Читать книгу Игра в мечты - Евгений Титов - Страница 6

Первые две пятьдесят «Столичной»

Начинал-то я как токарь-карусельщик. Только вот половина моя твердила всю дорогу: «У тебя ж техникум, среднетехническое, что ты железки всё крутишь?» И я, чтоб не нагнетать, в кадры зашёл, поговорил, заявление оставил. А как место первое освободилось, попал временно в снабжение. Тогда-то и закрутила меня другая карусель – похлеще, чем чугунную болванку на родном станке модели 1525 Краснодарского завода имени товарища Седина.

Меня в Ленинград послали в командировку. Петрович, снабженец наш главный, на больничном. Мне и говорят: «Давай, Соколов! Осваивай, Соколов! Ты парень пробивной, язык подвешен, бери водилу, дуй за трубами. Пустым не возвращайся».

Приехали. Шóфер мой машину на заводскую стояночку и у своей братвы четырёхколёсной на ночь в курилке пристроился. Я – в гостиницу. Мест нет. На вокзале милиция таких, как я – взашей. Я про Нинку и вспомнил, соседку по старой квартире. Женихались мы с нею. Правда, уж лет десять как не видались, но номерок её на случáй я у тёть Зои взял и занёс в записную книжку. Она у меня там как «Михалыч» обозначена. По отцу. Эт от Светки, жены. Чтоб не нервировать. Звоню.

– Здоров, Нинка! Как дела? Тебя ещё волною балтийской не накрыло?

Она:

– Ой, кто это?

– Я это, – говорю, – узнала? Угадывай, давай! Репейники в волосах помнишь? Навалялись мы с тобой тогда, аж косу пришлось отрезать.

– Николай, ты, что ли?

– Я. Или ты ещё с кем в репейниках отдыхала? Ну, то, это, посмеялись.

– Перекантоваться у тебя можно ночку? – спрашиваю. – А завтра я обратно с трубами домой.

– Ладно, – говорит, – пиши адрес. Поехал на Васильевский.

Нинка замужем, детишек пока не завели, с мужиком в двух комнатах в коммуналке с огромадными потолками, прямо как у нас в цеху. Нинка местной Зыкиной в посёлке была, а как училище по культуре кончила, в Ленинград рванула. За песнями. Там мужика и прихватила себе. Он у неё художник, значится.

Познакомились. Мужик как мужик, поменьше моего росту, чёрный с сединою, кучерявый, лет сколько, не скажу, но не жеребец, нет. Ближе к мерину. На цы´гана смахивает, вот. И с бородою. По виду на художника не особо-то и похож.

А Нинка похорошела на столичных харчах, расцвела. Как косу отрезала, коротко стала ходить, с завитушками. Косметикой себя поправила, хоть завсегда и без помады первой девкой на посёлке была. Бегает по комнатам, поёт и пахнет. И глазками стрел-стрел навострел. Пьянка у них сегодни. Чуднó! Не выходной ж день за воротник-то закладывать.

Художник Нинкин плеснул хрени какой-то сладкой из иностранной бутылки в фужеры на самое донышко. Понятно, вещь-то дорогая. Хотя у нас, к примеру, так не принято… Коль взялся гостю лить, так лей, чтоб и скатерть заодно сполоснуть. А этот – слюней напустил. Жалко, небось. «Эт, мол, «опередив» перед аппетитом». А что мне его «опередив»? У меня с аппетитом завсегда лады и полное согласие, было б только чего закидывать.

Повёл он меня комнаты показывать, пока Нинка на кухне кашеварила. Ничего так обстановочка. Прибрано. Только мебель старая вся. Буфеты какие-то с финтифлюшками, шишками да узорами облезлыми. Диван тоже старый. Вдвоём не поместишься, даже валетом навряд. Это сейчас немодно. У нас бы уж на дрова давно пустили. Мы и то сервант в прошлом годе справили со Светкой румынский, и кресла тоже. Правда, наши.

В угол меня он завёл под конец, где картины у него висят, кисти в банках, краски разные на подоконнике и ещё… забыл как их… кόзлы для рисования, чтоб картина стоймя была. Спрашивает:

– Любите живопись?

– Уважаю.

– А чьи кисти предпочитаете? Наши иль западные?

«Вот, сука!» – думаю. Я хоть на обычном заводе запорной арматуры работаю – секретов нет никаких, но тоже кое-что понимаю. Да и служил я на границе с недружественным нам Китаем. Замполит нас гонял: час строевой, два боевой и три с половиной – политической подготовки каждый день!

– Кисти у нас, – отвечаю ему, – исключительно отечественные. Пару раз чешские выбрасывали, только они больно нежные. Вторую покраску не выдерживают – облезают. Не приспособлены они к нашей эмали.

