Читать книгу Княжна Дубровина - Евгения Тур - Страница 3

Помолвка гусарского офицера Богуславова с молоденькой княжной Дубровиной удивила все высшее петербургское общество. Благоразумным и пожилым людям показалось, что это дело непрочное и не обещающее счастья. Она была очень молода, неопытна, только что вышла из классной комнаты, только что появилась в свете; лицом миловидная, нравом кроткая, богатая и знатная. Он принадлежал к старому и богатому роду столбовых дворян, но вел жизнь шумную, рассеянную, уже порядочно запасся долгами и прожил бо́льшую часть родового имения. Своей красотой, остроумием, веселостью и ловкостью он и увлек семнадцатилетнюю княжну. Она была единственной дочерью своего отца, правда, у нее был брат, а матери они лишились в детстве. После многих возражений и колебаний, уступая ее просьбам и слезам, отец согласился на ее брак с Богуславовым. Свадьбу отпраздновали пышно, но без всякой радости, хотя на ней присутствовал весь город; был дан и парадный обед, и роскошные вечера у родных, а через четыре года все состояние молодой жены было промотано, сама она была несчастлива, занемогла и умерла, оставив сиротой единственного сына Сергея, которому не было и двух лет.

Богуславов, муж ее, женился вторично, а сына, лишь только ему минуло девять лет, отдал в корпус. Он рос одиноко. Мачеха его не любила, отец не пускал к родным с материнской стороны, потому что перессорился и с ними, и даже с собственными родными, которые не одобряли ни его образа жизни, ни его второй женитьбы на женщине, не заслуживающей уважения. Таким образом, с ранних лет бедному мальчику негде было приютиться. Когда он юношей вышел из корпуса, мачеха попыталась поссорить его с отцом и достигла своей цели. Желая избегнуть семейных неприятностей, Сергей Богуславов решился уехать служить на Кавказ. Князь Дубровин, брат его матери, предлагал ему вступить в гвардию и обещал содержать его на свой счет, но отец Сергея, узнав об этом, счел такое предложение личным оскорблением и приказал Сергею отказать дяде.

Сергей повиновался и сделал это резко, ибо отчасти разделял мнение отца и вопреки всему любил его. Узнав об отъезде юноши на Кавказ, все родные вознегодовали, тем более, что, не зная их с детства, он уехал, не простившись ни с кем. На Кавказе Сергей не мог снести вечно и всюду преследовавшего его одиночества и, еще не достигши двадцати двух лет, женился на бедной девушке из незнатного дворянского рода, приехавшей с родными на Кавказские Минеральные Воды. Жили они дружно, и счастье их удвоилось с рождением дочери, которую назвали Анной. Денег у них было мало, они жили скромно и хотя с трудом, но сводили концы с концами. Маленькой Анюте минуло два года, когда отца ее перевели из Тифлиса в крепость Грозную, нечто вроде оазиса посреди враждебных и воинственных черкесов, которые при всяком удобном случае нападали и убивали всякого, кого могли застичь врасплох. Жена с маленькой дочерью не могла последовать туда за мужем, но недолго пришлось ей пожить в городе, мучаясь мыслями об опасностях, которым подвергался ее муж. Однажды он был послан по делам службы в соседнюю крепость и пропал без вести. Долго его разыскивали и, наконец, начальство достоверно узнало, что он убит в ущелье и тело его брошено в пропасть. Несчастная жена, узнав внезапно о его смерти, впала в страшное отчаяние и в тяжкую болезнь. Она не береглась, зимой расхворалась еще более, и злая чахотка, по заключению врачей, неизлечимая, должна была вскоре свести ее в могилу.

Однажды полковник Василий Федорович Завадский, командир того полка, в котором служил Сергей Богуславов, воротился домой сумрачный. К нему навстречу вышла еще молодая, очаровательная жена и радостно его приветствовала, но мрачное лицо и нахмуренные брови полковника озадачили ее.

– Что с тобой, друг мой? – спросила она тревожно.

