Читать книгу Игра в мечты - Евгений Титов - Страница 5

Переезд – всегда хлопотно. Это заметил ещё Довлатов, который перед отъездом Туда собирался, собирался и собрал всего-навсего один чемодан своей прошлой жизни. У меня получилось и того меньше. Современному человеку, кроме документов, куска красивого пластика с логотипом «Мастеркарт», в принципе, ничего и не нужно больше. Я, как и Довлатов, уезжал. Далеко. В другую страну. И, как он, думал, что навсегда.

Последние события в стране торопили. Особенно когда на олимпийских объектах установили пусковые комплексы новейших ракет, и стали уверенно разрывать дипотношения с дальними соседями – с ближними всё давно было покончено. Умные люди, получившие в наследство от прошлого века хорошую историческую память, уехали из городов подальше в глушь. Скудное население деревень русской глубинки разбавилось университетскими профессорами, научными работниками, художниками и литераторами, бурно занявшимися посадкой репы, которой в стране официально заменили картошку – «засланку» Запада, чуждую нашей культуре, идейного врага, как вещали по главному и единственному телеканалу страны. В картофеле державные «учёные» обнаружили смертельный для человека яд, причём исключительно для русского человека. За ведро картошки, найденной при обыске, если «стукнут» куда надо от чёрной зависти соседи, легко можно было схлопотать в первый раз плетей на площади у Позорного столба, а в следующий – «Весёлую пятёрку в зубы».

«Весёлой пятёркой» назывались воспитательно-принудительные работы по строительству военного полигона на самой макушке Земли – на Северном полюсе. Весёлым место окрестил народ. В рекламных роликах, ожидая своей очереди к отправке, на взлётной полосе стояли весёлые, улыбающиеся люди с вещмешками за плечами, играя бицепсами и скаля белоснежные зубы на столичное солнце, радоваться которому им больше никогда не придётся. С Весёлого никто не возвращался. По окончании срока родственникам приходило официальное письмо за сургучовыми печатями с трёхглавым орлом, где было сказано: «Ваш муж (сын, брат, сват, зять, племянник, дедушка или внучок) проявляя сознательность, добровольно продлил срок воспитательных работ для строительства светлого бла-бла-бла, бла-бла-бла».

За короткое время моя страна быстро поделилась на тех, кто правит и живёт, как пожелает, и тех, кто подчиняется, выживает, как может и… молится на тех, кто ими правит. Впрочем, она всегда это умела ловко делать. Самое главное, чтобы царь-государь был свой, а не пришлый, со стороны. Времена варягов давно прошли.

Сил больше не было смотреть на всё это. Я твёрдо решил валить, пока не закрыли оставшиеся границы. Пропасть между ССР (Святой Светлой Русью – как теперь официально называлась страна, в которой я ещё в прошлом веке появился на свет) и остальным миром с каждым годом увеличивалась. Используя старые нелегальные связи, я мог ещё пробраться в свободную нейтральную Внутреннюю Монголию. Так что в отличие от Довлатова, которого вынудили уехать, я банально бежал. Словно заяц от половодья.

В жизни своей, кроме сумки с вещами на первое время, я ничем обременён не был. Два официальных брака детей мне не дали. Последний вообще продлился три часа двадцать с небольшим минут. Несколько гражданских разваливались подряд буквально через пару месяцев – никто со мной не смог ужиться, и я рос под солнышком, как лопух у забора, – одиноким и запылённым.

Самое заветное для отъезда уместилось на одном жёстком диске: любимые фильмы, песни, и книги, так как после отключения от глобальной сети качать было нечего и неоткуда, и, конечно, в первую очередь в надёжные цифровые папки упаковал я свои фото- и видеовоспоминания.

За день до отъезда я еще раз провёл инспекцию одинокого шкафа, сиротою примостившегося в углу комнаты. Часть бумажных книг я надёжно спрятал до лучших времён – закопал ночью в полиэтилене в песок за гаражами, а часть пришлось сдать, чтобы не вызвать подозрения, в Комитет по спасению сакральности при РЦПЦ для дальнейшего их уничтожения. На одной из полок, за нейтральными пока что книгами по строительству, садоводству, ремонту автомобилей и комиксами с Ильёй Муромцем, я нашёл фотоальбомчик под снимки 10 на 15. Присел перелистать и убедиться, что карточки я отсканировал, когда наткнулся на несколько мною позабытых.

Эти фото были с давней нашей поездки на зимнюю рыбалку, где-то в … годах прошлого века. Несколько дней были очень солнечными, и я пытался сделать портреты моих друзей сидящими над лунками на льду. Ребята стеснялись, придумывали себе серьёзные скучные лица, прямо как старички из политбюро на плакатах на демонстрациях моего детства. Когда я разложил снимки в ряд, то даже засмеялся.

Серьёзный, задумчивый взрослый Стас в пол-оборота смотрел куда-то вниз и в сторону, Бáдхи в вязаной детской шапке с ушками и пимпочкой, шуточной такой, – с ожиданием вниз и вбок, а суровый Вовка, покрыв голову капюшоном пуховика, с прищуром изучал лунку под собой. Ещё один снимок, которому остроумный Стас придумал очень точное и весёлое название: «Якут и чукча идут бить нерпу».

Вовка с Бадхи, раскосые и припухшие после вчерашнего, ослеплённые солнечным снегом, стоят у домика на фоне озера, бело-золотого безмолвия, видимо, переговариваются, совсем не позируют. Бадхи держит пешню, а Вовка – бур. Очень похоже! Им бы под ноги бросить пару морских котиков – не отличишь от настоящих северных аборигенов.

Я улыбнулся и достал последний снимок, где мы стоим все вместе на крыльце: я, Стас, Бадхи, Вовка и ещё один человек, самый высокий среди нас. Мы смеялись перед снимком долго. Вовка хохмил, Бадхи подключился, и в этот момент сработал затвор моего старого «Кэнона», стоящего на табурете в снегу, расписанном жёлтыми ночными узорами. Отличный живой снимок был бы, если бы у высокого вместо лица не оказалось белого засвеченного пятна, а Стас по привычке не отвернулся, будто его позвал кто-то неожиданно. Помню, что кадр я разглядывал на компе с максимальным увеличением, отдавал печатать в разные ателье и мастерские. Белое пятно не убиралось.

Я присел с альбомчиком на пластиковый ящик из-под водки «Хоть залейся!» и стал вспоминать, откуда этот человек вообще взялся, и как всё тогда было.

На ту рыбалку – на последний лёд – собирались мы как никогда долго. То у меня не получалось с отпуском, то Бадхи не на кого было оставить магазин, то у Вовки со Стасом появлялись, как осенние опята, какие-то тёрки по бизнесу. Уберут в одном углу – в другом вылезет. А весна началась ранняя и быстрая, как вёрткий окунь. Кажется, только недавно выпивали за милых дам, а уж через пару дней – апрель и асфальт сухой. На посту через Оку остановивший в три ночи нашу «девятку» гаишник, услышав в ответ, что едем на последний лёд на озеро Селигер, только что жезлом у виска не покрутил. На Оке лёд уже давно с хрустом сошёл, какая рыбалка? Вы что, ребята? А ну-ка, дыхните! Но мы твёрдо верили в то, что лёд на Селигере есть.

Малюсенький домик в одну комнату с печкой и тремя старыми продавленными диванами объегорили мы на компанию недавно. Числился он по документам как недостроенная баня. Зато хитрый мент, у которого мы домик купили, построился вплотную к озеру. Только узкая тропинка и лодочный сарай отделяли дом от края озера. Благодать! Зимой, то есть весной, мы ехали в домик впервые, веря, что печь не подведёт, лёд не треснет, рыба клюнет. Про рыбу не стоило даже беспокоиться, поскольку в Серпухове, на Вовкиной родине, должны мы были захватить пятым в машину одного волшебного человека, который обеспечит рыбалку на сто процентов. Нам с Бадхи, сидящим сзади, не особенно улыбалась эта новость. Было тесновато – меж нами стоял куль с картошкой, бур и мой рюкзак с вещами.

Узнать более подробно про того волшебного человека я стеснялся. С Вовкой знаком был мало. Я слегка опасался его жизненной напористости, природной бойкости, а Стас, который нас и познакомил, подрёмывал на переднем сидении. Бадхи через несколько километров всё же пригнулся к водительскому сидению и осторожно спросил у Вовки, скорость была непростая – сто тридцать «девятка» летела легко.

– Володь, а что это за человек?

– Да он, блин, ваще! Мне Седой рассказал. Ващеее! Он рыбу, это… как его, не приговаривает, а как в цирке, этот, ну, блин, выступает…

– Фокусник? – спросил я осторожно.

– Да, не! Этот… он ещё людей усыпляет, а они потом ходят, разговаривают, а остальные над ними угорают.

– Гипнотизёр, – понял Бадхи.

– Во! Седой говорит, рыбы нашаманил ему – ващеее!

– Много, да?

– Да, блин, ващее! Он, что там творил! Рыба на берег выскакивала. Мы его, значит, щас с собой выдёргиваем, и всё! Рыба наша полюбэ. Отлично, прекрасно, великолепно!

– Хорошо бы, – опасливо поддакнул Бадхи.

А я промолчал, несмотря на вколоченное жизнью и образованием сплошное советское материалистическое воспитание. Гипнотизировать рыбу? Ну-ну, удачи вам! Но перечить главному авторитету Серпухова и лично Вовки – легендарному Седому было бессмысленно, а может даже и опасно.

Для начала мы заехали к Вовке домой. Ночной, но бодрый Ефимыч, Вовкин отец, сам заядлый рыбак, вынес нам сумки с какими-то снастями и припасами, прищурил правый глаз и завистливо спросил:

– Ну, что, хэ, ребята? На рыбалку? Хэ! Удачи вам! Ни хвоста, ни чешуи!

Вовка хмуро огрызнулся:

– Да рыба будет стопудово! Мы по наводке Седого там ещё одного с собой берём, он рыбу нам это, загипнотизирует.

Ефимыч чуть не упал.

