Читать книгу Педагогический декамерон - Евгений Ямбург - Страница 7

Заповедь «не укради», высеченная на скрижалях Моисея, поставила перед педагогами всех времен и народов воспитательную задачу, исполнение которой растянулось на тысячелетия. И сегодня, как и в начале истории человечества, мы сталкиваемся с детским воровством. Если бы только с детским. Но воспитание взрослых людей не входит в нашу прерогативу, поэтому сосредоточимся на своих прямых профессиональных обязанностях. Тем более что все, как известно, начинается с детства, включая приобретенный опыт краж. Исторический масштаб проблемы (от Ветхого Завета – до новейшего времени) не успокаивает, а неискоренимость этого человеческого порока не избавляет педагога от обязанности каждый раз оперативно реагировать на подобные эксцессы в школе. Попробуйте не отреагировать, когда перед вами плачущий ребенок, которому по причине исчезновения шубы из раздевалки не в чем возвращаться домой в мороз. Естественно, что через час появятся его глубоко возмущенные родители, которые, глядя на вас с презрением, дадут оценку всему вашему труду: «Чем же вы здесь занимаетесь, если в школе, которая является храмом знаний, воруют?» В смущении, опустив глаза, вы будете мямлить о том, что даже в самой плохой школе не учат воровать. Что у вашего друга украли кошелек в Эрмитаже, а сами вы оказались в такой же нелепой и унизительной ситуации в фойе Большого театра, но не стали из-за факта воровства ставить под сомнение смысл и пользу деятельности этих достойных учреждений. Все бесполезно, никакие ваши аргументы не действуют, пока пропавшая вещь не будет найдена и возвращена. Милиция, куда родители обратятся с заявлением, понимая всю бесперспективность уголовного расследования, скорее всего, переадресует их обратно в школу, которая должна возместить стоимость шубы из кармана директора (других материальных ресурсов не существует). Вывод очевиден: спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Так педагогам в силу жизненной необходимости приходится на ходу осваивать смежную профессию детектива.

Что воруют дети? О, этот вопрос достоин специального социологического исследования, а также может быть положен в основу очерка нравов, дающего представление о смене потребительских приоритетов в новейшей истории отечества. В 70–80‑е годы предметами вожделения подростков были джинсы, импортные дамские сапоги и дубленки. Еще зимние шапки из натурального меха. Наиболее отчаянные подростки срывали их прямо с голов прохожих. Среди взрослых тогда тоже практиковались полукриминальные, но менее экстремальные способы добычи дефицита. В те годы любопытную историю поведал мне завхоз школы, в прошлом офицер охраны Кремля. Он рассказал ее в утешение директору, у которого из школьной раздевалки пропала ондатровая шапка одного из старшеклассников. «Да, не убивайся ты так, Александрович! Еще и не такое бывает. Во времена Хрущева я дежурил в Кремле на новогоднем приеме. Туда на банкет были приглашены секретари ЦК, министры, деятели культуры, передовые рабочие. Ни одного случайного человека. После приема солидный министр не нашел своей пыжиковой шапки. Вместо нее на полке лежал кроличий треух, а в нем деньги и записка: «Вам достать легче, чем мне». А тут детишки. Им тоже красиво жить хочется». В ответ я не слишком корректно поинтересовался: не эта ли история послужила причиной его увольнения из органов? Он улыбнулся и молча отправился чинить замок в ограбленной накануне раздевалке.

Исчезновение из нашей жизни дефицита товаров не сняло проблему детского воровства. Дефицит ушел, но ему на смену пришло острое социальное неравенство. И сегодня предметом неистребимой зависти подростков из малоимущих семей являются накрученные мобильные телефоны и плееры, а у малышей куклы Барби, чья цена равняется стоимости минимальной потребительской корзины пенсионера, и т. п. (В скобках замечу, что профессиональная необходимость постоянно думать о путях смягчения социальной зависти детей побуждает меня довольно терпимо относиться к производству контрафактной продукции. Я вижу прямую корреляцию между ее объемом на рынке и интенсивностью детского воровства в школе.) Помимо прочего, не до конца исследована проблема детской клептомании. Словом, детские кражи – явление, с которым рано или поздно придется столкнуться любому педагогу. Иногда они приобретают характер эпидемии.

