генплану на месте двухэтажек должен был вырасти громадный кооператив – это уж когда в соседнем городе с несоветским, сильно религиозным названием появился на свет новый житель огромной могучей страны, управлявшей почти всем миром. Были кое-какие планы и у тов. Горбачёва по преображению страны – в том числе и Новопитерска – до неузнаваемости. Собрались перестроить всё на новый лад, перекроить, ускорить и планы уже огласили, однако колёсики новой жизни закрутились не туда и даже не обратно, а как-то вбок, по гнилым оврагам да кривыми перелесками. Вместо новых домов на месте старых стали появляться всё больше супермаркеты, торговые центры и загородные особнячки «продолжателей перестройки». А эти двухэтажные домики в центре так остались стоять. И шёл им уже как бы не седьмой десяток лет. Время их не берегло: дожди и снега смывали со стен дешёвые белила, мороз и ветер снимали пластами штукатурку и кололи шифер на крышах. Домá время от времени красили и подмазывали, латали, как танки и самолёты во время войны – пару заплаток на фюзеляж и крылья, натянуть новые гусеницы, заварить дырки в броне, и снова в бой… уже с новым экипажем.

«Экипаж квартиры», куда вёл Станислава приятный бородач, только-только сменился в очередной раз. В шестидесятых умер первый хозяин квартиры, шахтёр-стахановец, осталась владеть жилплощадью его жена, Владимирова бабка, протянувшая до девяностых и заставшая даже посылки с гуманитарной помощью. После её смерти хозяйкой стала дочь – бородатого тётка. У неё вечно были нелады со здоровьем. Дотянула только до нового молодого президента. Радостно, с верою в новую Россию ходила голосовать. Схоронили её сразу после миллениума. В квартире осталась жить её дочка, то есть двоюродная сестра кареглазого продавца, державшая на местном рынке небольшую торговлю колготками и носками. Через носки познакомилась с марокканцем, учившимся в новопитерском «химдыме» правильно смешивать разные вещества и реактивы на благо своей далёкой родины. Закружил её чернокожий иноземец, выскочила она за него замуж и уехала в Северную Африку, где и запропала. Прислала пару писем. Сначала, мол, всё отлично, супер, новая жизнь, тепло, а года через три пришла открытка с верблюдом: «Умоляю! Пришли пятьсот баксов! Не могу выкупить паспорт! Нужно перебраться через границу, чтобы попасть в российское консульство!» И всё. И тишина. Денег у бородатого не было тогда. За квартирой долги огромные висели, за квартплату. Сестра ж уехала в новую перспективную жизнь, в старой всё бросила и ему только ключи успела оставить – пригляди. Он квартиру, конечно, сдавал, да. Родственников ведь больше нет, но что там за деньги – крохи. Курам брось – и то клевать постыдятся, это ж тебе не Москва, не какой-нибудь Кутузовский проспект. А сколько судов было, адвокатов! И всем плати. Сестра-то пропала с концами, и пока признали её по суду умершей, пока в наследство он вступил, кстати, тоже через суд… Ужасная волокита! И всем плати. Теперь хозяин квартиры – он, бородатый, а что делать дальше, пока не решил. С одной стороны, «двушка» почти в центре, а с другой – дом старый, однако ветхим не признаю´т и расселять жителей в новые дома не собираются, а «бакс» вон как скакнул, а дом послевоенной постройки, рассыпается весь, но рассыпается в центре города, местного индустриального гиганта. Станислав хотел сказать, что он-то уж знает, как жить в старом доме. Он-то уж пожил в таком, что никому не снилось, аж 1927 года постройки! И крышу перекрывал за свой счёт, и воду холодную через всю улицу из парка напротив к себе на этаж проводил и… Но они уже пришли.

Дверь в квартиру была тоже старая, ещё та, настоящая, послевоенная, деревянная, державшая на себе сто один слой краски. А вот ручка подкачала. Теперешняя, китайская металлическая, хоть и под старину, и замок «английский», тоже китайский, и коврик «Велком» оттуда же. А дверь хороша! Настоящая, ещё на тех петлях, советских.

– Не разувайтесь, я ремонт думал делать да не тяну по финансам. Решил вот старьё пока перебрать и снести в тёмную комнату, а остальные сдать. Сегодня вечером уже должны приехать посмотреть. Вы в комнату направо проходите. Он там стоит.

Станислав прошёл первым и сразу увидел его силуэт в тёмном незавешенном проёме окна. Высокий, стройный, изящный, как замерший посреди своей Северной Африки жираф. Сзади защёлкало.

– Я сейчас свет зажгу, выключатель заедает.

При свете он выглядел бесподобно. Он выглядел так же, как и тридцать с лишним лет назад. Длинная блестящая шея, газетная корзинка внизу и генеральской папахой стройный круглый абажур, сплетённый из голубых и розовых, натянутых наискось на два кольца разного диаметра клеёночных ленточек. Даже захватило дух.