– Вова, на какую уху тебе нужен рыбный гипнотизёр, когда я тебя сам научил ловить? Бросай ты это дело! А главное, ребята, живите дружно! А рыба, хэ, рыба ещё наловится!

У дома гипнотизёра, на самой окраине города, где на весь квартал нервно, в страхе перед серпуховской шпаной дрожала одна единственная сорокавольтовая лампочка над вывеской «Опорный пункт милиции», нас никто не ждал. Мы простояли минут сорок. Номера квартиры Вовка не знал и нервничал, пожалуй, больше, чем мы, вместе взятые. Он поминутно рассматривал тёмные подъездные дыры с вывороченными дверьми, не решаясь заглянуть внутрь, повторяя:

– Блин, ну, где он, этот гадский гипнотизёр?

Мы выходили из машины несколько раз покурить. Бадхи пытался отвлечь Вовку разными житейскими вопросами. Стас был хмур и, кажется, ещё пьян после вчерашнего какого-то застолья, молчал, изображая абсолютно трезвого человека. Я тоже молчал, думая, как мы разместимся сзади и как впихнём вещи в багажник.

Когда я уже начал задрёмывать, из ближнего к нам подъезда в свет фар шагнул высокий мужчина, лет за сорок в серой кроличьей шапке с опущенными ушами, квадратных очках и зимнем драповом пальто с коричневым облезлым воротником. В руках он держал потрёпанный ранец времён Потёмкина и покорения Крыма. Ростом мужчина был под два метра. Мы переглянулись с Бадхи и вздохнули. Даже Вова удивился:

– Ну, йод те в рот!

Дядя Стёпа подошёл к машине с Вовкиной стороны, наклонился к открытому окошку и посмотрел на Вовку.

– А-а, назад давай, – оживился Вовка. Мужчина поглядел через окошко на нас с Бадхи и призадумался.

– Да ща всё уберём, – засуетился Вовка.

Начали разгружать из багажника вещи, чтобы ещё больше сжать несжимаемое, утрясти неутрясаемое. На асфальт полетели валенки, бахилы АЗК, пакеты с продуктами, прикорм, жерлицы, мешки со снастями, куль с картошкой, бур, пешня, рюкзаки. Мы начали заново всё укладывать, распихивать, утрясать. Багажник закрылся только тогда, когда я принял на коленки свой рюкзак, Бадхи зажал между коленями новенький рыжий бур, а к Стасу в ноги подсунули две банки с соленьями. Гипнотизёр торжественно держал перед собой свой драгоценный ранец. Мы двинулись в путь, неблизкий и опасный.

Пересказывать подробно не стану, скажу только, что больше никогда я не передвигался на автомобилях серии ВАЗ с такой скоростью. Я очень хотел спать и боялся уснуть. Банально боялся за свою жизнь, особенно когда Вовка переключался с пятой на третью, и машина ревела, готовая взорваться, но неумолимо шла на обгон в лоб плывущим навстречу фарам. Время от времени на дорогу выбегала огромная четвертинка луны, пытаясь преградить нам путь, но Вовка ловко кренил машину в очередном повороте, и луна отваливала за лес, освобождая путь, чтобы поджидать нас за следующим изгибом дорожной змеи.

Я был зажат меж двух рослых мужчин, питавшихся весьма неплохо, и сидел раскорякой, как институтка на выданье: ждал, боялся и терпел. В короткие переписы я специально долго стоял за остановкой или подальше отходил по обочине, ловя лишнее мгновенье, разминая затёкшие ноги, пока Бадхи в полусне, по-монгольски сожмурившись, жадно курил, Стас беспробудно висел мёртвым грузом на замызганном ремне безопасности, а Вовка с гипнотизёром что-то тихо «перетирал».

Разговор у них был своеобразный. Вовка живо спрашивал, интересовался, а гипнотизёр раздумывал, отвечать или нет, что-то редко и коротко говорил или кивал большой лохматой головой. Гипнотизёр держал марку. Как его зовут, мы не знали. Он не представился, а мы не спросили. Так и ехали всю дорогу молча: Вовка, наклонившись вперёд к рулю и лобовому стеклу, вывернув под острым углом спинку, Стас, съехав вбок на дверь, я – сосиской в тесте, а Бадхи и… Гипнотизёр устроились ничего себе, положив длинные шеи на подголовники сидений и сладко распахнув рты, прямо как два налима.

После Ржева на заправке мы заметили, что нет куля с картошкой.

– Ну йод те в рот, – заметил Вовка.

– Наверное, у дома остался, когда перегружались. Темно было, – подбросил мысль Бадхи. Стас проснулся, посмотрел мимо нас, Бадхину мысль не заметил и снова повис на ремне. Гипнотизёр промолчал.

– Вов, а он-то как, с нами, ну, столоваться вместе будет? Я смотрю, у него нет ничего с собой кроме ранца. Мы на продукты сбрасываться хотели, – кивнул Бадхи на Гипнотезёра.

– А хрен его знает, я не спрашивал.

Вовка никогда не задумывался о мелочах. В его жизни они решались сами собой. Он всегда пытался схватить мысль помасштабней. Вселенского полёта должна была быть мысль, чтоб его заинтересовать. Вот, например, что учёные давно уже придумали машинку перемещения. Такую, что бы раз – и уже на Селигере, но, гады, скрывают её от людей. Говорил он уверенно, утвердительно даже, безапелляционно, и спорить с ним даже язык не поворачивался, потому что Вовка тут же бросал на скорости руль, начинал убеждать тебя, размахивая руками, словно итальянец, хоть внешне напоминал больше скандинава: белокож, блондинист, с едва уловимым рыжеватым отливом. И, несмотря на небольшой для «викинга» рост, ниже среднего, Вовка твердо стоял на ногах в прямом и переносном смысле.

Заготовок для дорожных разговоров – «тематик», как он сам говорил, было у него предостаточно. Например, про выход в астрал для путешествий и встреч с разными интересными людьми… во сне, только когда не спишь, а как бы находишься в полусне. Тогда мозг «гуляет» отдельно от тела в собственном… космосе. Вовка точно не знал, куда попадает сознание в этот момент, зато ему наверняка было известно, что находясь в таком кайфе, можно узнавать у этих разных людей, в том числе и умерших, как устроиться в жизни получше, решить остро назревшие бытовые вопросы. Да что там – просто полетать над землёй или даже опуститься на дно океана, испытывая при этом настоящие эмоции, как в жизни. Или ещё сильнее. Вовка утверждал, что пару раз у него получилось… попасть в астрал.

Ну и, конечно же, супертема про то, что «Есть всё!» Это Вовкина коронка. Начиналось с того, что он склонял тебя к спору. Чтобы ты не взялся утверждать, какой бы вопрос ни задал, какое бы изречение ни выдал, Вовка брался побить тебя одной фразой. Это самой: «Есть всё!» Он часто на общих сейшнах, гулянках и празднованиях дней рождений устраивал такие дискуссионные бои и очень гордился тем, что оставался (на его взгляд) непобедим. Ты ему, например: на Солнце нет жизни. А он: есть всё! Ты: как это? А он, хитро улыбаясь: а вот так – «есть всё», попробуй это утверждение поломать. Ты начинал про то, что Солнце – плазма, звезда, жизнь на ней невозможна. Вовка внимательно слушал, кивал головой, даже подбадривал: правильно, братух, точняк, – но через какое-то время снова звучало: минуточку, я же сказал – есть всё. Ты пойми – ЕСТЬ ВСЁ!

Мы дружно ломали головы: откуда Вовка берёт такую ахинею? Читать он не любил. Говорил, что буквы через пять минут разбегаются от него по страницам словно тараканы. Зато он всё ловил на лету на слух: из чужих разговоров и любимого, видавшего виды, малюсенького транзистора, постоянного Вовкиного спутника на рыбалке. Любую интересную «делюгу» из потрескивающей на коротких волнах «мыльницы» Вовка «подсекал» словно стремительную уклейку в быстром течении реки. Недаром, что считался профи-рыбаком.

Стоит ли говорить, что дискуссия про «Есть всё!» разворачивалась не после первой бутылки чего-нибудь весьма крепкого. Этого добра у нас хватало. Мне нёс отзывчивый и благодарный за помощь в запутанных государством приватизационно-юридических делах наш многострадальный народ. Бадхи в домашних условиях посредством медицинского спирта и аптечной «Полыни горькой травы» изготовлял прекрасный абсент. Вовке разрабатывал различные настойки на собственном «продукте» неугомонный в этих вопросах Ефимыч. А если хорошо выпить, то спор мог легко закончиться под утро.

После поворота под Осташковым на грунтовку и разбитый асфальт мы поняли, что не ошиблись. Мы попали в зиму. Весна где-то шаталась в Средней полосе России, заблудилась на разбитых дорогах, а может, задержал её на посту молоденький сержантик и отправил на штрафстоянку. На обочинах узкой дороги лежали огромные валуны отбитого грейдерами снега, грязного, смёрзшегося, не желающего поддаваться радостному солнцу. Высокие сосны у дороги сильно дробили дорогу на солнечные пятна и теневые, сумеречные завесы. Вовка гнал машину то по мокрому песку и подтаявшему щебню, то по ледяному насту, увёртываясь от глыб, скатившихся с обочин. Мы летели, как на бобслейных санках, сваливаясь на заднем сидении друг на друга при очередном крутом повороте. И каждый раз я жалел, что не вышел ни широкими плечами, ни богатырским ростом и нет со мной специального защитного шлема, как у тех смелых бобслеистов.

В деревне Забузье снег не чистили, да и в голову никому не придёт чистить снег в деревне из десятка дворов, где зимовать остаётся полусумасшедшая бабка да сильно поддающий мужик. Мы дотолкали «девятку» до первых дворов и начали таскать вещи к нашему домику. Снег был глубокий и коварный. Он то держался крепким настом, то утягивал ногу по колено. Протоптались кое-как, запыхались, упрели. Гипнотизёр, молчавший всю дорогу, как партизан, как Стас на ремне безопасности, как рыба, наконец, теперь стоял жердью у машины, оглядывался, рассматривал нехитрые строения, ёлки и лес за деревней и не обращал на нас никакого внимания. Из машины он вынес лишь свою поклажу, подождал, пока мы всё перетаскаем, и по пробитой тропинке пошёл вслед за нами, но свернул не к дому, а развернул к озеру.