В ту зиму мы буквально сбились с ног. Кража следовала за кражей. Исчезали мохеровые шарфы и импортные женские сапоги, зимние шапки и детские пуховые курточки. Завелся воришка, поймать которого никак не удавалось. Толпы разгневанных родителей осаждали кабинет директора, требуя компенсации похищенного. Милиция разводила руками, предлагая пойти по надежному, испытанному пути: завести в каждом классе информатора, который будет регулярно докладывать (попросту говоря, стучать) директору обо всем подозрительном. Я категорически отверг этот способ развращения детей, но безупречная нравственная позиция директора не снимала проблемы продолжающегося воровства. Хуже всего было то, что в школе установилась взвинченная атмосфера взаимной подозрительности. Но нет худа без добра. Повышенная бдительность дежурных в конце концов помогла выявить злоумышленника, а точнее, злоумышленницу. Ею оказалась девочка-тихоня, пятиклассница. Не на шутку обозленные непрекращающимися кражами, дежурные старшеклассники заподозрили неладное, когда она с трудом забросила за плечи мешок якобы со сменной обувью. Обувь там действительно оказалась: три пары дорогих импортных сапог.

Она дрожала и плакала. К слову сказать, сколько потом ни видел воровок, все они, будучи пойманы, начинали с рыданий. Было очевидно, что никакой юридической ответственности за содеянное преступление ребенок нести не может. Во-первых, в силу возраста. Уголовная ответственность за кражу наступает с четырнадцати лет, а ей двенадцать. Во-вторых, потому что у девочки стертая форма олигофрении. Отсюда главная задача: выяснить, где находятся остальные украденные вещи, с тем чтобы попытаться вернуть их потерпевшим. Она не долго запиралась. Все вещи выносила из школы в мешке для сменной обуви и отдавала их дома маме. Это существенно меняло дело. Об этой женщине мне многое было известно. Воспитывает дочку одна, работает в автобусном парке посменно, в перерывах не гнушается самой древней профессией. Дама ловкая, изворотливая, голыми руками не возьмешь. А показания психически больного ребенка не могут явиться основанием для получения даже ордера на обыск, не говоря уже об обвинениях в суде. Как только девочка сообщит дома о том, что ее поймали с поличным, мать немедленно избавится от вещей (если таковые еще остались в квартире) и будет чиста перед законом.

Что же делать? Решаю: вместе с девочкой идти к ней домой для прямого разговора с ее матерью. Не особенно надеясь на успех операции, перед выходом из школы звоню в милицию. Прошу на всякий случай выставить у подъезда товарищей в штатском. Увидев меня на пороге собственной квартиры, мать быстро справляется с испугом. Узнав о цели визита, благодарит школу за то, что вовремя остановили ее несчастного ребенка, склонного к клептомании. Категорически отрицает наличие каких бы то ни было чужих вещей в квартире. Мол, случай первый и единственный. На взаимные препирательства уходит около двух часов. Как и следовало ожидать, ухожу ни с чем. У подъезда умоляю сотрудников милиции продолжить дежурство. Еще через два часа звонок: мать и дочь задержаны у подъезда с двумя чемоданами. Просят срочно приехать в милицию, поскольку допрос ребенка можно вести только в присутствии педагога. С предчувствием близкой победы и торжества справедливости приезжаю в милицию. Но оказывается, что радоваться рано. Следователь сообщает, что чемоданы пусты. Хитрая женщина, заподозрив неладное, осуществила проверку, выйдя на улицу без украденных вещей. Допрос матери и дочери идет в разных кабинетах. Я, естественно, присутствую при допросе ребенка. Девочка довольно быстро признается в кражах. Мать стоит насмерть, не признавая ничего, объясняя признание дочери фантазиями не вполне здорового ребенка. В двенадцать часов ночи следователь отзывает меня в коридор. «Мы проиграли, я обязан их отпустить. Время позднее, разрешение на обыск мы в лучшем случае получим завтра, а за ночь вещи уйдут». За полночь втроем выходим из милиции. Уставший ребенок зевает, мать слегка улыбается. У меня перед глазами возбужденные лица негодующих родителей, которые осаждают кабинет директора. Решаюсь на отчаянный шаг, это мой последний шанс вернуть похищенное.

