Читать книгу Правила обманутой жены - Евгения Халь - Страница 13

Он нажал кнопку отбоя и покрутился в кресле, довольно улыбаясь.

– Ну? – нетерпеливо спросил Мамикон. – Кстати, галерея наша, а не твоя. Дядя Мамикон там тоже пару копеек вложил.

– Если бы я еще тебя упомянул, то она вообще бы испугалась.

– Чего это? – возмутился Мамикон. – Может, наоборот? Обрадовалась, закричала: «Где этот горячий мужчина? Хочу его, не могу прям!» и прибежала прямо сейчас?

– Завтра приезжай к девяти в галерею и увидишь ее, – Платон радостно забарабанил пальцами по столу.

– Так хороша? – усомнился Мамикон.

– Красота в глазах смотрящего, – уклончиво ответил Платон. – Все модели великих художников в реальности выглядели не так, как на полотнах. Вопрос в том: что в них видели мастера?

– Ну ладно. Заценим твою находку завтра, да Винчи-джан.

– Мамикон, давай-ка договоримся на берегу. Девушка мне нужна для дела. Ты в этом кровно заинтересован. Поэтому держи свои гормоны как можно дальше от нее.

– Вай, – Мамикон расплылся в широкой улыбке. – Как она тебя зацепила, слушай, – он закатил глаза и поцокал языком.

Платон без улыбки облокотился на стол и решительно заявил:

– Делом нужно заниматься, дорогой, делом. Ты или бабки отстирывай, или по девушкам гуляй. Не нужно сводить две стенки. Иначе я умываю руки, – он поднял ладони вверх.

– Дядя Мамикон влюбчивый очень, – жалобно прошептал Мамикон. – Сердце большой, терпелька вот такой маленький, – он поднял вверх мизинец, кавказский акцент внезапно усилился.

Платон по опыту знал, что акцент появляется тогда, когда Мамикон юморит. Потому что он приехал в Москву в возрасте десяти лет и русский язык знал не хуже коренных москвичей. Но сейчас Платону было не до шуток. Всё может сорваться, если Мамикон не сдержит свой армянский темперамент, который ничего не могло охладить. Даже русские морозы. Сдержать Мамикона было очень трудно, если в поле зрения появлялась красивая девушка. Поэтому Платон повторил для закрепления эффекта:

– Или дело, или девушки.

– Как скажешь, дорогой! – хитро прищурился Мамикон.

И это очень не понравилось Платону.

Едва переступив порог дома, Платон поспешил в мастерскую. Стеллажи, два мольберта, неоконченные работы в углу – всё было покрыто пылью. Платон подошел к мольберту, на котором был установлен чистый холст, прикрытый серой мешковиной. Открыл холст, любовно провел ладонью по девственной белизне.

– Ты будешь здесь, Надя, – прошептал он.

Пальцы ныли от желания писать. Впервые за долгий срок. Этот забытый зуд не даст уснуть, сведет с ума. Но как же ждут его художники! Минуты и часы сплетаются в сутки и недели, а они не замечают. Закрываются в мастерской, питаясь тем, что завалялось в холодильнике. Или вовсе забывают поесть. И пишут, пишут, пишут до изнеможения. Неделю, две, три. И когда зуд уходит, они выползают из своей пещеры на свет божий, как Голлум во «Властелине колец». И, щурясь на ярком солнце, прижимают к груди свои творения и шепчут:

– Моя прелесть!

Платон всегда делал наброски карандашом. В черном грифеле была правда жизни. Карандаш – самый жестокий инструмент художника. Кисть не так прямолинейна. Она может сгладить неровную линию, соврать, как старый и верный друг. Карандаш беспощаден в своей критике: все недостатки натурщицы сразу видны. Но зато и достоинства подчеркнуты.

Платон сел в удобное кресло, положил на колени альбом, взял любимый черный карандаш и начал делать наброски. Один, два, три – листы падали на пол, скомканные его безжалостной рукой. Всё не то. Всё не так! Важно другое: он начал рисовать. Упоенный этим забытым кайфом, он не заметил, как в мастерскую прокрался серый зимний рассвет. Карандаш выскользнул из рук, и Платон заснул.