Все части торшера оказались в отличном состоянии. Слегка ободралась краска на деревянной подставке, но это пустяк: снять старую краску, загрунтовать и пройти пару раз хорошей финской эмалью, а после лаком. Бадрик сделает. Всё родное: выключатель карболитовый за пятьдесят пять копеек, вилка чёрная карболитовая, провод белый карбо… нет провод в обычной оплётке, но тоже советский.

– Не знаете случайно, какого он года? Примерно хотя бы, когда купили?

– Нет, не знаю. Помню, что какая-то история с этим торшером была, кто-то подарил, что ли, или продал его тётке. Посмотрите, может, где бумажка приклеена, где-нибудь снизу.

От этикетки снизу осталось лишь жирное засохшее пятно столярного клея и мелкий бумажный лоскутик-оборвыш.

– Беру, – твёрдо сказал Станислав, у которого никак не получалось скрыть радость и волнение.

Станислав спускался по лестнице, держал вожделенный предмет и не мог нарадоваться. «Как же так ладно вышло: и состояние хорошее, и всё родное, и рядом, в соседнем городе, а не в Москве, и человек, человек, сразу видно, очень хороший, этот Владимир. Как же удачно всё вышло! Как удачно! Вчера хотел поехать, а на улице гололёд. Уже собрался в Новопитерск, даже Титову позвонил узнать, как Сбербанк там найти, потому что дом с торшером недалеко расположен. Владимир так и сказал: «Доедете до главного Сбербанка – и рядом будет дом, в котором стоит похожий на жирафа ваш целенький, почти новый торшер». На светофоре, главное, трогаюсь, а машина стоит. Лёд, сплошняком лёд. Не, думаю, если вещь моя, то дождётся, постоит до завтра. И вот вам, пожалуйста, захожу, а он такой ждёт, и, главное, всё родное и всё цело: и ленточки, и выключатель карболитовый и вилка за пятнадцать копеек, а подставку я перекрашу, Бадрику скажу и перекрашу».

Ветер стих, и снег теперь падал отвесно и тяжело. Был он крупный, зимний. Очень мокрый был снег. Станислав вышел на улицу и потихоньку тронулся к перекрёстку, затягиваясь новой кубинской сигаретой, всё удивляясь своей находке, которая легко держалась в его руке, изящна и стройна. Он почти дошёл до перекрёстка, когда понял, что идёт не в ту сторону. Там, куда он повернул, выйдя со двора, не было светофора. «Блин, Ленка, наверное, уже приехала», – подумал Станислав, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. Но с другой стороны улицы светофора тоже не было. «Так-так-так. Значит, я вышел на другую улицу. Надо вернуться назад». Станислав глянул для верности на часы и быстро пошёл в обратном направлении.

Двор был пуст. Кареглазый Владимир уже уехал. Станислав встал у подъезда, из которого вышел семь минут назад, развернулся, прикинул, откуда въезжала «кореянка» бородатого, и уверенно пошёл в другую сторону. Через минуту-другую он увидел сквозь снежную пелену зелёный огонёк впереди и прибавил ходу, придерживая другой рукой покачивающуюся голову своего нового друга.

Станислав вышел на перекрёсток и поставил торшер рядом, расчистив предварительно кроссовками снег, огляделся. Ни Ленки, ни машины. Закурил, огляделся ещё раз. Странное ощущение было: вроде место то, а вроде и не то.

От центра города к перекрёстку подплывал по снегу автобус, длинный и с гармошкой посередине. Неужели ещё такие ходят? Загорелся красный, и из-за большого здания сбоку вынырнула чёрная «Волга», деловито откашлявшись выхлопной трубой, как начальник управления стройтреста на трибуне перед своей пламенной речью. В остановившемся рядом со Станиславом автобусе горел свет, через запотевшие окна виднелись тёмные люди с поднятыми руками, а через открытую форточку доносился визгливый голос кондукторши: «Кто не передавал за проезд? Мужчина, я к вам обращаюсь, покажи билет, покажи, чтоб я видела! Стыдоба, совести совсем нету у людей! С пятачка обеднеешь, что ль?»

Загорелся зелёный, и автобус поплыл дальше. На задней площадке по потнице стекла мальчишки писали и рисовали, видимо, что-то неприличное, уж слишком весёлые рожицы мелькали через их буквы и линии. Они увидели Станислава, начали было тыкать в него пальцами, засмеялись, но быстро исчезли за поворотом.

Станислав проводил взглядом автобус, вздохнул, достал телефон и выбрал из списка вызовов номер жены.