– Нехорошие вести, – отвечал полковник.

– Какие? Из дому? От моих? Из Москвы? – воскликнула с испугом Наталья Дмитриевна Завадская.

– Уж и из Москвы, – поморщился полковник с досадой, – тотчас пугаешься! Успокойся, не из Москвы, а с соседней улицы. Случилось несчастье, которое, впрочем, лично нас не касается, а жаль, по-человечески жаль. Известие о Богуславовой.

– О Богуславовой? Что с ней случилось? Я вчера сама заходила к ней, ей было гораздо лучше, и она мне говорила, что уезжает дня через три во внутренние губернии, в К**, к своей сестре.

– Ну, она и уехала, только не в К**, а на тот свет, – сказал полковник резко и мрачно.

– Как? Скончалась?

– Да, нынче ночью, скоропостижно. Никто не ожидал этого так скоро. Едва успели послать за священником, который причастил ее…

– Я всегда полагала, что она благополучно доедет до К** и умрет в доме сестры, которую так любила.

Жена полковника всплеснула руками.

– Боже мой! – воскликнула она. – А дочь ее, девочка, Анюта! Одна на чужой стороне, без отца и матери, без родных… На кого она ее оставила!

– На Бога, – сказал полковник. – Бог не оставит сироту. Наталья Дмитриевна молчала.

– Надо же, однако, подумать, – промолвила она наконец, – куда ее пристроить.

– Кого? – спросил полковник рассеянно.

– Да Анюту! Что это, мой друг, ты точно не слышишь… О чем ты думаешь?

– О том, где ее поместить, эту самую Анюту, – сказал полковник. – Жена, возьми ее к себе, – заключил он решительно.

– И рада бы душой, да куда же? Квартира наша маленькая, у нас четверо детей мал мала меньше, и взять еще Анюту да ее няньку… Куда я их помещу?

– Как-нибудь устроимся. Возьми ее именно потому, что у нас четверо детей. Чем больше мы своих детей любим, тем больше должны делать для детей оставленных и несчастных. Я не могу бросить сироту и, имея кров, не приютить ее. Притом же она дочь нашего офицера, убитого на службе. Я считаю, что мы обязаны взять ее теперь к себе, а потом увидим.

– Увидим, – сказала Наталья Дмитриевна и отправилась в квартиру умершей. Она возвратилась оттуда вся в слезах.

– Не могу видеть девочку, – говорила она своему мужу. – Она ничего не понимает, играет в игрушки, смеется, а мать ее лежит в гробу. В квартире двери настежь, всякий, кто хочет, входит поглядеть на покойницу, прислуга слоняется по дому, в столовой около гроба толпится всякий народ, расспрашивает о подробностях няньку, а нянька тараторит на все стороны со всеми приходящими, рассказывает о смерти Богуславовой и указывает на сиротку, ее дочь. Мне было жутко смотреть на это.

– Обыкновенное дело, – сказал полковник, – всегда так бывает, когда умирают без близких.

– А нянька Анюты препротивная! Желая произвести впечатление на публику, она хватает Анюту за руки и восклицает: «Плачь! Да плачь же! Ты сирота!» А девочка ничего не понимает и улыбается. Даже сердце щемит глядеть на все это. Да, ты прав. Я возьму ее к себе, пока родные ее не выпишут. Потеснимся.

– Вот и хорошо, – кивнул полковник.

Богуславову похоронили, а после похорон полковник сам принес Анюту на руках в свой дом, прямо в детскую. Жена полковника была женщина слабого характера, и потому не обошлось без споров. Няньки детей роптали. Им пришлось потесниться, чтобы поместить Анюту с ее нянькой, которая из себя выходила по всякому случаю и тотчас перебранилась со всеми. Через неделю, вследствие постоянных ссор, она, к великому удовольствию Завадской, отказалась от должности, и бедная Анюта осталась совсем одна в чужом доме, в чужой семье, с совершенно незнакомыми ей людьми. Анюта горько плакала и звала неустанно маму и няню. Даже ночью она просыпалась и жалобно кричала, повторяя: «Мама!.. няня!.. мама!.. няня!..»