– Вы, конечно, женщина твердая, но и я пойду до конца. Завтра вечером я соберу общешкольное родительское собрание, где расскажу в красках об этой истории. Будьте уверены, мне поверят. После чего я назову ваш адрес и телефон. Представляете, какая жизнь после этого начнется у вас и вашей дочери? (Умиротворение на ее лице быстро сменяется тревогой.) Предлагаю отдать вещи не милиции, а лично мне прямо сегодня ночью. Даю слово не привлекать к этой истории органы.

– Поехали. Вам я вещи отдам.

Похищенное было спрятано на балконе. Пока она набивала чемоданы, я сообразил, что с моей стороны было бы неосмотрительно принимать вещи по описи без свидетелей. В микрорайоне школы жила завуч. Она в курсе завязки этой истории, но на дворе ночь. Звоню ей: «Ты, пожалуйста, не удивляйся, но прямо сейчас я вместе с воровкой приду к тебе. Будем принимать вещи…» Представил себе изумленную реакцию ее мужа.

С двумя чемоданами поднимаемся в квартиру заместителя. На пороге, бросив взгляд на злополучные чемоданы, она уверенно бросает: «Здесь не все!» Мошенница, опешив от такой проницательности, обещает через полчаса принести еще чемодан. Когда за ней закрывается дверь, я развожу руками.

– Ну, ты и Пинкертон!

– Не один ты, Ямбург, следователем работаешь. (Смеемся.) Наконец, приняв вещи по описи, с мужем заместителя тащим чемоданы в школу. По дороге он отпускает шутки про быстрое овладение смежной профессией. На часах шесть тридцать утра. Возвращаться домой не имеет смысла.

Но если бы на этом детективная история окончилась. К вечеру следующего дня начинаю аккуратно раздавать вещи потерпевшим. Они счастливы, ибо, наконец, уверовали в эффективность воспитательной работы школы.

На пороге кабинета элегантная женщина, мать одной из пострадавших старшеклассниц. Она благодарит за возвращение пропажи, при этом, в свою очередь, ставит на мой стол дорогие французские сапоги.

– Не понял. А это откуда?

– Ну, как же. У нас взяли из раздевалки, и мы взяли, а теперь возвращаем.

Я буквально захлебываюсь от негодования.

– Как же так? Я понимаю, когда имею дело с социальным дном: алкоголичками, проститутками и т. п. Но вы же интеллигентный человек, кандидат юридических (!) наук.

Смотрит в высшей степени разочарованно, даже сочувственно, как на неисправимого, далекого от реалий жизни идеалиста.

– Зря вы так возмущаетесь. Мы еще честные, могли бы и не возвращать взятые в отместку сапоги. Тогда бы вы так ничего и не узнали.

После ее ухода долго не могу прийти в себя. К счастью, подходит время репетиций театральной студии. Там не место дурным мыслям…

Мотивы детского воровства крайне разнообразны. Они не сводимы только к одной причине, будь то социальное неравенство или неразвитое правовое сознание как взрослых, так и подростков.

В восемь утра в дверь кабинета постучали.

– Я к вам, – сообщила ранняя гостья и, не дожидаясь приглашения, уселась напротив меня. Джинсы, маечка adidas, выщипанные брови – словом, выражаясь языком наших старшеклассников, обычная «фирменная» девочка.

– Сапоги из раздевалки вашей школы украла я, – сказала она спокойно и, откинувшись на стуле, приготовилась наблюдать мою реакцию.

Именно наблюдать, изучать, рассматривать, ибо не было в ее глазах ни страха, ни сожаления, не загорелись от стыда щеки. Только интерес: что ты сейчас сделаешь – взорвешься в крике, вызовешь милицию?

– Где вы учитесь?

– В техникуме.

– Где работаете? Назвала место работы.

– Где сейчас сапоги?