Снег покрывал залив толстым рыхлым пуховиком в водных подпалинах и сугробах. Трусливый тростник рыжей стеной трясся по берегам. И мы вздохнули с облегчением – лёд был. И лёд был отнюдь не последний. Пока Бадхи, самый из нас деревенский человек, растапливал печь, а я, городской, бегал в колодец за водой, а Стас, гражданин мира, пытался неторопливо найти свои вещи в общей сваленной куче, Вовка с Гипнотизёром взяли бур и ушли на озеро, тихо меж собой переговариваясь.

Они вернулись очень нескоро. Вовка был мокрый, красный и злой. Из-под вязаной чёрной шапочки стекал по вискам на щёки и шею пот. В ботинках чавкала вода. Он забыл переобуться. Гипнотизёр же выглядел посвежевшим и бодрым, к тому же оказался в высоких прорезиненных финских зимних сапогах. На наши радостные вопросы (мы жахнули уже по маленькой и «лакернули» пивом), как там дела, Вовка, зло зыркнув в спину Гипнотизёра, сказал скрипучим полушёпотом:

– Да отлично, чтоб он сдох! Лёд сантиметров пятьдесят. Сверху снега хренова туча. Я выжался весь. Двадцать три лунки просверлил. Ващеее!

Бадхи настороженно спросил:

– Володь, а зачем двадцать три лунки?

Вовка хотел было уже закричать «а хрен его знает!», но встретился с очками Гипнотизёра и вяло ответил:

– Так надо.

Мы с Бадхи переглянулись и промолчали, а Стас сказал, что нашёл наконец-то свои варежки.

– Пойдём тогда перекусим, Вов. Мы уже маленько выпили. Я яичницу пожарил, супчик в печке сообразил, просохнешь. У нас уже тепло в доме, – попытался Бадхи приободрить Вовку.

Гипнотизёр первым вошёл в комнату, остановился на пороге, постоял, понюхал воздух, достал из ранца тряпочку или платочек, развернул, в щепотку набрал чего-то серого, подкинул в воздух и дунул, скороговоркой пробурчав себе под нос. В комнате быстро установилась едкая и острая вонь, как от дохлой кошки, не разложившейся до конца; вонь, которая входила в тебя неприятными мурашками и скользила внутри, проникая до костей. Бадхи вдохнул, чихнул по-собачьи и зашёл как ни в чём не бывало (деревенский ведь человек). Вовка зажал нос и взвизгнул: «Блин! Ващеее!» Я тоже прикрылся ладонью и сглотнул свежий уличный воздух, оставшийся ещё в гортани, а Стас, кажется, даже ничего не заметил. Кошки, собаки, мыши – ему всё одно, он бесенят иной раз давит одной левой. Стряхнёт с рукава и рифлёной фирменной подошвой их. Стас – закалённый в любых боях человек. Тогда Гипнотизёр впервые к нам обратился. Голос его был кругл и тяжёл, из самой горловой глубины.

– Это подношение Патрикею-домочадцу, чтобы ночью никого не задушил. Старинный заговόр. Очень помогает, особенно если дом стоит близко к воде, и дверь в доме выходит на северную сторону.

– А если на южную? – попытался Стас поддеть знатока.

– А если на южную, – сказал он серьёзно и просто, даже прохладно, – то я бы здесь на ночь не остался. Патрикей задушит. Усыпит, даже если спать не хочешь, и задушит во сне. Лучше на улице ночевать, хоть на морозе. – И, помолчав, добавил. – Я такое уже видел.

– Какое? – спросил Станислав осторожно.

– А такое. В избе три человека утром не проснулись.

– Может… угорели?

– Летом? Печь не топлена была. Спиртного не пили, скоромное не ели. Патрикей задушил. Не любит он.

– Чего не любит? – уже стало интересно всем.

– А людей не любит. Тех, кто в дому не живёт, хозяйство в нём не ведёт, а приезжает, как бы к нему в гости.

Я хотел отметить как государственный регистратор, что дом-то оформлен на Бадхино имя, но шуточные слова будто застряли, да и все уже расселись за столом.

Комнатка наша была такой скромной, что, кроме печки-голландки, трёх разложенных лет десять назад старых диванов по углам, смогла вместить только круглый стол меж ними, возле которого нужно было кружиться ламбадой, чтобы пройти на диван. Табурет был один, его и занял Гипнотизёр, сев у печки спиной ко входу.

Бадхи попытался уступить ему более удобное место, но Гипнотизёр коротко заметил, что так безопаснее – за спину Устримея-скороходница не зайдёт, она углов да дверей боится, а от печки её прямо-таки трясёт. Кто такая Устримея, мы спрашивать не стали, поскольку уже разлили.

Я окончательно проснулся. Бадхи, увидев зимнее застывшее озеро, мысленно засобирался на рыбалку. Стас поднял наконец на нас свои затуманенные вчерашним спиртным глаза, а уставший после дороги и верчения лунок Вовка даже повеселел. Ботинки его сушились на печке, за столом сидели друзья, на столе стояли огурчики да грибочки, да газированные помидорчики, струёй из которых соседу глаз можно высадить, и, кроме водочки, у Вовки кое-что было припасено в маленьком целлофановом пакетике. И мы подняли было доставшиеся от мента со всем прочим домашним скарбом рюмочки, когда Гипнотизёр вдруг опустил свою рюмку и длиннющей ручищей достал с кухонной полки губастый стакан.

Он поставил его напротив себя, перелил содержимое рюмки и, взяв бутылку, долил, нет, взяв НАШУ, бббббб… бутылку, долил себе до края стакана, под занавесочку. Вовка, скорее всего, «Ревизора» в школе так и не прочитал (а тем более и после) и про немую сцену в конце пьесы знал мало, но вид у него был прямо оттуда. Да и у всех нас.

– Это для очищения мне необходимо. Очиститься нужно перед выходом на воду. Лучше, конечно, спиртом чистым, но водка тоже подойдёт, – заметил наши немые позы Гипнотизёр.

– Так это, мы на воду-то уже ходили, – Вовка попытался навести порядок в нашем доме.

– Я не ходил. Я за тобой шёл след в след. Ты лунки бурил, где я показывал. Я воды не касался, ты касался.

И, помолчав, добавил:

– Это тебе перед водой ответ держать!

Бадхи первым заметил вспухающий нерв на лбу Владимира Борисовича Бакулина и встрял с мирным тостом:

– Ребят, хоть за рыбалку и погоду пить не принято, давайте нарушим эту традицию! За рыбалку! – и вылил содержимое прямо в желудок. За ним махнул и я, не задержался и Стас. Блякнув, выпил Вовка. Только Гипнотизёр, оглядев нас по очереди, усмехнулся как-то странно, будто деревенский полицай перед нашим расстрелом, и тихо сказал:

– Да, ребята, с таким подходом я даже не знаю. Гарантий остаётся всё меньше. Особенно, если Блясогуска-бескудница всё слышала.

И легко, будто балуясь парным молоком из-под тёплого вымени, выпил свой стакан. «Чисто Андрей Соколов, – подумал я, вспомнив «Судьбу человека». – Живой прототип, особенно если сейчас вторую так же саданёт». Я оказался прав наполовину. Гипнотизёр засунул в рот газированный помидор и безопасно взорвал его внутри себя. Видимо, чтобы Бескудница-бесстыдница ничего не увидела, не услышала, и налил себе второй стакан, оставив только верхнюю полосочку губастого незакрытой.

Очищение продолжалось. Вкусив водочки, сожрав половину яичницы, он встал, плюнул себе под ноги на наш пол, растёр плевок сапогом, посыпал солью прямо из пачки со стола, пошептал и, выбрав самый длинный и удобный диван, залёг спать. Вот тогда мы вышли покурить, злые и голодные.

– Чё это было? Чё это за делюга? – взорвался Вовка своим скрипучим возмущённым голосом. – Сука, водил меня по всему заливу. Я задохся сверлить, ббббб! А теперь водку нашу накернивает! Чё за борщевалово?

– Вов, а зачем столько лунок? – попытался приглушить больную тему Бадхи.

– А я знаю? Он говорит, здесь сверли, я и сверлю. Он стоит над лункой и смотрит, как обнутый, в неё. Водит, ббббб, по всему заливу. На хрен мне такая рыбалка!

Вовка махал руками, приседал, показывал, как он вертел, выпучивал глаза, изображая заглядывающего в лунку Гипнотизёра. Вовка пребывал в самой высокой своей степени возмущения: красный, насупленный, со страшными глубокими морщинами над переносицей и поджатыми нижними веками глазами.

– Володь, да не переживай ты, давай дальше я посверлю, по очереди посверлим, если что. Разберёмся.

– Да я Седому скажу. Что за делюга? На фиг он мне подогнал этого гипнотизёра? Баб каких-то всё зовёт! Херня какая-то напостоянку у него.

– Может, он того… с придурью? – осторожно намекнул я.

– Мне Седой ничего не говорил, – протянул Вовка, вздохнул и бросил сигарету в сугроб. – Ребя, я спать, что-то устал.

– А я схожу мелочи наловлю для жерлиц, – сказал выспавшийся в машине Бадхи.

– Тогда я пойду мыть посуду, – сказал я.

А Стас спокойно заметил. – Да нормально всё будет.

Но нормально не вышло. В следующие два часа после разговора на крыльце, я сильно обжёг руку. Вовка вскрикивал, стонал во сне и очнулся весь потный, со страшной головной болью, а сохшие на печке его ботинки расклеились, расползлись в разные стороны и загнулись в неестественных для ботинок позах. Бадхи вернулся пустой, без пешни и без одного ножа на буре. Объяснить ничего не сумел.

– Где ты был?

– Не помню.

– Где бурил?

– На озере.

– Ясно, что на озере, но где конкретно? Возле острова?