Он засмеялся. Понравился, значит, мой ответ. Понял, что за рупь за двадцать меня не возьмёшь.

– Картина у вас, – спрашивает, – есть любимая?

– Как нет, – отвечаю. – Завсегда «Бурлаками на Волге» восхищался, ещё с детства.

– Ага, значит, вы – передвижник, – говорит.

Я не дотумкал сразу, а потом дошло. Это он так нашего брата командированного-снабженца называет.

– Да, – отвечаю, – передвижников я очень уважаю. Нелёгкая у них жизнь. Все в заботах о хлебе насущном. Ведь, сколько напередвигаешь – столько и получишь, плюс премиальные, если сработаешь нормалёк.

Слушает, головой кивает. Серьёзный. Бородою трясёт и из стакана пойло своё заграничное поцеживает.

– А вот и мои полотна, – говорит.

Поглядел я на художества его и спрашиваю:

– Что ж слабо так выучились?

Я человек прямой, юлить не научен, что вижу, то говорю.

– Вон, масло такими кусками наклали, на трёшку поди, я стока на месяц на всю сéмью покупаю, а что нарисовано – хрен поймёшь.

Он усмехнулся.

– Это апсракция такая. Тут не глазами нужно смотреть.

– Чем же, – спрашиваю, – смотреть? У меня ничего другого не выросло, да и очки пока без надобности.

– Смотрите на полотно и внутренние ощущения, – говорит, – подключайте. Какие у вас ощущения?

– В животе что-то щекоти́т с вашего напитка, пойду до ветра схожу, а после ещё гляну.

Он в бороду усмехнулся:

– Вкус у вас, – говорит, – неразвитый.

Я смолчал. В чужом доме всё ж.

Стали собираться. Бородачи да бабы ихние. Были и просто недобритые и один с глазами навыкате, без бороды и усов. А ещё под конец пришёл один здоровенный мужик, под два метра и вроде как в одёжке с чужого плеча, будто как мала ему.

Чуднό! Идёшь в гости, так оденься поприличней. У меня и то костюм выходной кримпленовый. У Светки платье с выкройки из польского журнала. И как оденет его, да ещё к платью – лодочки да бусы в три накрута, помада у ней такая… чистая свёкла. Я прям теряюсь весь, когда она в таком виде на улицу выходит. Хоть обратно в дом гони да в прохожей к вешалке приваливай. А у этого – пиджак измятый, брюки как из жо…ванные. Я украдкой на свои глянул и пятнышко с прилипшей грязью оттёр снизу.

Посмотрел ещё разок на здоровяка, а он-то – с бодуна хорошего. Ему б налить для начала, а все тискают его, галдят: «К нам приехал! К нам приехал!» Художник приехал заграничный. Пригляделся – есть такое, заграничное что-то… Ага, на рынке таких завались у ящиков с мандаринами и гвоздиками к Новому году и ноябрьским.

И пока все галдели да перебивали друг дружку, я из той бутылки решил мужику плеснуть незаметно. Хоть пойло-то сладкое, но градусов тридцать будет. Пусть человек поправится. Только посуды под рукой не оказалось. Смотрю – кисти на подоконнике в стакане треснутом. Я их долой, и стакан набузовал почти до краёв. Подошёл сбоку и ему незаметно в руку. Он зырк на меня, морда-то моя ему сновья´, но как понял, что стакан даю, сразу глаза изменились, повеселели глазищи. Хлоп, как иллюзионист Кио, – никто и не заметил, и руку мне протягивает. Я ему свою хотел – через какого-то бородача, но тут его за стол потянули. Не пришлось нам поздоровкаться. У Нинки всё сготовилось. Гости рассаживаться стали, а я бутылку ту незаметно за шкаф задвинул и сел с краешку.

Как мероприятие их проходило и как там галдели они, даже не помню толком – с утра ж не жрамши. На подъезде к городу в магаз с водилой заскочили, «Докторской» по двести грамм проглотили и рвать дальше. А дальше-то – город. Здесь – кирпич, там – кирпич, тут – объезд на ту ж дорогу, откуда приехали! Вертаемся на разворот – опять кирпич! Не объехать – хоть по воздуху лети! Запаздываем…

В общем, глотаю что на тарелку уместилось и до куда руки дотягивались. А через стол как-то совестно мне было. Значится, тостуют – выпиваю, пока разговаривают – жую да пережёвываю. Сосед косится на меня, тот, что выбритый гладко, с выпученными глазами.

– А вы, – спрашивает, – журналист или писатель? Мы раньше не встречались, кажется.