Последний вопрос можно было и не задавать, так как только вчера старшеклассники из оперативного отряда «Дзержинец» (был и такой) задержали ее подругу Олю в этих злополучных сапогах-бахилах. Так что стояли они в соседнем кабинете, дожидаясь, когда сотрудники милиции оформят акт изъятия.

– Зачем вы это сделали?

– А для Оли. Она, видите ли, встречается с парнем небольшого роста. Так что сами понимаете, – девушка улыбнулась, приглашая участливо разделить проблему высокой девушки на высоких каблуках при низкорослом друге.

– И вы пришли на помощь? – это, собственно, был уже не вопрос, а прорвавшаяся злость.

Но она ответила спокойно, с вызовом:

– Хотела себя испытать: способна ли на такое?

Мы разговаривали как люди, живущие в разных ценностных системах. Подобные ощущения возникали у меня и раньше в окрестных барах и на дискотеках, куда не раз приходилось заходить с инспектором детской комнаты милиции в поисках очередного трудного подростка. Диковатые лица парней, кукольные, со стеклянными глазами – девушек. Взорваться и призвать к порядку – бессмысленно, вразумлять – смешно, повернуться и молча уйти – оскорбительно в человеческом и профессиональном смысле. В таких ситуациях главное – не опуститься до ненависти. Уж кто-кто, а я-то видел, как меняются эти лица, когда в их жизнь приходит настоящая беда, которую они, как правило, сами на себя и накликали. Так что же: правы сторонники обывательского тезиса «чем хуже – тем лучше»? Нет, есть и другой путь – возвышение потребностей подростков. О нем разговор впереди.

Каждый раз, встречаясь в школьной практике с правонарушениями, я естественно задавался вопросом о мотивах совершенного. Вот и сейчас в голову лезли объяснения из расхожего педагогического арсенала: потребительское отношение к жизни, привычка жить за чужой счет, узость интересов. Но при всей справедливости этих объяснений что-то важное оставалось недообъясненным.

С Володей Д. я встретился через пять лет после окончания им школы. Все у него благополучно: женат, работает фельдшером на «скорой помощи». Но я не забыл страшное комсомольское собрание, принявшее решение исключить этого парня из рядов ВЛКСМ. Так и не объяснил он тогда толком, почему участвовал в краже дубленки. Все больше молчал, а после того, как сдал в райкоме комсомольский билет, шесть часов бесцельно ездил на метро.

– Володя, простите, что напоминаю о неприятных событиях, но помогите разобраться в мотивах того поступка.

– Понимаете, я только теперь могу дать оценку всему, что тогда произошло. Поверьте, выгода здесь играла очень незначительную роль. Вы, вероятно, помните: родители в карманных деньгах не отказывали, своя дубленка была, отец из командировки привез. Но мне было скучно.

– Вот так раз! Вы же работали в трудовом отряде, репетировали в школьной театральной студии главную роль. И вдруг – скучно?!

– Да, у меня тогда было все, кроме остроты ощущения жизни. Хотелось пройти по лезвию бритвы. Просто вы все нас здорово берегли.

– Вам нравится ваша работа?

Он, захлебываясь, начал рассказывать о группе интенсивной терапии – самом напряженном участке работы «скорой»…

Когда за Владимиром закрылась дверь, я набрал телефон знакомого психолога и задал ему вопрос:

– Всем ли подросткам присуща потребность в риске?

– Стремление попробовать себя, преодолеть свои слабости, в том числе и страх, – нормальная потребность ребенка. В самом деле, зачем-то ходят же они ночью на деревенское кладбище, а в городах – по карнизам домов, носятся по напряженным магистралям на велосипедах.

– Залезают в шахты лифтов, – вставил я.

И вспомнил возмущенное выступление представителя «Мослифта» на совещании директоров школ. По его словам, выходило, что педагоги плохо разъясняют опасные последствия подобных действий. Но мы-то в школах не один классный час посвятили разъяснениям.

– Что же с этим делать?

– Психология фиксирует закономерности развития психики, а конкретные воспитательные рекомендации дает педагогика, – изрек мой ученый знакомый.

И я в который раз вздохнул по поводу такого разделения труда.