Завадская всячески утешала ребенка, ночей не спала, нянчилась с ней, и, наконец, ей удалось через несколько дней приучить Анюту к себе. Анюта ходила за ней тенью, держась обеими ручонками за ее платье.

Наталья Дмитриевна Завадская с трудом узнала адрес Богуславова, деда Анюты, и написала ему письмо, уведомляя его о том, что девочка потеряла отца и мать, и просила его распорядиться ее судьбой. Долгое время Завадские не получали никакого ответа. Потом пришло письмо, но не от деда, а от его второй жены, мачехи отца Анюты. Она писала, что ее муж уже год как умер, что она осталась вдовой, имеет своих детей, что Анюта ей, в сущности, нисколько не родня, и дала адреса дядей и теток Сергея Богуславова, советуя обратиться к ним как к единственным родственникам девочки, оставшейся сиротой. Это был список лиц, во главе которого стояло имя генерала Петра Петровича Богуславова, родного дяди отца Анюты, жившего всегда в Петербурге, женатого на очень богатой женщине и имевшего двух дочерей и сына. За ним она указывала на богатого старика Андрея Петровича Богуславова, сенатора, имевшего одну замужнюю дочь. Затем шли имена трех сестер, старых девиц Богуславовых, родных теток отца Анюты, живших всегда в Москве в собственном доме. Последним она назвала имя очень старого, знатного и богатого прадеда Анюты по прямой линии, то есть отца матери Сергея. Он жил в Петербурге. Престарелый восьмидесятилетний князь Дубровин имел несчастье пережить и дочь, и сына своего и остался с внуком – единственной надеждой своей старости. Он воспитал его заботливо и уже определил на службу. Ко всем этим лицам полковник написал письма, уведомляя их о беспомощном положении Анюты, не имевшей никакого состояния. Он просил их прислать за ней доверенное лицо, оговариваясь, что девочка ему не в тягость, что он будет терпеливо ожидать, пока за ней пришлют родные, и что до тех пор она не будет нуждаться ни в уходе, ни в участии. Долго ждал полковник ответа. Первым ответил родной прадед Анюты, князь Дубровин. После благодарностей за то, что полковник приютил сиротку, он писал:

«Несчастное замужество моей дочери, на которое я согласился против воли своей, разлучило меня не только с ней, но и с ее сыном. Отец его женился вторично на злой и пустой женщине и рассорился и со мной, и с моим сыном, тогда еще живым. Он не позволял моему внуку посещать меня, и я не знал даже в лицо сына моей дочери. Когда он был произведен в офицеры, то даже не заглянул ко мне и, не простясь ни с кем, уехал на Кавказ. Мой покойный сын просил его остаться в Петербурге и, по моему желанию, предлагал дать ему средства служить в гвардии, но Сергей по молодости лет гордо отверг это предложение. Мы узнали стороной, что на Кавказе он женился Бог весть на ком… По крайней мере, он никого из нас не известил о своей женитьбе. Вы, милостивый государь, мне пишете, что несчастный Сергей был убит горцами, а жена его умерла. Очень сожалею и молю Бога помиловать и принять милосердно душу его, но я не знал этого моего внука и, посудите сами, могу ли сокрушаться о его смерти? Сожалею, что он оставил сиротку-дочку, но не могу в мои преклонные лета взять ее на воспитание. Дни мои, скажу больше – часы мои сочтены: мне восемьдесят лет, и мне должно ежеминутно думать о смертном часе, а не о воспитании четырехлетней девочки. Если я умру завтра, то на кого могу я оставить мою правнучку? Я живу один-одинешенек с двадцатилетним внуком. Согласитесь, что двадцатилетний мальчик не может в случае моей смерти взять на себя воспитание четырехлетнего ребенка. Я никак не придумаю, что мне с ней делать, и советую вам обратиться к теткам ее отца, Богуславовым. Если же эти старые богатые девицы не захотят взять на себя тяжкую обязанность воспитать сиротку, дочь их родного племянника, напишите мне: я постараюсь поместить ее в какое-нибудь воспитательное заведение и буду платить за ее содержание. Вот и все, что я могу для нее сделать».