Я прожевал и отвечаю:

– Я передвижник. На пару дней заскочил, а завтра иль субботу обратно к себе на периферию.

У него глаза заблестели:

– Ах, как прекрасно, коллега! Давно я не встречался с настоящим передвижником. Да ещё из глубинки. Какая там у вас красота, наверное? Поля в ромашках, лес в птицах, пиши – не хочу!

– Красота – правда ваша. Хоть пиши, хоть рисуй, а хочешь – на рыбалку или по грибы. Приезжайте к нам, сами увидите.

– Ах, – размахивает он вилкой, – я художник иной формы. Увы, меня природа не вдохновляет. Я певец города, каменных джунглей, городских колодцев, где живут и умирают без единого луча света.

– Во у вас тут как! Вроде северная столица, а сидите без электричества! У нас уж и деревни все давно поподключали. Топят, правда, пока дровами да углём, но свет во всех домах имеется. Я в прошлом годе и в сарай себе провёл всего за литр беленькой.

– Как интересно и просто вы излагаете! Может, даже и приеду к вам как-нибудь.

– Милости прошу. Нинка адресок даст, если надумаете, мы с ней с одного двора.

Он всполошился.

– Ах, Нина! Ах, Нина! Это же такой талант! Такой алмаз! Такой голос! Попросим её что-нибудь исполнить!

Остальные бородачи услыхали, загалдели: «Просим, просим!»

Нинка отшить всех хотела было, но тут мужичонко небольшого росточку, лысеватенький, к пианине – шмыг и по клавишам – пилик-пилик, вроде труба сбор играет. Думаю: «Сейчас вам будет! Сейчас вам Нинка-пианинка (её так и дразнили во дворе), даст жару!» Я Людмилке своей тоже хочу купить. Ей, правда, три года пока, но намеренья имею серьёзные.

Хотел было крикнуть Нинке, мол, давай, жми да погромче, а она вдруг сама. Да как завыла, как зачастила на разные голоса. Слов не разобрать – щебечет, что тронутая умом синица какая: «Па-да-ба-да, бири-бири-бири-бири, па-па-пу-пы-па-па». То пищит, то подвывает, то собакой тявкнет. Ещё чуток – и замычит. Ни одного человечьего слова у ней в песни нет! Хоть бы, ладно, все свои ж – частушки, что ли, шутошные запустила, да можно и с матерком, эт она умеет, а то – одни взвизги да вой. И мужичонка по клавишам тоже ей подщебечивает шибко-шибко: динь-динь, трень-трень. Умора! Что кот с кошкой переругиваются. Но я решил про себя так – пусть воют в своё удовольствие, пока соседи милицию не вызвали, лишь бы мне в уголку где постелили, да и ладно.

Нинка выть кончила. Все захлопали, а сосед мой громче остальных.

– Как вам, а? Талант!

– Да, – говорю, – талант. Только мелодия что-то мне незнакомая, не уловил.

– Да-да, это новая совсем вещь, но она сейчас из старого репертуара нам исполнит.

– Отлично! Из старого – самое оно! А я пойду пока до ветру схожу, а то кто другой бы не рванул.

И всем привет – по коридору до конца и направо. Думаю: «Пока они соседей терзают, дай-ка почитаю газетку, как там хлеборобы наши на полях да шахтёры под землёй дόбычу дают, что там в Анголе с неграми империализм вытворяет».

Посидел, извиняюсь, за подробности, почитал, подумал над общей мировой напряженностью. Прихожу – Нинка уж петь закончила, а все начали спорить да ругаться. Разбились по кучкам, как редиска на базаре у торговок, и шипят друг на дружку. Чуднό! Нет бы вместе всем спеть что-нибудь душевное: про рябину иль Хаз-Булата, выпить да и снова спеть.

Гляжу, а мужик мой опохмелённый в уголок ушёл, в кресло сел, ну что на стул детский, еле в него пролез и ноги аж до самой серёдки комнаты вытянул. Приуныл мужик. И мне тоже вдруг так за него печально стало. Здоровенная такая личность, пусть даже и заграничная… может, перс какой, но говорит по-русски, я засёк за столом, а сидит, как одинокий брошенный пёс на чужбине, и глаза – дворняжьим под стать. Подумал я ещё: «Может, он какой прогрессивный художник? Скитается по странам, преследуют его на родине за взгляды как Корвалана или Лумумбу какого?» Нам на заводе лектор перед выборами рассказывал.

Я тогда взял со стола, что в бутылке оставалось. Грамм двести. Из-за шкафа выдвинул импортную хрень. Там тоже было поболе губастого. Смешал всё навроде ерша в том же шкалике, стул за спинку и к мужику.