– Не помню.

– Между островами? В заливе?

– Наверное.

– Что ловил?

– Может, окуня, не помню.

Да. Отключился парень. Туман какой-то на него напал. А это же Бадхи! Это надо понимать! Это же человек – ловец рыб, который в семь утра, ещё в ночной мороз уходил блёклым суровым рассветом в мёрзлую даль с половинкой яйца и стаканом чая наспех в желудке и с буром на плече и возвращался в сумерках с буром уже на другом плече и мешочком рыбы на ужин. И так каждый день.

А Стас снова потерял свои варежки. Только наш «дядя Стёпа» проснулся поздно вечером, когда мы грустно пили чай с остатками водки и сидели, будто ушибленные одним на всех поленом. Грустный и вязкий воздух стоял в комнате. Я держал руку в тазике со снегом, Бадхи никак не мог вспомнить потерянный на озере кусок своей жизни, Вовка держался за голову, боясь наклонить её хотя бы на полградуса, а Стас шаркал ногой под столом, пытаясь нащупать свою новую пропажу.

За этими занятиями нас и застал проспавшийся и «очищенный» нашей водкой Гипнотизёр. Первыми словами его были: «Я вас предупреждал!» О чём он предупреждал? Когда? Никто не помнил. Посмотрев на ребят, решив, что моральные муки не идут ни в какое сравнение с физическими, я и обратился к колдуну.

– Извините, но вы ничего нам не объяснили. Вы хотя бы поконкретнее можете сказать, где мы напортачили? Что нужно делать, по каким правилам рыбачить будем? Мы, кстати, не знаем даже, как вас зовут. Вы не представились.

Гипнотизёр осмотрел нас заново, помолчал.

– Исправить будет трудно. Но, может, что и получится. Я постараюсь. Имя только сказать своё не могу. В доме нельзя совсем. На улице можно, но только как снег пойдёт. Чтобы тихо было, чтобы ветер не отнёс имя до Водника-чертогляда, а то всем несладко придётся. Зовите меня пока, кто как хочет, до того снега.

Тут уж нам стало совсем нехорошо. Что за тайны мадридского двора? – От головы у нас ничего нет? Больше не могу, – Вовка сидел на диване по-воробьиному и еле-еле чирикал.

– Таблеток, кажется, не брали, – Бадхи полез к себе в сумку, я – в рюкзак, а Стас достал из куртки пачку папирос и показал Вовке со значением. Вовка скукожился лицом и певуче протянул:

– Не, братуха, не…

И тогда во весь свой двухметровый рост под самый потолок встал Гипнотизёр. Он склонился над своим допотопным ранцем, порылся в нём и протянул Вовке чёрный шарик, завёрнутый в клочок, вот честное слово – не вру, старинной «Пионерской правды», прямо в часть заголовка.

– Это чё? – Вовка отшатнулся, будто под нос ему сунули дерьмо на лопате.

– От головы. Верное средство, бабка моя ещё делала, – Гипнотизёр нависал над Вовкой, как Голиаф над Давидом, внушительно и бесповоротно.

– Не, я такое не буду, не, – решительно сказал Вовка. – Да он, сука, воняет.

– Ты проглоти, и всё пройдёт, – не унимался великан.

Мы на всякий случай отстранились. Вовка брезгливо взял шарик кончиками пальцев, поднёс к лицу и стал рассматривать вблизи.

– Я Седого на рыбалке этим лечил, – выложил главный аргумент Гипнотизёр.

– Бля, братуха, – только и протянул Вовка, глядя на Стаса, как бы прося защиты, совета и жалости, засунул шарик в рот, проглотил, и тут же лицо его скорчилось, сморщинилось, и он заорал. – Сука, он и внутри воняет! Бля, как от кошек!

– Сейчас пройдёт, там для присадки используется немного кошки. Но только кишочки. Для человека почти безвредно.

– Что? – завопил Вовка и, опрокидывая на столе посуду, стукнувшись плечом и головой об косяк, прямо в носках выбежал на улицу. Мы за ним. Вовка стоял на коленях в снегу. Его рвало, его выворачивало наизнанку, он просто не мог остановиться. Лицо, даже белки глаз стали красными, вены вспухли на лбу, и глаза наполнились слезами. Он останавливался, тяжело глотая тёмный воздух, и снова начинал бекать, кашлять и кряхтеть. Когда он вроде бы угомонился, Стас протянул Вовке горсть чистого снега. Вовка вытер лицо, пожевал снежку и сказал:

– Ну, всё, ему кабздец, этому Дуремару. Я его щас буду убивать. Бадхи, дай мне топор.

И, отряхивая руки от стаявшего снега, он встал во весь свой давидовский рост. Я понял, что Голиафу действительно придёт конец, и поспешил до поединка узнать:

– Вов, голова-то болит?

– А? Нет вроде.

– Значит, лекарство помогло? А про кошек это он соврал. Точно соврал. Таблетки «Мезим форте» тоже кошками отдают, – я достал из кармана упаковку с розовыми таблетками и показал Вовке.

– Да, Володь, это он так тебе спазм снял, а шарики из какого-нибудь специального средства были сделаны. Бабули в деревне у нас из трав все лекарства делают, – вступился Бадхи. Мы пытались во что бы то ни стало, любой ценой спасти Гипнотизёру жизнь и сохранить свои судьбы от неминуемой тюрьмы (убийство при отягчающих, групповое причём, – срок ого-го какой!) и затараторили с Бадхи на пару, как две сороки.

– Вов, да фиг с ним, он же помочь тебе хотел.

– Да, Вов, он же не со зла. Он же сказал, что и Седому шарик давал.

– Да видал я его средство. Пусть сдует отсюда прям щас. Я ещё Седому всё расскажу. Бля, во попадалово!

– Вов, а давай лучше забьём? А? И ты бы на крыльцо поднялся, а то в одних носках простудишься, – спокойно протянул Стас как ни в чём не бывало и взял Вовку за плечо.

Мы зашли в комнату. Гипнотизёр сидел на своём диване и перебирал содержимое ранца: пузырьки, пакетики, связку перьев, в школьном пенале – пучок связанных за кончики лесок с десяток разных крючков, больших и маленьких. Был тут зачем-то и транспортир, как у меня раньше в детстве, алюминиевый, со стёртыми наполовину делениями, две маленькие рогатинки, выструганные из ветки какого-то дерева, венички трав и газетные кулёчки из той же «Пионерки». Вовка зло посмотрел на Гипнотизёра, но тот – ноль внимания. Он рассматривал свои безделушки, разложенные на диване. Вовка натянул на мокрые носки валенки, закутанные в АЗК, накинул куртку, и мы вышли в узкий коридор, где Вовка быстро и профессионально на подоконнике забил здоровую папиросину. Прикурил, затянулся, затаился, сощурился, передал Стасу и на выдохе шепнул:

– За-абб-ад-дая трава!

Папироса пошла не спеша по кругу, угощая своими злаками, шишечками и листиками, дурманя и веселя. Когда она досталась мне, я немного застопорился. Я никогда до этого не пробовал никакой «шмали». Не то чтобы я не хотел, брезговал или боялся. Просто в магазинах она не продавалась, а специального человека у меня не было. Я медленно и несильно втянул в себя горячий пахучий дым, подражая «взрослым» пацанам, которые были моложе меня лет на пять минимум. А ничего себе! Курить можно. Даже можно повторить ещё затяжечку. И пока всё! Как действует водка, я знал. Как действует трава, мне рассказал как-то Бадхи, хвастаясь увиденными в клумбе на Первомайской драконами и крокодилами, охотившимися в два часа ночи на маленькую девочку. Этого мне было вполне достаточно. А если учесть, что курили мы уже на водку…

Мы добили косяк, постояли немного, поговорили на разные общие темы и в комнату ввалились возбуждённые и шумные. Бадхи поставил на печь чайник и, зная дело, водрузил на стол трёхлитровую банку квашеной капусты. Мы расселись по своим диванам и начали неторопливый мирный трёп под семечки, ожидая приступов смеха над обыденными элементарными вещами. На Гипнотизёра мы не обращали никакого внимания. Мы же его привезли для дела? Вот пусть этим и занимается завтра на рыбалке, а не плетёт про нечисть всякую, заговоры какие-то. Он, в конце концов, просто нанятый нами работник, как турок или хохол на стройку в Москву. Мы разобрались с этим ещё в коридоре, когда курили.

А Гипнотизёр перебирал свои вещички, чистил пёрышки, связанные пучками, развёртывал кулёчки и засовывал в них свой здоровенный, похожий на птичий клюв, нос, что-то вынюхивал, может, оценивал свежесть своих заготовок, учитывая срок годности по «Пионерке». Я заметил даже маленький настольный бюстик Ленина, лежавший рядом с Гипнотизёром на подушке. Лысая голова вождя дремала с открытыми строгими глазами без рук и ног, с одной короткой бородкой, блестя темечком, как оброненный сувенирный самоварчик.

В это время Бадхи рассказывал нам про особенности ловли карася в его деревне в Новопокровском пруду, полном автомобильных покрышек, канистр из-под масла, консервных банок и прочей вкуснятины для теперешней рыбы. В Новопокровке карася ловят на сигаретные бычки, в основном на фильтры. Большой популярностью у рыбы пользуются отечественные сорта сигарет самых ядовитых табачных фабрик, типа Моршанской или имени Урицкого.

Вовка смеялся, бил себя по коленкам, Бадхи между рассказами поедал вываленную из банки в небольшой эмалированный тазик квашеную капусту. Ребят уже хорошо накрыло папиросой, вернее, её содержимым. Так как я сделал всего две затяжки, то чувствовал лишь лёгкое головокружение, не более, и то, скорее всего, от спиртного.

Стаса, видимо, трава тоже проняла, он всё пытался уйти от общего разговора и вызвать на беседу Гипнотизёра. Упершись руками в колени и слегка приподняв плечи, наподобие борца сумо, Станислав еле сдерживал смешок за плотно сжатыми губами, рассматривая гипнотизёрские хорохорки. Наконец, вздохнув поглубже и проглотив смешинку, Стас откашлялся и как мог серьёзно спросил:

– Кгхэ-кгхэ, а вот скажите… э-э… а зачем вам вот перья и… э-э… транспортир. Просто нам интересно. Мы… э-э… никогда живого гипнотизёра не видели.