Сигнал не проходил, сразу обрываясь после набора. На шкале – ни одной чёрточки. Нет сигнала! Станислав развернулся, подвигался от торшера в разные стороны. Шкала не поднималась. Тогда он отключил и включил экран снова. Сигнал не появился. Станислав взял торшер и, двигаясь не спеша по тротуару, стал поглядывать на экран, не появится ли сеть. Он понимал, что выглядит со стороны весьма экзотично. Мужчина, делающий вечерний моцион под романтическим последним снегом этой зимы со своими верными друзьями: с торшером в обнимку, который он захватил из дома, не надеясь на приличное уличное освещение, и с мобильным телефоном, который подсвечивал дорогу вместо торшера. Станислав прогулялся взад-вперёд, но связь так и не появилась.

«Да что ж такое? Эх, где же Ленка?» Снег сыпал и сыпал. Рукава толстовки начали мокнуть. В такую погоду нужна куртка с капюшоном, а не пуховая безрукавка. Шапка тоже была сырая. «Дойти до “Спара”, что ли? Она сказала, что “Спар” где-то рядом».

Станислав вернулся на перекрёсток и попытался понять, в какой стороне жена увидела вывеску магазина. Он покрутил головой по сторонам, но вывесок не нашёл. А снег лепил так, что и смотреть-то как следует было невозможно. Он слепил. Казалось, что стоишь под душем. По лицу текла вода, снеговая лавина таяла мгновенно. Станислав вытер в очередной раз глаза, и взгляд его упал на торшер. Абажур засыпало толстым слоем. Стас провёл рукою по деревянной планке, сбросил на тротуар снег вперемешку с водой и осторожно тронул ленточки. Они слегка прогнулись под его ладонью, как спина Атиллы, домашнего любимца, собачки грифона, и радостно заблестели ярко-голубым и розовым цветом, очистившись от пыли десятилетий.

«Пыль эпохи, – подумал Станислав. – Она лежала на ленточках сорок лет. Эта пыль почти моя ровесница. Всё же хорошо, что я нашёл этот торшер, и в таком хорошем состоянии. Главное, всё цело и всё родное. И с “Сириусом” тогда, в прошлом году, мне очень повезло. В идеальном состоянии аппарат, только ножку одну переделать пришлось Бадрику. А иголку родную Миша из «Лиры» подогнал». И настроение Станислава немного улучшилось.

– Эй, парень, светильник где брал, в «Орбите»?

Станислав обернулся. Большая толстощёкая тётка в пальто и пуховом платке, с плавающим в снегу красным лицом, похожая на морское чудовище, тюлениху или морскую львицу, вынырнувшую на берег из океанских глубин, подкралась к Стасу сзади, с двумя хозяйственными сумками в руках.

– Это не из «Орбиты». Это я так, с рук взял.

– С рук? Я надысь такой в «Орбите» видала. А скока платил?

– Недорого, он в хорошем состоянии. Всё целое, родное, ни одной переделки, даже ножки не ржавые.

Станиславу сразу стала симпатична эта тётка, работница какого-нибудь местного предприятия или продавщица.

Ему захотелось рассказать ей и про этот торшер, и про бородатого Владимира, и про старую квартиру, про то, как он долго, очень долго искал по всему огромному бесконечному интернетному пространству именно такой, потому что точно такой же стоял у них в квартире, когда Станислав был ещё пионером и любил зимними вечерами щёлкать карболитовым переключателем, то наполняя небольшую комнату тёплым светом, то погружая её во мрак. В газетнице под полочкой торшера лежали журналы и газеты, которые родителям читать было недосуг.

– А давно стоишь? Питнадцатый проходил?

– Был какой-то. Гармошка. Я думал, такие уже на металл порезали. А у вас ещё ходят.

– Гармошка – эт питнадцатый и есть. Типерь долго его дожидаться. Пойду пешком, быстрей бýдить.

И ушла за снег. А Станислав остался замерзать на перекрёстке. Он выкурил ещё одну кубинскую сигарету, которая совершенно не согрела, и в груди как-то нехорошо заскребло кошкиными когтями – единственное животное, которое Стас на дух не переносил.

«Может, что случилось? Нет, надо дойти до “Спара”. Не хрен тут стоять. Я уже весь мокрый». Редкие прохожие спешили по своим домам, не оглядываясь, не останавливаясь, не замечая его. Станислав прошёл метров двести, остановился и стал вглядываться в темноту, расчёркнутую белой частой рябью. Впереди вместо «Спара» Станислав разглядел весёлую светящуюся надпись на огромном сером здании: «Слава КПСС!», собранную из самых обычных лампочек накаливания. «Держатся ещё в Новопитерске коммунисты. Крепкая, видно, ячейка у них тут, – подумал Станислав. – Надо Ленке будет показать. О! На телефон надо щёлкнуть». Телефон радостно подморгнул Стасу и сдох. «На Ленкин тогда надо снять! Но где же Ленка? Может, с другой стороны улицы подъехала? Точно! Как мы въезжали, и уже ждёт меня возле дома. Она и сказала, что у дома будет ждать».

