Читать книгу Правила обманутой жены - Евгения Халь - Страница 3

На цыпочках, едва дыша, я зашла в комнату сына. Сережа спал, крепко зажав в руках планшет. Я осторожно поцеловала теплую щеку и взяла планшет. Положила его на тумбочку. Сыночек что-то пробормотал во сне и повернулся лицом к стене, на которой было изображено звездное небо. Спирали галактик и яркие хвосты комет светились в темноте. Звезды успокаивали его. Сережа часами рассматривал россыпь ярких точек на темно-синем фоне. Наверное, он мечтал оказаться где-то там, далеко, где нет проклятой гравитации, которая тянет к земле. И каждый раз напоминает сыночку, что он не такой, как все.

Я так и не научилась выговаривать слово «калека». Ненавижу его! Мерзкое, грязное, жестокое слово. Здоровые люди не задумываются и никогда не считают, сколько есть мерзких слов, обидных до слез, которые бросают людям, что отличаются от других.

«Хромоножка», «инвалид», «калека», «убогий». Они так легко это произносят! А каково больным людям и их близким? Твой сын – калека! Разве может мать спокойно слышать эти слова? Я бы и сама улетела с тобой, сыночек, на Марс, Луну или в другую Вселенную. Туда, где нет боли и слез. И жестоких людей.

Мой родной комочек, всё для тебя сделаю! Если бы не ты, сейчас бы собрала сумку и ушла, куда глаза глядят. Громкий всхлип сам собой вырвался из моего горла. Вот дура! Разбужу ведь Сереженьку. Зажав рот рукой, я выскользнула в коридор и прислонилась к стене.

Нельзя при сыне плакать. Если бог забирает здоровье, то взамен дает острый ум. Сереженьке всего одиннадцать лет. Но развит не по годам. Всё понимает. Просто чаще всего молчит. У него травма позвоночника. И из-за этого он хромает на одну ногу. Спина и нога всё время болят. Маленьким он часто плакал. А теперь скрывает боль даже от меня. Не любит, когда его жалеют. К людям относится подозрительно. К себе никого не подпускает. Зато с компьютерами на «ты». И очень хорошо рисует. Особенно любимых персонажей компьютерных игр.

Диму это раздражает. Он не понимает, почему наш сын все время живет в виртуальном мире. Дима не догадывается, что там Серёжа здоров и силен. Там он побеждает всех чудовищ. Там нет боли и слез, а если и есть, то строго дозированно, в рамках игры. Для прокачки персонажа. Но я-то всегда чувствую боль своего ребенка. И мне в два раза тяжелее и страшнее, чем ему.

Ключ в замке входной двери повернулся, и я метнулась в спальню. Быстро скинула одежду и нырнула в постель, укрывшись одеялом. Не хочу сейчас встречаться с мужем. Не могу его видеть! Не сдержусь.

Дима зашел в спальню, сбросил одежду и пошёл в душ. Я быстро откинула одеяло, взяла его рубашку и прижала к лицу. Пахло шоколадом и свободой. Вода в ванной стихла. Я поспешно вернулась под одеяло. Зря старалась. Дима и не взглянул на меня. Отправился на кухню и загремел крышкой сковородки.

У меня сжалось сердце. Я закусила кулак, чтобы не зарыдать во весь голос. Любовница, наверняка, кормила его разными деликатесами в своем пафосном ресторане. А Дима мужик простой. Ему котлеты на ужин подавай. Да чтобы с жареной картошкой.

Сколько я этих котлет пережарила в своей жизни – не счесть! Значит, секс сегодня тоже был. Дима после секса голодный, как волк. Наверное, жевал в ресторане, давясь, ее изысканные блюда, а сам пришел домой – и сразу к моим котлетам. У него как: если на ужин нет котлет и картошки, значит, это не еда. И всё с хлебом. Возьмёт буханку, к груди прижмет и толстые ломти нарезает. Так и не приучила его на доске хлеб резать. А на хлеб еще майонез толстым слоем мажет обычно.

Как-то хотела ему здоровое питание организовать. Он вообще-то у меня мужик крепкий, здоровый, к полноте не склонный. До сих пор пресс, как у мальчика. Под рубашкой мышца играет. Но у здоровья тоже есть предел. Тридцать семь лет – не восемнадцать. Овощи на пару ему приготовила, куриную грудку, запеченную в фольге в духовке. Так он эту тарелку с овощами и грудкой в раковину швырнул, кулаком по столу грохнул и яростно сузив глаза заявил:

– Я те чё гондурас траву с куриными грудями жрать? Котлеты давай и картошку. Жареную. И побольше. Я правильный пацан. Ем только правильную мужскую еду, а ты мне эту хрень на пару! Совсем в Москве своей берега попутала? Алё, гараж! Ты мне еще рубашку розовую купи! К траве гарниром, ёпта!