И снова поджал губы. Мы прекратили свои разговоры, поняв, что сейчас может состояться настоящее представление. Вовка выглядывал из-за Стаса, а я – из-за Бадхи. Мы ждали. Гипнотизёр помедлил и спокойно пробасил:

– Я не гипнотизёр, во-первых, а во-вторых, это мои инструменты, всё необходимое для работы.

– А вот бюстик Ленина зачем? – Стас начинал понемногу прыскать себе под нос.

– То, что вы называете бюстиком Ленина – саркофаг. В нём анчутка сидит, бесёнок. Я в прошлом году его в тридцать первой школе изловил. Он ребят в начальных классах под руку пихал. Весь первый класс полгода не мог букву «А» научиться писать. Вот меня учительша и позвала. Соседи мы с ней. В одном доме живём. Я Скрытницу-плясунью у неё из квартиры выгнал. Скрытница та тарелки с полок сбрасывала и колотила их о пол. А какая сейчас зарплата учителя? Смех один. Она сначала не верила в Скрытницу-то, но как услыхала её визг, когда я инструментом своим орудовал, как мелкие лоскутки от платья плясуньи на полу разглядела, да посуду целую увидала, так подшучивать и перестала надо мной. Наоборот, говорит, мол, посмотрите, может, что не так в школе по вашей части. Я сходил, поглядел, да и поймал бесёнка, и в саркофаг его. Теперь он мне подчиняется. Хотел было утопить в святой воде, настоянной на горюнь-траве, да думаю, вдруг пригодится. Теперь в трудных местах вперёд себя пускаю, чтоб разведал обстановку.

– А если не вернётся? – чавкая капустой, спросил Бадхи.

– Как же он не вернётся в свой дом родной! Я его вначале в Бетховена закрыл, но слаб Бетховен. В композиторах бесы плохо приживаются. Может, бюстик Вагнера был бы в самый раз. Но Ленин тоже отлично подошёл.

Гипнотизёр рассказывал, а сам в это время перевязывал разноцветные перья, складывая одно чёрное, может, воронье, с пёстрым, явно голубиным и серо-коричневым, крошечным, должно быть, воробьиным, иногда вставляя в серёдку зелёное или синее от волнистого попугайчика.

Стас подумал:

– А! А перья зачем?

– Это на первый взгляд перья, а на самом деле помело. Хворь выгонять, Тришку-трясуна на болота обратно.

– И чё, это вся делюга по-настоящему, что ли? – Вовка недоверчиво выглядывал из-за плеча Стаса.

– Более настоящего не бывает. Да вы же сами сегодня все попробовали. Если б не я, товарищ ваш, – он кивнул на Бадхи, – с пешнёй бы на озере так и остался.

Бадхи чуть не подавился капустой.

– Э-э… с чего бы я остался на озере?

– А водник, водяной, то есть, его за охотника на своих русалок принял, вот и закружил. Если б не я, не вернулся бы друг ваш.

Мы поглядели на Бадхи. Да нет: вот он сидит живёхонек, с капустой на бороде и в прическе (волосах) под горшок.

– Так это… вы же спали, – удивился Вовка.

– Это ты спал, а я смотрел. За всеми вами приглядывал. Если б не я, и дом бы не уберегли – сгорел.

Я сразу вспомнил выпавшее из печки горевшее полено, будто вытолкнули его оттуда. А я на улицу на минутку только и выбежал по разной бытовой и физиологической нужде.

– А тебя бы бесы во сне увезли, – глянул мельком на Вовку Гипнотизёр. – Любят они таких рисковых ребят. Они на них потом и катаются. Тебе ж погоня снилась, и как ты в поворот попасть не можешь, в стену летишь.

Вовка побелел.

– А я? – спросил Стас.

– А тебя не было в доме, – просто сказал Гипнотизёр.

– Как не было? Я тут был.

– Ты тут начал объявляться только после третьей рюмки. И то еле-еле видимым. Тебя и не заметили.

Стас посмотрел внутрь себя, прикинул что-то и тихо спросил:

– Кто?

– Дед Пихто! Нельзя их называть, а то снова явятся. А явятся – мне очищение снова нужно будет принимать. Пока я с ними провожусь – кто рыбу да погоду сделает? Ты, что ль?

– Не, мы не умеем, – искренне сказал Вовка. – Мы тебя сюда и позвали, это, чтоб рыбы нашаманить.

– Шаманят конченые, те, кто сам в бесов и нечисть влезает, и через них на мир смотрит, а я нечисть отвораживаю да отгоняю.

– Эт, так ты, колдун, что ли?.. – Вовка запутался окончательно.

– Я не колдун, – строго сказал Гипнотизёр и добавил, гордо посмотрев на нас, присмиревших и заблудившихся в таких новостях: – Я потомственный кузнец!

– А-а… – разочаровался Володька, – Ёть, а мы-то думали…

– Я – коваль, чародей то есть. Моего предка ещё Владимир Красно Солнышко на костре сжёг. Ремесло это из поколения в поколение передаётся тысячу лет, а то и больше. Прабабка моя могла бы из рыбы в этом озере уху сварить.

– Да это и я могу! – не сдавался Вовка.

– В самом озере сварить! Понял? Прямо в озере. Сильнейшая женщина была.

– А чё, умерла? – Вовка хотел сразу все разгадки одним мигом получить.

– Мы не умираем. Мы уходим. На другую сторону. Да ладно, хватит об этом, – вздохнул он и начал собирать свое имущество обратно в ранец.

– А ранец от бабки? – усмехнулся Стас.

– Нет, ранец от прапрапрадеда. Он солдатом был. Так уж вышло. Он долго принимать ремесло не хотел, хоть глаз у него лучший в роду был. Но потом всё же одумался, когда один-единственный в полку зимой из морока и камлацкого тумана вышел, не заблудился. Ночью его не смогли даже вогульские боги схватить, поскольку чуял он их, видел. После того случая он и одумался. Вошёл в профессию – как все у нас.

– Расскажите про деда, – Стас не сдавался.

– А что рассказывать, я больше и не знаю ничего. Меня тогда не было с ним. Что бабка мне передала, то я и знаю.

– Э-э, а что это за глаз такой? Особенный?

– Из поколения в поколения глаз у нас передаётся. Ты на очки не смотри, глаз тот не там. Я через Авраксас-звезду до Полынной звезды отсюда, из этого дома точную прямую без него, – он кивнул на школьный затёртый транспортир, – прочертить могу и пройти по той прямой, как ты по тропинке сюда шёл. Только ты ту тропинку ногами топтал, а я глазом протаптываю.

– И чё там? На небе-то?.. – тихо спросил Вовка.

– А ничё! – отрезал Гипнотизёр, зыркнул на Вовку и, усмехнувшись, добавил уже помягче, – созвездие Гагарина. Слыхал про такое?

– Минуточку, – оторопел Вовка, – мне ж в планетарии этом, как его там… в Крыму, короче, это… тётка сказала, что такого созвездия там нету, – начал было возмущаться он, ткнув пальцем в потолок.

Но Гипнотизёр вдруг вскочил и поднял свой указательный палец, призывая всех к тишине. Мы застыли, снизу впёршись взглядами в длинный кривой палец и строгое лицо Гипнотизёра. Я слышал только, как в печке шумит огонь, раза два стрельнули дрова, да как Бадхи быстро слизнул длинную капустину с уголка рта. Гипнотизёр смотрел в одну точку, куда-то меж печкой и выключателем на стене у двери, замерев, страша нас одним только своим видом. Потом мы услышали, что он зашептал про себя очень быстро: «Иду я по чистому полю, навстречу бегут семь духов с полудухами, все черны, все злы, все нелюдимы. Идите вы, духи, духи с полудухами, к лихим людям, держите их на привязи, чтоб был цел, невредим в пути, на дороге, в дому, на привале, в снегу, на завале, в земле да в воде, в пиру да в беде. Мой заговор долог, мои слова крепки. Кто моё слово испровержет, ино быть во всём наиново, по-худу, по-недобру, как вопреди сказано».

Он перестал причитать и снова прислушался. Послушал немного, наклонился к дивану, взял самую большую палочку рогатинкой, выставил перед собой, и, поворачиваясь кругом (вокруг места, в котором стоял), начал вновь читать, тыкая рогатинкой в воздух: «Яга-водяница, дай мне напиться не воды речной, не воды морской, не воды преснόй, не воды лесной, не воды кипячёной, не воды кручёной, не воды сырой, не воды хмельной, не воды сытόй, не воды студенόй, дай своей кровицы да своей костицы. Бя-бая, згын-згынь, бду-бду, згын-згынь, жгу-жгу, жду-жду».

Воцарилась полная тишина. Даже в печке стало тихо, казалось, она погасла. Мы сидели, превратившись в полутрупы. Животы подтянулись к горлу, а сердце готово было оказаться в районе гланд. Даже Стас потерял свою усмешку. И тут завыл волк… где-то недалеко от дома.

В деревне собак не было: никто из сезонных москвичей их не держал. Ближайшие деревни были такими же дачными, как и наша. У меня мгновенно вспотела и мелко задрожала спина и сама по себе безо всякого спроса сжалась пятая точка, а под низким потолком, не моргнув, погасла лампочка.

– Бля! – крикнул кто-то неузнаваемым голосом. Мы оказались в полной темноте. Хорошо, что печь не погасла, а только смолкла на время. Светлая красноватая полоска подсвечивала половицы и свой неровный серый прокопчённый бок.

– Это что? Свет, что ли, вырубили? – спросил спокойно Бадхи.

– Фу, – вырвалось у меня. Напряжение спало.

– Сейчас посмотрим.

Стас нащупал над столом лампочку в старом плафоне.

– Она горячая. Где мои варежки?

– На полотенце.

– А запасная есть?