После обыкновенных форм вежливости письмо это было подписано: «Князь Дубровин».

Вскоре пришло другое письмо – от старшей из трех девиц Богуславовых:

«Милостивый государь, Василий Федорович!

С прискорбием узнали мы из Вашего письма, что племянник наш Сергей Богуславов убит горцами. Ни мои сестры, ни я не желаем поминать старого, но не можем не сказать, что отец Сергея, брат наш, вел жизнь шумную, беспорядочную и, женившись во второй раз на пустой женщине, рассорился со всеми нами и даже не представил нам своего сына, нашего племянника. Мы от чужих людей узнали, что он уехал на Кавказ, а от вас – что он был женат и убит. Сожалеем, что он оставил сиротку-дочку, но не можем ничего сделать для нее. Обвинить нас никто не имеет права, ибо мы даже не знали ничего о ее рождении, и она нам совсем чужая, хотя, к сожалению, кровь Богуславовых течет в ее жилах. Ее отец виноват в том, что она осталась одинокой, ибо женился без ведома своих родных и без благословения отца и деда. В наши лета мы не можем взять на себя воспитание девочки, не можем и поместить ее в институт или пансион на свой счет. Одна из нас очень больна, и все наше время и наши доходы уходят на нее. Мы часто, ради слабого здоровья сестры, принуждены ездить на Воды и совершенно зависим от нее. Сестры мои и я советуем Вам обратиться к ее прадеду, престарелому, но богатому князю Дубровину. Он прадед Вашей сиротки, и ему проще всего о ней позаботиться – ведь она родная внучка его несчастной покойной дочери…»

– Поздравляю, – сказал полковник, с досадой комкая письмо, – они отсылают меня к князю, а князь – к ним! Хороши родные, нечего сказать. Пусть Анюта останется у нас.

– Но это невозможно! – воскликнула Наталья Дмитриевна. – У нас денег два гроша, одно твое скудное жалованье, да своих детей четверо. Посмотрим, что напишет старый генерал, а если и он откажется, то обратимся опять к князю Дубровину: пусть он за ней пришлет кого-нибудь и поместит ее, как он в письме своем обещает, в какое-нибудь казенное заведение или в пансион. По крайней мере, она получит образование. Ведь мы и своих детей, когда они подрастут, принуждены будем отослать в Петербург или в Москву.

– Да, конечно, – сказал полковник, – здесь, в глуши, воспитания без денег дать нельзя, да и при деньгах трудно. Повременим; подождем письма от генерала Богуславова, но я не предвижу ничего хорошего.

И вот прошел целый долгий месяц, прежде чем пришло письмо от генерала Богуславова.

«Племянник мой, – писал генерал, – уехал на Кавказ, не повидав родных, и, как я слышал, против желания своего родного деда – князя Дубровина. Что делал он на Кавказе, как жил, на ком женился, мне совсем неизвестно. Я даже не знал, что у него есть дочь. Вы поймете, что при таких условиях, имея двух дочерей и сына, я не могу взять чужое дитя, неизвестно как воспитанное, неизвестно в какой среде росшее. Все, что я могу Вам посоветовать, – это обратиться к князю Дубровину, так как мои уже далеко не молодые и незамужние сестры, живущие в Москве, и мой брат-сенатор не желают (мне это достоверно известно) взять на воспитание дочь племянника, которого они не знали и едва ли видели хоть один раз в жизни. Вероятно, князь Дубровин, родной ее прадед, сделает для нее что-нибудь. Было бы очень хорошо, если б он согласился отдать ее в какой-нибудь пансион и платить за ее воспитание. Я его иногда вижу и поговорю с ним. Он очень стар, боится умереть, не пристроив внука, и хочет во что бы то ни стало поскорей женить его».