Станислав с торшером заспешил обратно. Руки стали замерзать в мокрых рукавах кофты, холодок спешил радостно под мышки и попытался перебежать на спину, но пуховая жилетка не давала, надёжно сохраняя тепло на груди и спине. Через несколько шагов заметил, что размотался шнур, и карболитовая вилка опасно болталась, постукивая о наледь на мостовой. Станислав остановился как-нибудь ладно пристроить шнурок, присел на корточки и стал искать надёжное место для вилки меж рёбер газетной подставки.

– Дядь, а дядь, скока время? – услышал он сверху.

Двое мальчишек в мокрых шапках-ушанках стояли рядом. На одном мальчугане было зимнее пальто с цигейковым воротником, тёплое и очень тяжёлое, ватное (у Стаса в детстве такое было), на другом – куртка синяя, простая-простая: чёрные пуговицы и два кармана по бокам. Куртка была от снега мокрая и блестела при света фонаря, даже переливалась. Мальчика словно из речки выловили. Ребятам было лет по двенадцать. Станислав повернул запястье, поглядел на часы, сработала подсветка.

– Десять минут десятого.

– Бежим, на Штирлица ещё успеем, – толкнул пальтушечник курточника.

Они побежали, но у ближайшего фонаря один другого схватил за плечо, остановил, и мальчишки быстро заговорили.

– Ты видал? У него часы светятся, видал?

– Это командирские, дурак.

– Какие командирские? У этих стрелок ваще нет.

– А ты прям видал?

– Видал, зуб даю.

– Давай зуб.

Пальтушечник мокрой варежкой сделал движение у рта, будто хотел вытянуть наружу верхнюю челюсть и чиркнул варежкой по коричневому воротнику и своей худой шее.

– Всё, ты зуб дал! Понял? Пойдём ещё раз позырим.

– Только ты спросишь.

– А я чего? Я первый раз спрашивал. Сам спрашивай. Ты зуб давал!

– Я зуб давал за что видел, а ты, если слепой, то сам и спрашивай.

– Первый раз не считалово.

– Считалово!

– Не считалово, не считалово, мы так просто спросили, чтоб узнать, скока до Штирлица осталось.

– Ну и что? Сам захотел, сам и спрашивай, сифак!

– Сам сифак!

– Блин горелый, на Штирлица опоздаем, бежим, – вдруг закричал хитрый пальтушечник, которому не хотелось терять зуб. И ребята припустились бегом через дорогу.

«Какие молодцы! Какие молодцы! “Семнадцать мгновений весны” до сих пор смотрят, а не американскую пургу. Простенько так одеты, без наворотов модных, наверное, из малообеспеченных семей. Компьютера нет – и проблем никаких. Бегают, играют на улице, как пионеры на Кубе», – с горечью вспомнил Стас своего Артёма. «Эх, вот раньше в моём детстве красота была: торшер, “Сириус”, кресло зелёное с деревянными подлокотниками и журнал “Костёр”. Пластинку гибкую из “Кругозора” поставил на диск… Так, время-то уже почти полдесятого. Где Ленка? Неужели что-то случилось?» Тут же Станислав прогнал нехорошую мысль, готовую уже окуклиться, и народил на свет новую: он приходит к дому, там уже машина стоит, внутри тепло, Георгий в креслице спит, ручки маленькие свесил, устал за день. И тепло внутри. «Торшер аккуратно надо будет положить. Ленка удивится, когда увидит меня с торшером, почти новым, прямо таким, как дома, на старой квартире у нас стоял, с газетницей внизу, а главное, в хорошем состоянии, даже выключатель карболитовый родной, рабочий. Охренеть, как удачно он нашёлся».

У дома никого не было, ни одной машины. Даже по обочинам пусто, будто дали команду по очистке города от снега, а грейдеры сгребли и вывезли за город вместе с сугробами все машины. Паркуйся не хочу! Странная ситуация получалась: два человека в двух шагах друг от друга – и не могут найтись.

Он стоял посреди улицы, такой же одинокий, как тогда торшер в тёмной квартире на втором этаже до прихода Стаса. Становилось зябко даже в пуховой безрукавке.

Станислав достал из кармана белоснежный платок, прижал его к носу и громко, с выражением дунул в охотничий рог. В этот момент к соседнему дому подходили два поддатых мужика, на всю округу рассуждая на злободневную производственную тему: желание нетрадиционного секса с каким-то Петровичем из-за лишённой премии и двух проставленных в табели прогулов. Один из мужиков обернулся на Станиславов рог и весело крикнул, подняв над головой кулак: «Давай! Жми! Так их, чертей! Но пасаран!» Второй потянул первого за рукав, и они скрылись за углом.