Вот так у него всегда. Рубашки тоже только правильных цветов: белый, черный, серый. А если оранжевый, розовый или, не дай бог, лиловый, значит, гондурас.

Еда тоже правильная, пацанская: мясо, желательно крупными кусками, картошки, макарон и майонеза побольше, борщ да пирожки с мясом. Не понимаю только одного: как его на такую фифу потянуло? А ее на него? Может, у Димы кризис среднего возраста начался? Так вроде рановато как-то.

Муж ел на кухне, а я рыдала в постели под одеялом. Вот она, любовь. Вот она, верность. Получай сполна, Надюша, семейное свое счастье!

А ведь я это счастье по кусочкам собирала, как мозаику. Кусочек к кусочку, чтобы не хуже, чем у других. Чтобы муж сытый, сын всегда аккуратненький и дом чистый. Чтобы пирогами в доме пахло и салфетки красивые. И довольствовалась малым. Улыбнётся Сереженька – уже хорошо. Цветы за окном красивые расцветут – радость, маленькая, но все же. Погода весенняя – праздник. А надо было не это всё, а шубу на голое тело. И под шубой чулки с кружевными резинками. Как в итальянском кино.

Как-то мы с подругой решили пассануть контрольную по геометрии, сбежали из школы и пошли в кино. Билеты купили, даже не зная, о чем фильм. Холодно было очень. Метель была лютая. А в киношке тепло и утром нет никого. Можно развалиться в кресле и подремать.

Сам фильм я толком и не запомнила. Мне тогда лет четырнадцать-пятнадцать было. Но меня поразила одна сцена: обалденно красивая итальянская актриса шла по зимней вечерней улице в шубе на голое тело и в черных чулках с ажурными резинками. Мужчины прятали лица в воротники, спеша домой, в тепло. Но вдруг натыкались на ее взгляд: загадочный, призывный, манящий. Они замирали, впиваясь глазами в ее лицо. Рассматривая полные губы с кричаще-алой помадой. Как свежая кровь: не бордовой, не красной, а именно алой.

И в этот момент полы шубы слегка распахивались от ветра, обнажая ажурную резинку черных чулок и точеное, совершенно голое бедро. И мужчины замирали. До сих помню их глаза. Самые скромные и тихие мужики типа «бухгалтер, милый мой бухгалтер» вдруг срывались с цепи. Их глаза загорались. Они, как заколдованные, шли за ней, боясь упустить из виду. Им становилось жарко и они рвали воротники пальто, ловя зимний воздух широко открытыми, как у рыб, ртами. А она снисходительно улыбалась. Этот подарок предназначался не им. И они умирали от зависти к тому счастливчику, для которого она так оделась. Вернее, разделась.

– Вот придурки, – хихикала моя подруга. – У меня бабуля в деревне так делает, когда зимой в туалет во двор бежит. Старую шубу на ночнушку накидывает – и чешет. Может, на моей бабуле итальянец женится? Вот извраты они там, в этой Европе.

Она не понимала. А я тогда себе поклялась, что когда-нибудь сделаю так же. Денег скоплю, куплю шубу. Можно простенькую, но чтобы длинную и под норку, как у той итальянки. И чулки. В нашем городке тогда такие было не достать, а интернет-магазинов еще не было. Ну ничего, думала я, можно в Москву съездить ради такого случая.

И мужчина, для которого я приготовлю этот подарок, сойдёт с ума. И будет до конца жизни меня на руках носить. И повезет в Италию. И купит настоящую шубу. А я в ней элегантно так сяду в длинный лимузин. А лучше в гондолу. Мой мужчина повезет меня в Венецию, на карнавал. Там как раз в феврале карнавал. И я в этой шубе на голое тело сяду в гондолу. А гондольеры ведь всегда мужчины. Он заметит, что у меня под шубой чулки и больше ничего нет. Он занервничает, а я загадочно улыбнусь ему алыми губами с толстым, но аккуратным слоем помады. И мой мужчина будет подгонять его, чтобы плыл быстрее. И запустит руку мне под шубу, умирая от желания. А гондольер будет пожирать нас глазами. И потом долго мечтать обо мне по ночам.

Я даже помаду купила на рынке. Дорогущую, но точно такого же оттенка, как у итальянки: алого. Этот тюбик до сих пор у меня в шкатулке с украшениями лежит. Помада уже вся потекшая и засохшая. Рука так и не поднялась ее выбросить. И с тех пор каждую зиму я теряла покой, так хотелось исполнить детскую мечту. Наверное, если бы исполнила, такая беда, как измена мужа, меня стороной бы обошла.