– Женить внука! – воскликнул полковник. – В такие молодые годы.

– Посмотри, – сказала ему жена, которая держала в руках письмо генерала и дочитывала его, – он пишет, что князь дрожит над этим единственным внуком и, хотя определил его на службу, но не расстается с ним, держит его постоянно на глазах и желает видеть его женатым и пристроенным. Словом, все мысли, надежды и заботы князя сосредоточены на внуке. Он живет прилично своему положению и летам, но очень расчетливо, и копит деньги для внука.

– Из всего этого следует, что предложение заплатить деньги за Анюту в каком-нибудь заведении до́лжно считать зна́ком большого участия в ее судьбе, – сказал полковник не без горечи и насмешки.

– Напиши ему скорее! Князь стар, и если умрет, ничего не сделав для Анюты, то она останется ни с чем. Куй железо, пока горячо. Пусть он поместит ее в институт.

– Четырехлетнюю девочку отдать в институт! – возразил полковник. – Ты забываешь, что прежде девяти или десяти лет ее никуда не примут.

– Правда, – сказала жена полковника. – Как это грустно… Что же мы будем делать?

– Наташа, я, право, не узнаю тебя, – пожал плечами полковник. – Ты у меня добрая, сердечная, а сокрушаешься о том, что круглая сирота останется на наших руках. Я нынче же напишу князю, что все родные от нее отказались, и напомню ему об обещании поместить ее куда-нибудь. Если же он не ответит или умрет прежде, чем успеет распорядиться сделать что-нибудь для своей правнучки, то она останется у нас, и мы будем считать ее своей дочерью. Так ли, моя милая? А впоследствии вместе со своими дочерьми сами поместим ее в институт.

Наталья Дмитриевна подумала и потом сказала:

– Ты прав, пусть остается у нас: грешно не приютить сироту.

С тех пор она победила в себе чувство практической рассудительности и отдалась внушению сердца, а оно влекло ее к Анюте, о которой она искренне сокрушалась. Заботливо ухаживала она за ней и не считала ласк, которыми вместе с другими детьми осыпала ее.

Полковник сидел за письменным столом и старательно сочинял письмо к князю (он был не охотник да и не мастер писать письма, в особенности церемонные), когда денщик подал ему повестку на страхованное письмо из города К**. Полковник очень удивился, ибо никого не знал в городе К**, и тотчас послал за письмом. Когда он вскрыл его, то увидал незнакомый женский почерк и, желая знать, кто пишет, перевернул страницу и посмотрел на подпись: Анисья Долинская.

«Анисья Долинская, – подумал полковник, – сестра Анютиной матери, небогатая сестра ее. Не получая от нее ответа так долго, я уже перестал и ждать его. Письмо страховое!» – и полковник поспешно пробежал письмо. Вот оно:

«Милостивый государь!

Еще не оправилась я от тяжкой болезни, как узнала о постигшем меня несчастии – о смерти милой сестры моей, которую я ожидала к себе каждый день и уже устраивала мысленно нашу жизнь вместе, в одном городе, в соседнем доме. Это известие сразило меня и унесло остаток сил моих. Я не могу поправиться и все нездорова, и чем слабее я себя чувствую, тем сильнее во мне желание увидеть и обнять дочь сестры моей. Мой муж, по моей просьбе, желает принять ее как нашу дочь и воспитать ее с нашими детьми. Мы отыскиваем и осведомляемся, нет ли кого, кто едет в ваши страны, но никого найти до сих пор не могли. Оно и немудрено. Мы живем довольно уединенно, хотя и недалеко от Москвы, но в небольшом губернском городе, и в Москве никого не знаем. Если б у меня было побольше здоровья и побольше средств, я бы тотчас приехала за племянницей, но у меня, к сожалению, нет ни здоровья, ни денег. Я решилась обратиться к Вам с покорнейшей просьбой. Вы были столь добры, что приютили у себя мою племянницу, будьте добры до конца – довершите Ваше доброе дело: осведомитесь, не едет ли какое почтенное семейство в Москву и не возьмется ли оно довезти ко мне мою сиротку. Мой муж сам приедет за ней в Москву. Я знаю, это дело нелегкое, но надо же стараться каким-либо способом доставить в наш дом мою племянницу. Я жду не дождусь увидеть и обнять дочь сестры моей…»

Далее она в горячих выражениях благодарила полковника и его жену за то, что они приютили у себя сиротку.