– Из коридора надо пока выкрутить. Я схожу.

На ощупь я выбрался в коридор, нашёл выключатель, нажал. Вот вам! Свет не загорался.

– Ребят, пробки надо проверить. Фонарик у кого?

Пробки выбило наглухо. Пришлось искать проволоку и делать жучок. Светили зажигалками, фонарик так и не нашли. Наконец свет зажёгся, и все вздохнули с облегчением. Странно, но Гипнотизёра в комнате не было и его ранца тоже.

– Куда эт он сбднул? – удивился Вовка.

– Рыбу гипнотизировать, – усмехнулся Стас.

– Побежал с Козой-дерезой сражаться! – засмеялся Бадхи.

– Не, в натуре, куда он подался?

– Может, поплохело ему, обделался от страха?

– Точно! Наплёл тут с три короба: колдун, кузнец, блин, слесарь-сантехник потомственный!

– Ага, дороги, говорит, в космосе прокладываю…

Мы посмеялись и дружно сели снова за стол, достали ещё водки.

Мы шумели и смеялись. Мы умирали от смеха. У нас заболели животики. Мы насмеяли себе, наверное, дополнительно месяца два каждый (если определять по формуле, что минута смеха равна 15 минутам дополнительной жизни). Когда начинали заходиться до кашля, то отворачивались в разные стороны друг от друга, чтобы не видеть уморительных образин друг друга. Но даже это не помогало – срабатывала память. В конце концов, мы смогли себя перебороть и успокоиться, привели в порядок сбившееся дыхание. Привели, но ненадолго, потому что снова дунули, прямо в комнате. На холод в темноту идти совсем не хотелось. И тогда мы сожрали всю капусту, баранки и сухари. Прошу меня понять правильно – именно сожрали, а не скушали или съели. И снова наш разговор вернулся к Гипнотизёру.

– А может, он к Фроське побежал. Фроська – бабка ещё ничего, – захихикал Бадхи.

– Да, она ж на морозе ледяной водой обливается. Хохол рассказывал, идёт, а она в ночной сорочке у дома стоит, главное, ведь на дорогу вышла, не за домом где-нибудь. Ой, говорит, холодно чтой-то сегодни. Ой, Володьк, замерзаю я! – Стас заголосил старушечьим голосом. – Ой, говорит, замерзаю! А сама стоит на дороге, на морозе в одной рубашке ночной. Ой, говорит, Володьк, замерзаю! Ой, замерзаю! Ой, холодно мне!

– Да, может, он ваще еврей! Ты рубильник его видел? Ваще-е-е носяра! Как у черняшки. Их ваще надо всех отсюда! Все чтоб к себе валили! – Вовка вдруг перешёл на свою «больную» тему национального вопроса.

– А что тебе плохого евреи сделали? – Бадхи посерьёзнел.

– А что, Бадхи, может, ты тоже еврей? – зло захихикал Стас.

– Может, и еврей! – с вызовом заявил Бадхи.

– Может, ты и обрезанный? Может, ты даже монгольский еврей?

И действительно, проглядывалась в Евгении Мельникове по прозвищу «Бáдхи», сокращённо от Бодхидхарма, лёгкая монгольская грусть и задумчивость в разрезе серых глаз и слегка раздвинутых скулах. Что ж с того?

Стас снова захихикал и затряс головой.

– Что тебе тут смешного?

Бадхи стал настороженным и злым:

– Понавешал тут картиночек своих лядских! И улыбается ещё.

Кулак Бадхи сжался и превратился в настоящее оружие ближнего боя – такой крепкий крестьянский кулак. Бадхи сжал оба кулака и яростно смотрел на Станислава. Я ничего не мог понять. Какие картины? У нас на стенах висели две картонные репродукции, доставшиеся вместе с домом. Картинки в стиле хохломской росписи. На одной бравый сельский парубок дореволюционного ещё времени в полушубке, подпоясанном кушаком, и в шапке набекрень встречает молодку с коромыслом на плечах и призывно ей улыбается. Водички, небось, просит попить, а то захороводить так и охота, так и охота. А вторая репродукция – с девушками в народных русских нарядах, ведущими хоровод. Очень простая.

Поглядел я на картинки и обмер. Вместо парубка Сталин игриво поглядывал на Брежнева, несущего вёдра на коромысле, а вёдра – не вёдра вовсе, а крылатые ракеты с надписью «СС–20». Брежнев в цветастом платочке, густые свои косматые брови развесил, тоже улыбается, правда, застенчиво, а Сталин ему и говорит, с акцентом, конечно: «И ядэрный кулак кому хочэшь вааткном! Так, Лэоныд Ильич?»

Перевёл я взгляд на другую стену, а вместо девок черти вокруг котла с грешниками пляшут, а ближайший ко мне чёрт – не кто иной, как наш Гипнотизёр. Ужаснулся я увиденному, огляделся и ужаснулся ещё сильнее. Получилась такая картина общая у нас в доме, значит:

– репродукции эти лядские, неизвестных художников,

– я сижу, луплюсь на них, ничего не понимая;

– Бадхи натурально лает, как бешеный пёс, готовый броситься на Стаса, хихикающего и трясущего головой, как китайский болванчик без остановки;

– Вовка рассказывает кому-то невидимому, сидящему вроде бы на печке, чем отличается секель от просака и как ими правильно пользоваться.

И в голове моей так всё закружилось, закружилось, натянулось в моей голове так, что…

Позади Вовки и Стаса, разместившихся напротив нас с Бадхи, оглушительно грохнуло и зазвенело с такой силой, что на спины ребят и на пол полетели мелкие стёкла. Все бросились в разные стороны. Вовка брыкнулся на спину вверх ногами, влетев в подлокотник, Станислав отшатнулся и почти вскочил на стол. Сильнейший порыв ветра со снегом ворвался в комнату, саданув о стену форточку. Ветер был настолько сильный, что у меня разлетелись волосы, будто решил высунуться на ходу в окошко вовкиной машины.

Стас, мгновенно сообразив, схватил подушку и ткнул ею в открытый проём. И тогда мы услышали – на улице был… да конец света был на улице! Крышу рвало в разные стороны, ветер пел на сто голосов, как хор Пятницкого, в дырах крохотной летней комнатки на втором этаже. По стёклам металась ледяная крупа так неистово, что становилось страшно за стёкла. Мы вскочили и чем попало – куртками, одеялами, подушками, старым рваным ватником – залепили по-баррикадному окна. Стас вышел в коридор, в котором гулял ветер, будто дверь была не закрыта. В комнате сразу стало холодно. Он попытался открыть входную дверь и не смог. Ветер просто не пускал на улицу. Стас вернулся в комнату и сказал:

– Не, ребят, надо, наверное, ложиться спать, ну её в манду. Здесь чтото непонятное творится. Я погоду на неделю смотрел, вроде солнце обещали.

– А на Селигере всегда так. Низкая облачность, ветер меняется часто. Местные говорят, что по сто раз на день, – попытался успокоить нас Бадхи.

– Да и хрен с ним! Братух, давай, правда, ложиться, – поддержал Стаса Вовка.

Не только я подумал, что Гипнотизёр так и не вернулся домой, но все промолчали, хотя его диван занимать не стали. Мы с Бадхи залегли за печкой, а Стас с Вовкой примостились на узком диванчике, у свистевшего окошка. Погасили свет.

Наприключенившись, мы отключились быстро: день-то непростой сложился. Ночь, однако, тоже спокойной не стала. Мне снились страшные костлявые старухи, водяные и лешие. Старухи тянули длинные руки, настигавшие меня повсюду. Как и бывает во сне, убежать я никак не мог – тело становилось тряпочным, кукольным, каким-то неживым, я даже отмахнуться от них не мог. Старух сменили фашисты, окружившие меня с трёх сторон. С четвёртой была пропасть. Я понял как-то сразу и очень ясно, внушительно, что вот она, моя смерть, что меня сейчас не станет. От страха я стал задыхаться, что-то тяжёлое навалилось на меня. Сердце остановилось. Я никак не мог вздохнуть. Спасти могло одно- единственное движение рукой, я пытался и не мог его сделать. Никак. Сейчас задохнусь! На смену панике пришла апатия: мне показалось, будто я лежу на дне океана, так глубоко, что выплыть на поверхность даже смешно пытаться.

Спас Бадхи. Он перевернул моё еле живое тело, уткнувшееся лицом в подушку, и потряс за плечо.

– А-а-а-а, – вздохнул я и проснулся. Руки затекли. Невозможно было их поднять или пошевелить ими. Я лежал на боку как парализованный и пытался сжать кулаки. Где я нахожусь? Кромешная темнота. Такую темноту я впервые встретил на Селигере в нашем маленьком домике. В Забузье не было уличных фонарей. Вся деревня в безлунные и беззвёздные ночи, как эта, особенно зимой, была глуха и незряча.

– Жень, я дверь не могу найти, – пожаловался Бадхи.

– Какую дверь? – я не понял сразу, что значит «дверь». Потом в голове слово это сложилось в предмет, про который я снова спросил уже в сознании.

– Бадхи, какую дверь?

– Выход не могу найти. Я в туалет хочу.

Не знаю почему, я спросил, сжимая и разжимая застывшие кулаки:

– По-маленькому или по-большому?

– ВЫХОДА ЗДЕСЬ НЕТ! – шёпотом крикнул Бадхи.

– За печкой дверь, – руки начали колоть сладко и больно.

– Нет за печкой двери, я всё тут облазил.

– За печкой, за печкой дверь, там выключатель прямо у косяка, у меня руки не двигаются. Ребят разбуди.

Я подумал, что Бадхи ещё пьян или обкурен. Я же помнил, как он хотел наброситься на Стаса.

– Стас! – позвал я. – Стас! Стас!

В дальнем углу заскрипел и хрустнул диван.

– Кхгэ, да! – Стас попытал прикинуться не спавшим.

– У меня руки затекли, помоги Бадхи дверь найти, он на улицу не может выйти.

– Да!

И молчание.

– Стас! – снова позвал я.

– Да! – отозвался Стас.