«Вот, все парами, только я один тут стою, как… – подумал было Станислав, но вспомнил про торшер. – Выходит, я тоже с парой. Эх, надо было у мужиков спросить, как к “Спару” пройти!»

Он чувствовал, что наступил момент, когда нужно принять кардинальное решение. Погода подсказала, и усиливающийся насморк тоже. Станислав взял торшер и направился к подъезду, рассуждая так: можно просто-напросто позвонить в любую квартиру и попросить сделать (за вознаграждение, разумеется) всего лишь один звонок. Правда, он не знал наизусть ни одного номера, кроме своего и Саниного, у которого был точно такой же, как и у Стаса, только предпоследняя цифра развернулась с «41» на «14». Можно позвонить Сане, чтобы он позвонил Ленке и узнал, куда она пропала. Даже если не пустят или откажут в звонке, то постоять в тёплом подъезде, а не под мокрым снегом, и немного погреться, время от времени выглядывая на улицу, уже хорошо.

У подъезда под козырьком он снял мокрую насквозь шапку, отжал рукава на локтях и собрался уже нажать первую попавшуюся квартиру на домофоне, когда обнаружил, что дверь открыта, к тому же она деревянная, а не железная, как вроде бы раньше была. «Домом ошибся, – решил Станислав и сразу обнаружил аккуратную надпись белой краской в углу двери «д. 20 кв. 17–23». Это показалось странным, хотя, может, он и не заметил, какая она была, входная дверь. Открывал её бородатый Владимир, а как назад шёл – не шёл, а парил с торшером над ступенями – Станислав даже и не заметил.

Он открыл дверь и заглянул внутрь. Было темно. Вторая подъездная дверь заперта. Когда он потянул её за ручку, вытянувшись из проёма первой двери, опасаясь полностью заходить в подъезд, почувствовал пружинный ход с обратной стороны, державший дверь изнутри. В подъезде было значительно теплее. Станислав взял торшер, и, придерживая ногой двери, пробрался внутрь.

От батареи в углу шло сладкое спасительное тепло. Стало намного веселее. Он разложил шапку на батарее и прислонил к ее горячим бокам и рёбрам мокрые рукава толстовки. Класс! Вот что значит дом старый! Дверь всегда открыта, может любой замёрзший путник зайти и погреться. Прямо как в детстве. Набегаешься, превратишься в сосульку и сразу в подъезд. Варежки развесишь сушить или в батарею засунешь. Снег налипал на шерстинки ватными катышками, а если ещё и морозцем прихватывало, то варежки превращались в сплошную снежно-ледяную шерстяную рыбу. Варежку нужно было об ступеньки сначала получше оббить, обстучать. Подраться можно ими понарошку со своим товарищем. Забьёшься, кто кого первым этой «рыбиной» шлёпнет по мордасам, но, чур, не больно, легонечко… Шапку снимешь голову почесать, а волосы мокрые, пар от голов валит. Ботинки или валенки внутри давно насквозь! А если в валенках вышел гулять, то носки внутри скатались, пятка голая и холодная, но заметил ты это только сейчас. На горке не до этого было, на глупости некогда обращать внимание. Штаны тоже мокрые и в снегу по колено. Часто и из-под свитера снег сыпался. Прислонишься к батарее, она краской пахнет и пылью, и так хорошо, так тепло. И гулять ещё часа три можно смело, хотя кто тогда за временем следил, главное, на мультики не опоздать, особенно в воскресенье. Подсушишься и опять на горку до самого темна, пока домой не загонят. А дома отогреешься, жареной картошки поешь, сядешь у торшера в кресло и пластиночку гибкую поставишь на проигрыватель «Сириус». Можно переключить пластинку с 33 оборотов на 78 и послушать, как лилипуты поют. А если была у тебя пластинка на 78, то переключить её на 33, и сразу чудовище начинало реветь, тоже смешно выходило. Так вечер и просидишь.

А когда с девчонками гуляли? Тоже ведь по подъездам отогревались. Прижмёшь девчонку спиной к батарее или сам со спины станешь, скажешь: «Давай, я тебя согрею». Она: «Ты, наверное, тоже замёрз, грейся!» И место тебе рядом уступает. А ты: «Да я не замёрз ничуть». А рук и, особенно, ног у тебя просто уже нет. Полная заморозка, подготовлены твои члены к ампутации. Курточка на тебе лёгкая, модная. Туфли осенние зимой и в кармане «петушок», без которого бы мать гулять не выпустила. Пальцы в туфельках поджимаешь, физкультуришь их, чтобы ожили, переступаешь с ноги на ногу, за батарею слегка возьмёшься, руками станешь по рёбрам пыльным шарить, вроде проверяешь – везде ли она горячая, не подкачали местные сантехники, воздух лишний нигде не скопился ли, и до её руки дотронешься, вроде как случайно. Тогда уже можно её руки сверху своими накрыть и в темноте лицом к ней придвинуться, чтобы губы найти. Хорошо, что в подъездах всегда темно было. И выпить можно в тепле, и с девчонками постоять. А домой идёшь, жуёшь лавровый лист и думаешь: «Сразу поем, отогреюсь, в кресло заберусь, на «Сириусе» можно БиБиСи поискать или из нашей музыки что-нибудь, или «Маяк» ночной поймать, для тех, кто не спит». Классно!