– Жена! – вскричал полковник, и на его громкий голос прибежала Наталья Дмитриевна.

– Ну, вот и новости! У Анюты нашлись родные, настоящие, любящие родные. Сестра ее матери, Долинская… да вот, читай сама.

Наталья Дмитриевна прочла письмо, и лицо ее вспыхнуло.

– Видно, что добрая и сердечная женщина написала это письмо, – сказала она. – Анюте будет у нее хорошо, я в этом уверена.

– Да, но с кем мы ее отправим? До Москвы не одна тысяча верст. Это огромное путешествие. Притом девочку четырех лет не отправишь с корнетом гусарского полка.

И полковник залился добродушным смехом.

– Да, дело нелегкое. Надо справляться, искать. Конечно, не всякий возьмет ребенка в такое далекое путешествие.

Долго и безуспешно искали полковник и его жена человека, который мог бы и пожелал бы довезти Анюту до Москвы. Способные сделать такое дело в их окружении находились, но желающих – никого. Так прошло два года, проходил уже и третий. Анюта освоилась и, не помня своих родителей, считала полковника и его жену отцом и матерью, а их детей считала братьями и сестрами. Особенно нежно она любила свою сверстницу Леночку, не расставалась с ней ни на минуту и даже спала в одной комнате, в кроватке, близко придвинутой к Леночкиной постельке. И другую свою сестрицу, старшую Раису, и братцев, Володю и Алешу, любила она тоже, хотя и меньше, потому что они были старше ее несколькими годами. Сердце у Анюты было любящее, горячее, но зато и нрав был взрывной. Она была вспыльчива и во вспыльчивости своей необузданна. Наталья Дмитриевна безмерно баловала ее и на замечания своего мужа отвечала всегда: она сиротка! Несмотря на строгий запрет, прислуга не могла удержаться, чтобы не говорить о сиротстве Анюты, но Анюта была такое малое дитя, что пока не понимала ничего и не обращала внимания на намеки.

Полковник просил всех, кто ехал на Кавказские Минеральные Воды, искать случая отправить Анюту в Москву. На Воды приезжало много богатых помещиков, и он надеялся, что какое-нибудь семейство согласится довезти Анюту если не до Москвы, то до какого-либо города средней России. Наконец один из офицеров его полка уведомил его, что богатая княгиня Белорецкая, узнав о сиротстве Анюты и затруднениях полковника, желающего доставить ее к тетке, вызвалась довезти ее до Москвы. Она ехала со своими двумя дочерьми в четырехместной карете и просила прислать к ней Анюту в Кисловодск к первому сентября. Полковник получил это известие в конце августа. Терять времени было нельзя. Он позвал своего адъютанта и просил его проводить до Кисловодска Анюту, которую отправлял туда с нянькой.

Анюте минуло шесть лет. Прощание так поразило ее, что навсегда врезалось в ее память. Она живо помнила до конца дней своих, как полковник собрал всех детей в маленькой приемной, усадил их на стулья, а рядом приказал сесть и няне; как Наталья Дмитриевна, обливаясь слезами, села в кресло и взяла на колени Анюту, недоумевавшую о том, что происходит. В молчании посидели они, по русскому обычаю, с минуту, потом встали, крестясь, и ей приказали перекреститься. Полковник взял образ, благословил им Анюту и сказал:

– Молись всегда Богу, и Он благословит тебя. Нас не забывай, когда научишься писать – дай весточку о себе. Мы тебя любили и всегда будем любить. Когда ты будешь побольше, если тебе будет в чем нужда, помни, что у тебя здесь осталась семья. А теперь прощай!