– Стас, выхода нет в доме, – подключился Бадхи. – Ты слышишь?

– Да! – заскрипел диван.

– Бля, нога! – закричал Вовка, проснувшись.

– Вов, извини, – Стас перелезал через Вовку в темноте.

– Бадхи, а где фонарь?

– Нет фонаря, я и зажигалку не нашёл. Печь погасла, даже углей не осталось.

Стас, видимо, то есть невидимо встал на пол и шагнул. Сдвинулся по полу стол, упала пустая бутылка, после послышался глухой удар – Стас попал в стену, зашаркал по печке рукой, упёрся в стену и зашарил по ней. У меня начали отходить руки, отступил и страшный сон, подключилась голова.

– Стас, рядом с печкой выключатель, – подсказал я.

– Я знаю, – глухо отозвался он. – Его там нет. И двери нет.

– Ну, ёпть, как нет-то, – зашипел Вовка. – Справа! От печки!

– Нет двери! Встань сам посмотри, если не веришь.

– Ну-ка, бля!

Вовка встал и ту же грохнулся.

– Спичкой хоть посветите, – застонал Вован.

– А где ее взять, из трусов достать, что ли?

– На столе коробок лежал, – вспомнил Стас.

На столе начала звенеть посуда, Вовка искал спички.

– Нет тут ни хрена! – зло отозвался он. – Щупайте так.

Я тоже стал на диване, протянул руки, ткнулся в печь, двинулся по ней, дальше за угол и наткнулся на кого-то.

– Бадхи, ты?

– Я, – отозвался Стас.

– А Бадхи где?

– Я здесь, – послышалось из другого угла. – Я весь дом по стенам обошёл, нет двери.

– Так. Мы сейчас, – Стас взял бразды правления в свои руки. – Стой, я иду к тебе навстречу.

Зашарил по мне руками, пошёл по печке, дивану, по стенке с хороводной картинкой и столкнулся с Бадхи.

– Жень, – позвал он меня, – иди к нам, только через Вовку, через наш диван.

Я выставил руки перед собой и позвал.

– Вов, ты где?

– Я здесь, братух, на диване.

– Понятно, я иду по стене, – и двинулся вперёд, вспоминая простую обстановку.

Так. Полка, под ногами валенки для рыбалки… пошёл диван, где лежит сейчас Вовка. Я поднялся на диван, зашарил дальше по стенке, уткнулся в угол, оттуда дальше на другую стену перебрался. Дальше должно быть окно. Окна не было. Была стена, стена, стена до дивана, на котором должен был спать Гипнотизёр. «Ничего-ничего, шашка, пуля, штыки – всё равно!» – успокоил себя я. «Из любого безвыходного положения есть минимум два выхода». И вдруг понял, что первого окошка, которое заткнул подушкой Стас, тоже не нашёл, когда тронулся в путь. Я вернулся обратно через угол, но окна не обнаружил. Постоял, побздел от накатывающего страха и пошёл к ребятам.

– Эй, вы там уснули? – подбодрил я себя вопросом.

Отозвался Стас.

– Да нет. Мы здесь.

– Где здесь? Я не могу вас найти.

– Мы у печки.

– А чего вы у печки, когда должны быть под картиной с хороводом? Стойте там, я иду.

– Стоим.

Уже смелее, я шагнул рядом со своим диваном и перешёл печку.

– Эй, вы где?

– Они тут, – отозвался Вовка, – на диване, рядом.

– Блин, да сидите вы на месте, а то я так вас не догоню.

– Мы сидим. Ты нашёл дверь?

– Я и окна не нашёл, если честно.

– Бадхи, давай лей в пустую бутылку, она на полу валяется под столом. Я ничего не понимаю, хотя тоже захотел.

– Братух, а ещё там нет? Я тоже бы, – Вовка закряхтел с дивана.

Бадхи начал искать под столом бутылки:

– Бля. А как делать-то? Не видно ведь ни фига!

Начали думать.

– А ведро! – вспомнил Стас.

В углу стояло ведро с водой. Водой питьевой. Наполовину пустое или полное.

– Так оно с водой.

– А что делать?

– На полке была ещё кастрюля. Завтра отмоем.

– Жень, ты там рядом. Ищи кастрюлю.

– Пацаны, так быть не может, что выхода из дома нет, дверь была и окна были.

– Слушайте, а может, мы спим? Мож, это сон такой общий.

– Сука, я ногу отбил, когда с дивана свалился, какой, на хрен, сон.

– А может, нас замуровали?

– Кто?

– Ну те, про которых Гипнотезёр рассказывал.

– Вов, да ну на дно такие разговоры. Ты крещёный?

– Крещёный, в детстве ещё. Попа домой привозили.

– Ну и, значит, всё нормально будет.

– Бадхи, ты не расхотел в тубзик?

– Нет, я пока зажался на диване, вроде легче.

– А я тоже хочу. Давайте сначала поссым, а потом разберёмся. Скоро светать начнёт.

– Я вспомнил, ребят, тут подпол возле печки есть, земляной, туда помочиться можно. Три доски нужно топором поддеть. Топор у печки валялся.

– Кто у печки стоит? Жень, ты? Пошарь топор.

Я нашёл топор и начал щупать пол.

– Стас, у тебя же часы с подсветкой, посвети, я не могу щель найти. Едва видимый в ночи светлячок закружился у моего лица.

– Батарейка села, ничего не получится.

– Ладно, я сам, только руки и ноги уберите, я топором буду водить по полу.

Через пару минут поисков лезвие топора провалилось в глубокую щель. Я поддел доски, и крышка отодвинулась вверх. Я чуть было не выпустил её. Из-под пола грянул холод как из морозильной камеры.

– Ребят, перехватите крышку, у меня пальцы замёрзли.

Кто-то схватился в темноте за мою руку и вскрикнул:

– Уя, как у мертвеца, ващеее! – это был Вовка.

Мы сняли крышку. В комнату вошёл мороз, но под полом-то должен быть устойчивый небольшой плюс или ноль, даже в суровую зиму не может земля под домом так промёрзнуть.

– Кто ближе к вешалке, дайте чё-нить накинуть. Я уже задубел.

Мы оделись кто-то во что, распихали ноги по валенкам, приготовленным к рыбалке.

– Бадхи, мечты сбываются, ползи сюда быстрей, уже можно пописать, – позвал я.

Тишина.

– Бадхи, ты что, заснул?

– Не, я здесь, – отозвался он прямо у меня за спиной, и по валенку зажурчала струя.

– Бадхи, блин, ты мне на валенок ссышь, разуй глаза! – я отскочил в сторону и ударился головой о печку.

В окошки уже бил свет, когда я проснулся. За печкой было жарко, я вспотел за ночь в свитере и трениках. Напротив на диване прихрапывал Гипнотизёр. Был он какой-то расхристанный, будто собирался раздеться, да так ничего у него и не вышло. С каждым всхрапом с его стороны на меня двигался сильный перегарный воздух. В печке гудел огонь, а за ней гремела посуда. Бадхи проснулся как всегда раньше всех. Ребята на своём диване ещё спали. Они были одетыми, напялили даже куртки, шапки и спали в валенках. Я вылез из своего логова. Бадхи уже поставил чайник и кашу в печку и теперь распутывал жерлицы.

– О, Титов проснулся, доброе утро! Как спалось?

– Привет, Бадхи! Да жарко было, мокрый я весь, и хрень всю ночь какая-то снилась. Всё падал я, летел.

– Это ты на меня всю ночь падал. Диван криво стоит, надо матрасы будет перестелить. А ты топор не видел? Вчера за печкой стоял.

– Нет, может, кто в коридор вынес.

– Да я смотрел. Дровишек бы наколоть, а то вчерашние кончаются.

– Найдётся, я пописаю пойду.

– Давай, надо ребят будить, скоро каша будет готова.

Я выбежал на улицу. Стояла весенняя облачная погода. Дул сильный южный тёплый ветер. Я писал, а струю разбрызгивало далеко по снегу. Он был рыхлый и тяжёлый. Озеро тёмнело огромными проталинами на льду. Лужами стояла сверху вода. «Нужно будет АЗК ещё раз на валенках проверить, нет ли дырок», – подумал я, и что-то такое до меня дошло: сильный ветер, валенки в АЗК, топор.

Я влетел в дом. На диване сидел Вовка и ругался почём зря, Стас лежал молчаливым, закутанным и собирал по потолку последние кусочки сновидения. Вовка ругал звериный холод в своём углу, и что сквозило из пола, и дверь какой-то удолбок не закрыл, что он теперь будет топить печь вечером до талого. Когда я услышал слово «дверь», картинка из пазлов, разбросанных по всему моему утомлённому мозгу, как любит говорить Стас, сложилась.

– Бадхи, дай кочерёжку, я, кажется, знаю, где топор.

Кочерёжкой мы поддели люк подпола и подняли тяжёлые здоровенные кривые доски. В неглубокой яме на земле лежал топор.

– А что это он тут забыл? – удивился Бадхи.

– А ты ничего не помнишь, что ночью случилось?

– Нет, а что я должен помнить? Я спал как убитый.

– Эх, ребзо, и ты, Вов? Стас, ты-то ночь помнишь?

– Кгхе, помню, да. Спал. Прохладно только было. У меня голова замёрзла.

– Да какая, на хрен, голова! Меня к подушке приморозило!

– Ребят, вы что, не помните, как мы дверь искали?

– А что её искать? Она у тебя за спиной. Можешь рукой пощупать, – отозвался Стас с дивана.

– Братух, тебя вчера просто укучмарило. Трава первый класс, – почему-то шёпотом добавил Вовка.

– Нет, послушайте, а почему топор в подполе, и этот когда пришёл? – я кивнул в сторону Гипнотизёра. Задумались. Снова сознались, что ничего не помнят. Вышли на улицу описать непогоду и посмотреть на озеро. Я рассказал ребятам, что было ночью с моей точки зрения, и почему я это всё помню, а они нет.