…С улицы донёсся автомобильный гудок. Ленка! Станислав смахнул в карман жилетки недосушенную шапку, схватил наперевес торшер, успевший под собою напрудить небольшую лужицу, и аккуратно полез через пружинную дверь, оберегая своего попутчика. Он вышел на улицу и кроме удаляющихся красных огоньков чужой автомашины ничего не обнаружил. Улица вообще была девственно чиста, будто все жители Новопитерска и его окрестностей, сговорившись, сели срочно пересматривать советский сериал со Штирлицем.

Станиславу захотелось задрать голову высоко-высоко в небо, даже выше абажура и закричать: «Эй, что это за хрень такая? Вы обалдели? Где Ленка с Георгием и «Тойотой Сиеной»? Где все люди? Где этот сраный невидимый Сбербанк, который за километр должен быть виден, а вывеска «Спара» вообще в небе обязана светиться надо всем городом химиков? Где, наконец, простые таксисты, частники где?»

Станислав поднял голову и вдруг увидел, что в окнах двадцатой квартиры горит свет. Он точно знал, что это окна той квартиры, так как она была угловая и комната, в которой стоял торшер, тоже. Одним окном комната глядела на улицу, другим – на соседний дом и проезд между домами. «Бородатый Владимир, наверное, вернулся. Он-то мне сейчас и поможет моих отыскать. Пусть подбросит хотя бы до “Спара”».

Станислав кинулся обратно в подъезд. На второй этаж он просто взлетел, на ступеньках ловко балансируя торшером. Кнопка звонка висела на двух проводках уныло, прося её не беспокоить лишний раз, и Станислав постучал. Сначала негромко, затем прибавил децибелов. За дверью послышались шум и голоса, причём женские.

До музыкального слуха Станислава донеслись звуки лёгкой перебранки. Наконец зашаркали тапочки, дважды повернулся черный кругляшок накладного замка, который Станислав заприметил ещё в прошлый приход (замок, похоже, был старый, советский, а значит надёжный), и дверь безбоязненно открыла пожилая сухонькая женщина небольшого росточка в толстых очках, даже не спросив заветного «Кто там?» Глаза под очками у неё были маленькими, мышиными, будто две далёкие планетки-близнецы смотрели на Стаса в телескоп крымского посёлка Научный.

– Вам кого? – спросила смелая женщина.

– Кгы, а мне, собственно, Владимира! – не растерялся Станислав, сразу поняв, что это как раз и есть жильцы бородатого продавца торшеров.

– Ах, так вы от Владимира! – обрадовалась женщина, поглядывая то на Стасов торшер, то на очень короткую причёску обладателя торшера. – Проходите, что же вы!

– Мама, кто там? – донёсся молодой женский голос из комнаты.

– Светочка, молодой человек от Владимира пришёл, – сделала паузу и добавила, – с торшером.

– Пусть катится с этим торшером ко всем чертям! Нам от уголовников подарков не нужно. Этот торшер, кстати, уже четвёртый будет.

– Нет, Света, это третий. Один я одолжила Иванцовым. Раисе Павловне темно читать вечерами.

– Мне неинтересно, куда ты деваешь эти торшеры, но ноги´ этого уголовника не будет в нашем доме! Пусть так и передадут ему его дружки! Никакими подарками этот «химик» не вымолит у меня и у Ирочки прощения.

Стас стоял, будто у радиоприёмника или в театре за кулисами. Разыгрывалась, причём не в первый уже раз, видимо, сценка, а он не знал, как поступить: «приёмник» выключить нельзя, а из-за кулис ещё придётся отыскать выход.

Помогла женщина. Она полушёпотом сказала Станиславу, махнув рукой в квартиру: «Проходите на кухню, а торшер давайте мне. Только тише, ради бога. У Светланы давление. Она так страдает!» Не успел Станислав что-либо сказать, как любимый торшер, его свет во тьме, его «изящный жираф», с которым свела навек судьба посредством невидимых нитей всесильного интернет-пространства, уплыл в чужие руки и был установлен в коридоре рядом с вешалкой. Делать было нечего, и Станислав пошёл, куда велели, примиряясь с ситуацией: «Ладно, поживу пока без торшера».

Кухней заправлял синий эмалированный чайник. Он ругался почём зря, вздымал крышку и плевался кипятком через узкий носик.