Он взял Анюту на руки и поцеловал ее крепко-крепко, и слезы стояли в его добрых глазах.

– Наташа, – обратился полковник к жене, – благослови и ты ее. Ты была ей как родная мать.

Заливаясь слезами, Наталья Дмитриевна благословила, крепко прижала к себе и поцеловала Анюту, а Анюта все недоумевала и испуганно глядела на ту, кого она звала матерью.

– Дети, проститесь с Анютой, – сказал полковник. Старшая, Раиса, понимала уже, в чем дело, и заплакала. Все дети столпились вокруг нее, порываясь каждый поцеловать ее; за сестрой, видя ее слезы, заплакала и Леночка, прижимаясь к Анюте, а испуганная Анюта позволяла им всем целовать себя. Мальчики стояли поодаль, но вдруг и они поняли. Старший, Володя, с рыданием бросился к Анюте на шею, и его с трудом могли оторвать от нее.

– Ну, с Богом! – сказал полковник, желая прекратить тяжелое прощание.

Он взял Анюту на руки и передал ее адъютанту.

– Берегите ее, доставьте здоровой, – сказал ему полковник.

Когда Анюта увидела себя на руках едва знакомого ей офицера, когда он понес ее из дверей гостиной, она поняла, что покидает этот дом навсегда, и вдруг пронзительно закричала и отчаянно забилась в его руках. Володя бросился, схватил адъютанта за полы сюртука и тоже отчаянно закричал: «Не надо! Не надо!»

– Мамочка, мама, – кричала Анюта, – папочка, не отдавайте меня! Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!

Но крепко державший девочку на руках адъютант вынес ее из дома, посадил в коляску и сам сел подле нее вместе с нянькой.

Долго билась, рыдала и кричала Анюта, и посреди ее рыданий все слышались слова:

– Мамочка! Мама! Не хочу! Не хочу!

Наконец она выбилась из сил и заснула. Но и на другой день она проснулась с тем же плачем и криком: все звала мамочку и кричала: «Не хочу! Не хочу!..»

Дорога от Тифлиса до Кисловодска нелегкая и неблизкая. Она утомила Анюту, и девочка успокоилась: она уже не плакала, но сидела молча, не по летам печальная.

Адъютант благополучно доставил ее к княгине Белорецкой. Это была женщина еще не старая, лет около тридцати пяти, высокая, статная, красивая. С ней были две ее дочери, одна – ровесница Анюты, другая – годом старше. Княгиня приняла Анюту ласково и позвала дочерей.

– Анюта поедет с нами в Москву, – сказала она, – полюбите ее.

При этих словах Анюта, глядевшая на всех диким волчонком, вдруг встрепенулась, задрожала и опять закричала:

– Не хочу! Не хочу! Хочу к мамочке!..

– Ты едешь к другой мамочке, к своей настоящей мамочке, – говорила княгиня, лаская Анюту.

– Не хочу к другой! – с криком повторяла Анюта.

– О, дитя мое милое, – сказала печально княгиня, – мало ли чего мы не хотим, но должны покориться. Тебе пришлось испытать все это слишком рано. Бедная девочка, бедная сиротка!

Рыдающую Анюту, всю в слезах, повторяющую: «Не хочу! Не хочу!» – отнесли в детскую. Там две няньки и обе княжны старались ее развлечь и успокоить, но напрасно показывали девочке чудесные игрушки, веселые картинки – Анюта не хотела глядеть на них, она лишь горько плакала и твердила:

– Мамочка! Мамочка! Не хочу! Не хочу!

Однако через несколько дней она мало-помалу успокоилась и занялась игрушкой – птичкой с блестящими перьями, которую няня заводила ключиком, и она, припрыгивая, носилась по комнате. Анюта, не видавшая никогда затейливых игрушек, смотрела на нее с восторгом, и, когда она начинала плакать и звать мамочку, няня вновь заводила птичку и пускала ее по комнате. Каждый день, просыпаясь, Анюта просила и мамочку, и птичку.