– Я головой стукнулся о печку и, наверное, потерял сознание, вот и шишка имеется, а вас этот загипнотизировал, когда вернулся, а меня просто перенёс на диван к Бадхи. Вот что он ночью делал? Где был? Мы посмеялись и забыли, а вы помните, как крышу срывало, и Стас дверь входную не мог открыть, будто держали её снаружи?

Ветер помнили все, да и форточка разбитая была на месте, заткнутая подушкой.

– Короче, надо его разбудить и потрясти хорошенько, я думаю.

– Ребят, у нас в Новопокровке говорят, не трожь гамно, оно и не воняет. Смотрите, погода устанавливается, я жерлицы разобрал, мелочи быстро наловим, расставим их и между островами прикормим, может, плотва подойдёт. Мы же на рыбалку приехали. Что, мы без Гипнотизёра не наловили бы рыбы?

– Бадхи, точняк! Вот всё ты грамотно сказал, а Седому я цинкану, как вернёмся, что здесь за делюга вышла, – обрадовался Вовка.

Мы позавтракали, напились чаю, оделись и побрели до тех лунок, что насверлил вчера Вовка. Захватили с собой топор, поскольку запасные лезвия Вовка забыл, а Бадхи вчера одно с бура потерял. Под валенками чавкала вода, тёплый ветер выбивал слёзы и прочищал мозги. Становилось весело и легко. За поворотом у камышей мы наткнулись на пешню. Она чернела, втаявшая в лёд. Это была первая удача.

Лунки за ночь почти не замёрзли, лишь слегка затянулись тонким ледком, корочкой, будто прикрылись тюлем на ночь. Мы прикормили в тех местах, где, по мнению наших знаменитых рыбаков Бадхи и Вовки, должна стоять рыба.

Я на зимней рыбалке был впервые, и мне всё было в диковинку: и лёд, и низкое серое небо с облаками на бреющем, и сильный ветер, вдруг пропадавший за островом, где мы присели ловить. И мелко колотящийся кивок крошечной удочки-карандашика. И леска, которую нужно выпрядать с глубины, и мокрая никелированная плотва с плавничками, расчёркнутыми женской помадой морковного цвета. Было так… по-настоящему, по-вечному. Так, как сидели рыбаки на этом месте, на этом озере сто и двести лет назад, вот только удочки у них были другие… но об этом Бадхи знает, он читает все журналы и книги о рыбалке, а я так, подловить вышел.

Клёв был весьма успешный, хоть и подкормили только что. Набузовали мы прилично, как Вова говорит, «морской» плотвы. Небо к вечеру прояснело, и заметно подморозило. Мы так проголодались, что плотва, лежавшая вокруг лунок, казалась нам жареной с лучком в пахучем подсолнечном масле. На обратном пути зашли проверить жерлицы и с двух сняли по торпеде – военной пятнистой щуке, готовой оттяпать палец, только сунь. Щуки были по полтора кило каждая. День был неплох. Серыми невидимыми волками в сумерках с добычей за плечами подошли мы к домику. Света в окнах не было. К входной двери была приставлена сучковатая палка, как это делали раньше в деревнях хозяева, когда уходили по делу, оставляя хозяйство на домового. Нашего домового в комнате не было. На столе белела записка. Бадхи прочитал вслух.

«Ребята, я всё сделал, чтобы клёв у вас был, а заодно почистил окрест от понятно кого, вы сами немного видели и участвовали. Это я запер вас в доме. На улицу вам было никак нельзя. Опасно. Простите за форточку. По неотложным делам ухожу на север. За меня не волнуйтесь, такое моё ремесло. Спасибо за всё! Перед каждой рыбалкой встаньте к озеру лицом, не заходя на лёд, и скажите: «Непрея-непруха, не бей меня в ухо, не бей случайно, не бей нечаянно, побеги обратно, от моих врат, да наоборот, да на огород, на огороде репей, там его и пей, там его éши, был я грешен, да поспешен, да вот стал смирен, да безобиден, ходи ты в зад, других лобзать. Хотел было рыбку, получил по загривку, ты пошли карасика, для моего Стасика, ты пошли жерьку для моего Женьки, ты пошли уловку для моего Вовки, ты пошли блядки для моего Бадхи. Желаю удачи! П. С. Взял у вас из запасов немного для очищения. Очень нужно, извините, если что не так было».

– Э, минуточку, чё за тематика, я не понял, – первым очнулся Вовка, – вот к чему эт он так сказал, чё эт всем рыбу, а Бадхи – блядки.

– Что ж, мавр сделал своё дело, мавр может уходить, – вспомнил я.

– Чё за мавр? – удивился Вовка.

– Ну, это, Володь, такой черняжка, – объяснил Бадхи.

– А ну тогда пусть уматывает, не хер ему тут делать!

А на утро в подмёрзший снег ударило солнце. Мы что-то как-то накануне вечером засиделись, заговорились, Бадхи читал стихи, вспоминали общагу, дёрнули косячок, опились чаю – всё, как и должно быть на настоящей рыбалке.

Мороз озеро превратил в каток. В заливе недалеко от дома было тихо, но когда мы вышли на простор, ударил ветер. Он гнал позёмку, подбирал снежные крошки по берегу, выгребал их из тростника и гнал до леса, до островов в елях и ольхе, голых и пустых. На ветре можно было даже висеть. Он держал нас, радующихся солнцу, продувал тонкие шапки, поднимал капюшоны и выгребал из карманов табачный мусор. Мы заходили за остров, и ветер с нами прощался до вечера. Ребята рассаживались над лунками, и начиналась новая смена.

Пять дней ловли прошли на северном ярчайшем солнце. Над лунками сидели раздетые почти до маек, в лёгких кофтах и всё таскали, таскали и таскали. Устраивали даже соревнования: у кого быстрее клюнет, у кого быстрее клюнет с полводы, у кого жирнее будет плотва. А один сумасшедший окунёк даже выпрыгнул из лунки и схватил опарыша, только что насаженного Вовкой на мормышку. Вовка тотчас его выбросил обратно, обозвав дьявольской рыбой. Обычная так ведь не делает!

Каждое утро, не признаваясь друг другу, мы стояли на берегу возле полоски льда, курили и молчали. Каждый про себя, наверное, твердил заговор Гипнотизёра, как это делал я. Про него мы больше не говорили. То ли боялись снова навлечь на дом нечисть, то ли не хотели думать о том, куда он ушёл и отчего у нас такой бешеный клёв. Я фотографировал ребят на озере, мне быстро наскучило ловить рыбу. Было всё однообразно, и праздник от меня ушёл. Я бродил, снимал глупые пейзажи, смотрел на облака, а ночью, когда выходили до ветру и посмотреть на звёзды, пытался угадать звезду Полынную и ещё, как он называл-то, Авраркас, что ли, и провести меж ними прямую, хотя бы по транспортиру, что остался на столе под тем листком с запиской.

Перед отъездом, в последний день, я заставил ребят сфоткаться вместе на крыльце дома, хоть Стас и кочевряжился, а батарейка в аппарате почти села. Хватило её на один снимок, но зато какой! Бадхи рассказывал историю из жизни Новопокровки, Вовка живо в ней участвовал своими острыми словечками. Табуретку под последний кадр я поставил прямо в жёлтый промоченный нами снег и еле успел добежать до крыльца, чтобы попасть в объектив. За секунду до того, как сработал затвор, Стас отвернулся. Вот вечно он выёживается! Но снимок всё равно должен был получиться отличным.

Домой мы ехали уставшие и услаждённые. На заправке под Ржевом я вышел выбросить мусор, который мы собирали в большой полиэтиленовый пакет, и вместо мусора выбросил почти весь наш улов. Так иногда бывает. И уж в этом никакие гипнотизёры не виноваты, а только анчутки.

С той рыбалки прошло много лет – пьющих, поющих, буянящих, радостных и печальных.

Первым пропал Бадхи, молча и внезапно. Мы было запаниковали, но получили вскоре открытку со штемпелем города Калькутты или Лхассы. Бадхи вернулся к своим корням и теперь странствует по Азии буддийским монахом с посохом, миской и рваным одеялом в котомке – абсолютно счастливый. Иногда из разных мест присылает он короткие письма и открытки с благословением и стихами, которые становятся всё короче, точнее и певучей.

Стас с одной умопомрачительной мулаткой открыл на Кубе, кажется, в Сьен-Фуэгосе, предприятие «Водка-лимонад энд ром-кола». Звал отдохнуть, да мне всё как-то недосуг было, то разводился, то сходился вновь, да всё без денег.

А у Вовки теперь шикарнейший обзор на океан из окна дома на островах. Он часто присылает мне фотографии со здоровенным блестящим голубым марлином, со страшной меч-рыбой, а то в обнимку с местными как дёготь рыбаками, которых он научил при отличном улове оттопыривать большой палец, оголять свои жемчужные крепкие зубы и говорить вместо «чииз» – «ващеее!»

Странно получилось, но когда я отдал проявить плёнку и напечатать фотографии спустя месяц со дня приезда (закрутился на работе), то на последней фотографии у дома я обнаружил вдруг на фото Гипнотизёра в допотопном пальто с облезлым воротником, кроличьей шапке, но с белом пятном вместо лица. Предъявил претензии. Распечатали фото вновь – без изменений. Тогда я отсканировал фото и посмотрел в редакторе на компе. Пусто. А на дне рождения у Стаса пятого мая показал фотографии ребятам. Бадхи сказал, что последнюю фотку он не помнит и никакого Гипнотизёра с нами не было. Стас ушёл в полный отказ, мол, он в то время был дома и никуда вообще не ездил. Вовка послушал меня внимательно, и когда я дошёл до Гипнотизёра, удивился.

– Ну, братух, как ты рыбу загипнотизируешь? Она долбанёшься на какой глубине ходит. Неее, тут никак.

А я ему:

– Минуточку, но ведь «Есть всё»!

Вовка улыбнулся мне со своей фирменной хитринкой:

– А вот эт другое дело! Пойдём тогда всечём, но только тихо, только тихо! И всё будет отлично, прекрасно, великолепно!

о. Селигер, д. Забузье – Внутренняя Монголия

Август