На маленькой кухоньке кроме плиты уместился молочного цвета допотопный кривой буфет, первенец советской послевоенной морозопромышленности аэродинамический холодильник «Полюс», железная раковина, мусорное ведро под нею, тумбочка с другой стороны плиты и небольшой обеденный столик, покрытый клеёнкой с мелко накрошенными незабудками или лютиками. Короче, синее всё.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – сказала женщина, входя вслед за Станиславом, – будем пить чай! Вы ведь голодны? Как там Володя? Ему осталось чуть больше года, я помню, где-то записывала.

Она подошла к численнику, одиноко повисшему посреди зелёного масляного и выбеленного пространства стены на картонной подложке с тюльпанами про «8 марта – женский день!» Подложка численника была исписана по краям.

– Да, один год и два месяца. А вы с Володей вместе? Вам дольше?. Ну что ж, это уже не тюрьма, ведь и увольнения дают, вы работаете, то есть зарабатываете. Я, конечно, всё понимаю. Света подумала, когда другой парень, тоже Володин товарищ, принёс торшер, что это Володя купил и таким образом желает вернуть Светочкино расположение и Ирочкино тоже. Но товарищ объяснил, что эти торшеры просто выносят по частям с предприятия, где Володина «химия», а потом продают частным образом. Я не против, знаете ли. Я прожила долгую жизнь и знаю, что такое голод и холод, и война, и … власть, извините меня. Вот, посмотрите, на шахте я почти ослепла. При коптилках писала отчёты, вела бухгалтерию.

Она внимательно посмотрела на Стаса своими планетками и сказала:

– Вы таким уставшим выглядите. Вас на выходные отпустили?

– Я… я в командировке, – почему-то сказал Стас и почувствовал, что в словах женщины есть своя правда, он действительно очень устал за этот час под последним зимним снегом этого года.

– В командировке? Но автобусы уже не ходят, как же вы обратно?

– Я на попутке с… товарищем приехал, – припомнил Станислав.

– Я вас напою чаем. Вы замёрзли, верно. Как же вы зимою и в такой лёгкой телогреечке без рукавов? Где ж они?

– Потерял. В автобусе оторвали, – на ходу придумал гость.

– Плохо вас одевают. Вы в общежитии? С Володей вместе? Как он? Худой? Я бы к нему съездила, но ведь Света. Она обязательно узнает. Я тут как меж двух огней. Мне и его жалко, ведь ни за что парень пострадал, за компанию, и её – тоже, она мне дочь, и болеет всё, и болеет. А я с Иришкой.

Женщина отрезала тонкие листики от куска «докторской» колбасы, завёрнутого в серую бумагу, складывала их на чайное блюдце, и Стас понял, что это она ему. И что это он, посланец от неизвестного ему Володи, который сейчас находится «на химии» в городе, где делают эти торшеры, и у Стаса вдруг закружилась голова. Он опёрся плечом на стену, и голова повисла на груди, не в силах удержаться прямо. Стас закрыл глаза. Он ничего не понимал, он только хотел, чтобы это всё скорей закончилось и за ним приехала Ленка с Георгием на малиновой «Тойоте Сиене», и они все вместе поехали…

– Тут совсем рядом, – донеслось до Стаса, – и ходит автобус два раза в день, прямо до места. А вас в будние дни отпускают? Я в выходной никак не могу. Да вы кушайте! Вот чай байховый индийский с голубым слоном. Я крепко заварила, знаю, что вы там очень крепкий пьёте. Мне прошлый Володин товарищ объяснил, это называется чир… чири…

– Чифир, – подсказал Стас.

– Да, – обрадовалась женщина, – так и называется. А у нас соседка в гастрономе продавщицей работает, приносит иногда и чай хороший, и колбасу. А вы знаете, я в выходной никак не могу. Я в выходные с внуком сижу. У меня в прошлом году внук родился. Володей назвали, в честь Ленина. Такой прекрасный бутус! Вот. Только поглядите, какой крепыш!

Женщина протянула Станиславу фотокарточку, лежавшую сверху пачки квитанций, открыток и старых конвертов с письмами в ящике буфета. С карточки на Стаса смотрел выпученными чёрными глазками крохотный малыш месяцев шести, восьми. Глазки так пристально смотрели с фотографии, что Станислав сразу ощутил, что чего-то мальчику не хватает, какого-то небольшого штришка. Стас на секунду призадумался, и его осенило – бороды! Малышу не хватало бороды! Тогда бы он в точности являл собою уменьшенную копию продавца Владимира, только шести месяцев отроду. Голова как-то вдруг затуманилась, и по комнате покатилась… по комнате покатилась… раковина, буфет, чайник, замелькали цветы на клеёнке.