– Хочу мамочку, – говорила она жалостно, – хочу птичку!

И птичку тотчас приносили.

Через неделю княгиня пустилась в путь. В карете сидела Анюта между двумя княжнами и бережно держала на коленях блестящую птичку с разноцветными перьями, но долго не могла привыкнуть к княжнам, которые были с ней милы и сердечны. Мать говорила им, что они должны заботиться о сиротке, одинокой сиротке, и они понимали это и с любовью смотрели на нее, ласково говорили с ней, делили с ней лакомства и целовали ее, но Анюта все глядела волчонком и часто вздыхала. Путешествие длилось три с лишним недели. В больших городах княгиня отдыхала и проводила по два-три дня. Девочек посылали гулять. Им нравилось ходить по улицам и садам незнакомых городов. Они резвились и смеялись, но Анюта все была печальна. Однако мало-помалу она привыкла, полюбила младшую княжну Алину и сама стала целовать ее. Приехали они в Москву, и Анюта с удивлением увидала большой дом в глубине просторного двора, с тенистым садом позади дома. В доме стояла красивая мебель, по стенам висели картины в золоченых рамах, стояли по углам белые мраморные статуи, которых по вечерам побаивалась Анюта. Две недели прожила она у княгини и уже совсем было привыкла и к ней, и к княжнам, и к няне… Однажды вечером, когда они пили чай, доложили о приезде Николая Николаевича Долинского, дяди Анюты. В гостиную вошел небольшого роста, сухощавый, белокурый, застенчивый и моложавый человек лет сорока, с лицом добрым и приятным. Он горячо благодарил княгиню и посматривал с любопытством на трех девочек, пивших молоко из чашек за чайным столом. Он был в трауре.

– Анюта, подойди сюда, – позвала княгиня, – поцелуй дядю. Это твой дядя.

Николай Николаевич обнял Анюту и поцеловал ее.

– Ждала-ждала, да не дождалась ее жена моя, – сказал он княгине растроганным голосом.

Княгиня взглянула на его траурное платье и все поняла.

– Жена ваша?.. – она взглянула на него сочувственно и смущенно и не договорила.

– Лишился, княгиня, лишился! – отвечал он ей. – Она была отчаянно больна и лишь только стала поправляться, как пришло известие о смерти ее единственной, нежно любимой сестры. Она опять слегла в постель и уже не вставала.

– Как же теперь? – спросила княгиня.

– С моими детьми воспитаю – она так мне приказала. Всё ждала племянницу, не дождалась и, умирая, приказывала любить ее и воспитать… – он остановился, проглотил душившие его слезы и прибавил: – Исполню волю ее свято. У меня своих детей пятеро. Анюта будет шестая. Бедная сиротка, и она всех лишилась… никого у нее нет… кроме меня и моих детей. Я разницы между ними не сделаю… Печальна судьба ее! Смерть ходит за ней по пятам…

Анюта вздрогнула, хотя не вполне понимала, что говорил дядя.

– Да, печальна, – сказала княгиня и прибавила: – Когда же вы хотите ехать?

– Завтра. Я не могу надолго оставлять моих детей одних и спешу вернуться к ним. Притом мне здесь делать нечего.

Анюта, казалось, поняла. Княгиня, видя ее погрустневшее, смущенное лицо, приказала ей и Алине идти спать. Старшая дочь княгини, Нина, нежно поцеловала Анюту.

– Господи! Что же это? Опять! – воскликнула Анюта и залилась слезами. – Куда еще? Опять к новому дяде!

Не обошлось без слез и на другой день, но Анюта уже не билась, не кричала, как прежде, а простилась со всеми молча, печально и, казалось, покорилась своей горькой участи. Она смирно сидела всю дорогу в карете и упорно молчала, не отвечая на расспросы дяди. От Москвы до города К** ехать было недалеко. Через сутки они въехали в К**.