– Бонжур! – говорю погромче, чтоб ему понятнее было. – Не пригубить ли нам немного этого чудесного напитка за дружбу и мир во всём мире?

Он поглядел на меня серьёзно, но узнал, видать. Улыбнулся.

– Отчего ж не выпить, раз такой замечательный повод. Нам как раз мира и не хватает… в себе и вокруг себя.

Выпили мы. Ничего так получилось, интересный вкус, забористый.

– Из каких краёв к нам пожаловали, – спрашиваю, – из какой заграницы?

Он отвечает:

– Из ближайшей. Дальше не выпускают, а совсем далеко, пока не решился.

– Эт, что? – спрашиваю, – На поляка и на финна ты не смахиваешь.

– Для коренного жителя Ленинграда, – отвечает, – Прибалтика ещё ого-го какой заграницей может показаться. Не бывали?

– Не, – говорю, – раздумываю пока. Предлагали в Болгарию в прошлом годе как передовику, но дороговато. Да мы и сервант тогда взяли. А вы, значит, оттуда – сюда.

Он:

– Нет. Я – отсюда и сюда.

– Ну, тогда за братские республики, – предлагаю, – в полном составе?

– Согласен, но лучше не в составе и чтоб не братские.

Засомневался я сначала на его слова. «Ладно, – думаю, – посмотрим».

Выпили три подряд за прибалтийские братские республики.

– Ты на каком, – спрашиваю, – производстве трудишься?

А он:

– На производстве слова.

– Как так?

– До недавнего времени производил слова посредством собственного мозга. Записывал их в блокнот или на лист белой бумаги при помощи грифельного карандаша или шариковой ручки за пятнадцать копеек, когда машинки не было под рукой. А после обменивал на советские банковские билеты в газете, где служил.

– Как, – интересуюсь, – результат?

– Как видите. Но до Ленинграда на билет хватило.

– А обратно?

– Обратной дороги нет…

– Уволили, что ли?

– По собственному написал.

– За это дело, а?

– Нет, – отвечает. – С этим делом у меня полный порядок и взаимопонимание. Мы друг друга уважаем, правда, иногда опохмелиться не на что.

– В запое?

– Есть такое…

Ещё жальчее мне его стало.

– На, – говорю, – тебе трояк, раз словá заработать не помогают, а больше не могу. Накладные расходы у меня: ребятам за погрузку надо, мастеру, чтоб бригаду отправил завтра, надо. А то он до понедельника дотянет, паразит, а они ж после выходного с бодуна. Он мне:

– Весьма признателен, но принять я трояк ваш просто так не могу. Хотите, я пару анекдотов расскажу, будто получил такое редакционное задание и теперь на летучке за него отчитываюсь.

Чуднό мне стало. Никогда с писателями не разговаривал так близко. Заинтересовался.

– Бузуй! – говорю.

И начал он такое мне травить… Батя рассказывал, раньше за такие анекдоты пятёрку в зубы и на лесоповал без разговору. Я их тут пересказывать, понятно, не стану, да и слушал я вполуха, по сторонам больше зырил, чтоб никто не подошёл сзади.

– Ну как? Сработал на ваш трояк? – спрашивает.

– Ты и на червонец уже намотал, – отвечаю.

– А если так, и трояк ваш ночь продержится, то можем с утра запросто хлопнуть по пивку.

– Не, – говорю, – у меня с утра аврал! Работы во!

А он:

– Я тоже за работой ни-ни, а только на службе или в свободное время.

– Как это? Недопонял!

– Эх, – отвечает, – это, конечно, литературные тонкости… Пишешь честно трезвым – не печатают, никому это не нужно, кроме друзей-товарищей. Пишешь через силу, выпимши, сквозь зубы халтуру какую-нибудь, дрянь компромиссную, чтоб пятёрку заработать – берут, печатают, даже хвалят. А мне ж противно! И сильно хочется это всё запить…

Запили. Я ему говорю:

– Если так всё хреново и не возбудительно, и за правильные слова тебе платить не желают, а у тебя, небось, сéмья и жена, ещё непоношенная жизнью, ребятёнок есть? Во, у меня тоже! Так тебе не за бутылку надо! Хошь писать – пиши! Эт ты зря! При советской власти всем свобода! Заработать хошь? Пожалуйста! Хрен ли ты к газетёнке этой приклеился? Ты ж мужик здоровый! Ты ж две смены в одну запросто закроешь. А потом сиди да пиши. Кто тебе не дает? Зато сéмья твоя одета, обута, из холодильника запахи на тебя приятные. И пиши себе. Да хочь до следующей пересменки на заводе. А пожелаешь хлопнуть в законный выходной – кто ж тебе, передовику производства и, может, даже бригадиру-знаменосцу запретит?