Хотя не факт, что помогла бы мне эта шуба на голое тело. А с другой стороны, любовница явно не борщами моего Диму взяла. Яркая, дерзкая, такая не станет борщи варить и котлеты жарить. У нее бизнес, салоны, маникюры, массажи. Холеная вся, ухоженная. Сразу видно, что сильно себя любит.

Очень хочется ей в глаза вцепиться. Но выглядит так, что закачаешься. Факт. Высокая, статная, спина прямая, как будто швабру проглотила. Пышная копна медового оттенка рассыпается по плечам, когда она поворачивается. Глаза насмешливые, губы полные. Свои, не накачанные, сразу видно. И фигура точёная, Наверняка из спортзала не вылазит. Ноги от ушей. И одета очень дорого. Хоть и ярко, но ей идет, потому что она вся очень яркая. И смех такой звонкий, что доносился до той машины, за которой я пряталась, когда сегодня следила за ними. Уверенный смех красивой женщины. Чуть более громкий, чем нужно, немного вульгарный. Но когда она засмеялась, все мужчины, что были в ресторане, повернулись к ней и занервничали. А Дима так возбудился, что аж пошел красными пятнами. Господи, о чем это я? Гадость какая!

Что она нашла в Диме? Простоватом и без изысков мужике? А он в ней? Ведь такой женщиной невозможно управлять. А мой муж помешан на контроле. Неужели я так и не поняла своего мужа за столько лет? Или все дело во мне? Ну да, скорее всего. Плохая жена, плохая мать, никчемная женщина.

Вся наша с Димой жизнь разделилась на две части: на «до», когда Сереже было три годика и он еще был здоров. И на «после», когда с ним случилось несчастье. И это я впустила беду в наш дом. Дима мне этого так и не простил. После этого на его лице навсегда застыл немой укор. Мою вину он подчеркивал постоянно, прямо ли, косвенно ли, но я всё делала не так. И даже если у меня что-то получалось, Дима никогда не хвалил.

Не полагалось мне. Потому что я сделала самую ужасную вещь на свете: лишила его сына. Такого сына, о котором он мечтал. Один только раз я заикнулась о втором ребёнке. Мы уже переехали в Москву. Сереженьке было семь лет. У меня была задержка. Дима лишь поднял бровь и сказал, как отрезал:

– Пойдешь на аборт. Не твое это: быть матерью. Одного уже погубила, хочешь и других погубить? Не справляешься ты.

Горький ком застрял в горле. Я закусила кулак, накрылась одеялом с головой и спрятала лицо под подушку. На меня навалился тяжелый сон. Мне приснилось, что вся квартира вместе со спальней покрылась серой грязью. Она затянула весь дом. Затопила его бедой. Серая, худая, костлявая, как смерть, беда, сейчас прижалась уродливой шакальей мордой к окнам нашего дома и дышала смрадом. Я чувствовала этот гнилой запах. Я задыхалась. От беды пахло чужими женскими духами и любовным потом Димы. У беды был голос. Вернее, голоса. Сквозь подушку и одеяло я слышала дыхание Димы и счастливый вздох его любовницы. Боже, я схожу с ума!

Беда тянула руки через стекло. А я не могла пошевелиться от ужаса и боли.

– Еще, Димочка! Еще! – шептала любовница мужа.

И каждое ее слово вонзалось в мое сердце, как острый нож.

Дима хрипло дышал, увеличивая темп. Я словно стояла рядом с их постелью, наблюдая, как мой муж любит чужую женщину. А рядом со мной стояла беда и мерзко ухмылялась. Вместо рук у нее были две виселицы. А на одной из них болталась я.

Воздуха! Воздуха, молю! Димочка, помоги мне! Меня нет, если тебя нет рядом. Меня нет без тебя! Держи меня, не отпускай! Иначе задохнусь. Я пыталась поймать ртом хотя бы каплю кислорода. Но зубы покрывались льдом с привкусом чужих женских духов: терпких, сладких, душных. А Дима так и не пришел на помощь. Он был занят. Он любил другую женщину и не слышал меня.

Беда и не думала меня отпускать. Она пила мою боль, наслаждаясь победой. И на плече у нее сидела черная птица. И в глазах у нее плескалась тьма. Вся комната стала черной. Я зажмурилась. Посчитала до десяти и открыла глаза. Но свет не вернулся. Мои глаза перестали его видеть. Все правильно. Зачем мне свет, если тебя, Димочка, рядом больше нет?

Теперь ты впустил беду в наш уютный дом. И мы квиты. Потому что в первый раз это сделала я. Беда хорошо знает дорогу сюда. Помнит каждый камешек на этой дороге. И никуда от нее не деться. Не спастись мне, милый, не спастись. Ты ужинаешь на кухне и не знаешь, что я здесь умираю. Ты больше меня не слышишь, Дима. Со мной только беда. Наверное, теперь навсегда.