– Вам плохо? Я принесу корвалол, сейчас я вам накапаю, посидите, выпейте чаю. Вы так и ничего не съели. Вот, берите бутерброды. Я принесу капли и соберу Володе крохотную посылку. Вы знаете, он мне хоть зять, но как сын.

– Мама, ты с кем там разговариваешь? – донёсся голос из комнат.

– Света, это радио ведёт репортаж, а я ему противоречу.

– Я скоро, – прошептала женщина. – Кушайте! Берите бутерброды! Я настаиваю!

На тарелочке лежали три лепестка «Докторской» на толсто нарезанном батоне за одиннадцать копеек, «Дорожном». Станиславу стало совсем нехорошо. Он через силу тяжело поднялся, боясь обрушиться на какую-нибудь старую, хрупкую вещь и сломать её невзначай, и прошёл, держась за зелёную стену в коридор. Торшер стоял за вешалкой стройный, и как показалось Стасу, печальный. Станислав хотел уже было открыть тихонько входную дверь, но что-то потянуло его в другую сторону, откуда негромко шептал телевизор голосом серьёзного Тихонова-разведчика и весёлого Броневого-гестаповца. В углу бубнил очередную серию «17-ти мгновений» чёрно-белый «Горизонт» с ручкой-трещалкой для смены программ – первой на вторую и обратно и двенадцатью насечками для неведомых каналов. Боком к нему стоял диван, а на нём сидела белокурая девочка лет пяти и укладывала в детское корытце спать голышика. Вдоль другой стены стояли в ряд два совершенно одинаковых торшера с розово-голубыми головами и пустыми решётчатыми газетницами – подарки Свете и Ире от их мужа и отца Володи…

Снова закружилась голова, и Станислав бросился на коричневую дверь, запертую советским «английским» замком.

Стас выскочил из подъезда, побежал за угол на улицу, поскользнулся на льду под снежно-песочным месивом у тротуара и свалился было на бок, успев извернуться так, чтобы не упасть на выбитое (давно, в Домбае ещё) левое плечо. Падать пришлось грудью и лицом. Было совсем не больно, а скорее как-то отрезвляюще, что ли. Станислав медленно поднялся, отряхнулся от жёлтого грязного снега и сразу заметил сбоку у дороги малиновую «Тойоту». Из неё выскочила его супруга, пропадавшая столько времени неизвестно где.

– Стас, ты заколебал! Я час тебя жду! Георгий спит давно, где ты был? И что это? Как ты его засунешь в машину?

Станислав обернулся и увидел стоящий на тротуаре рядом с ним торшер-жираф с тонкой блестящей шеей и абажуром-головой известных цветов, металлической газетницей и деревянной узкой подставочкой непонятного пока назначения.

– Лен, да он разбирается. Смотри, раз, – Стас открутил и снял абажур, ласково поставил его на крышу машины.

– Оп, – отсоединил блестящий штырь с проводом. – Вот, смотри, планочка тоже снимается, и остаётся у нас что? Газетница! Всё входит! У нас есть попить? Ты воды купила?

– Купила! Стас, совесть же нужно иметь. Мы три раза с Георгием по кругу все дома объехали, стояла здесь как дура. А дома ещё все одинаковые. Хорошо, Сбербанк рядом, я про него вспомнила. Что ты такой мокрый? Где ты был?

– Я? Гулял под последним зимним снегом.

– С абажуром?

– Это не абажур, это торшер. У нас такой дома стоял в зале, – начал было Станислав, но понял, что не сможет. Не сможет он сейчас рассказать всё, что крутилось в голове и лежало на сердце. Не про торшер, не про «Сириус» и кресло зелёное в углу (кресло, кстати, надо поискать на «Авито»), не про людей, что встретились ему в этот вечер или привиделись, и про их торшеры, и их судьбы.

Стас устроился поудобнее в кресле «Сиены», включил подогрев и стал смотреть в боковое окно на бивший в стекло снег, тёмное вечернее, почти ночное небо без звёзд. И ему показалось, что сидит он сейчас на самом последнем ряду старого автобуса. Такого, где сидения и спинку греет расположенный сзади мотор, и едет он таким же вечером тридцать лет тому назад из одного конца своего родного города в другой. Или в другой город без названия. Или просто едет, не имея понятия куда. Куда-то в ночь. Смотрит он из окошка того автобуса на летящий снег, за которым ещё огромная, огромная, огромная пропасть времени. И за снегом в близкой… дали спрятались одинаковые двухэтажные дома с квартирами-близнецами, и в каждой – в углу стоит такой же, как у него теперь, торшер-жираф, и Стасовы одногодки-мальчишки ставят на свои «Сириусы» гибкие пластинки на 78 оборотов вместо 33 и тянутся к торшерам.

Щёлкает карболитовый выключатель за пятьдесят пять копеек, и в комнатах гаснет свет.