Читать книгу Княжна Дубровина - Евгения Тур - Страница 4

Николай Николаевич взял Анюту за руку, ввел ее в небольшой, светленький домик, прямо в детскую, где с криками радости его окружили дети. Он расцеловал их, поставил посреди них Анюту и сказал:

– Привез вам сестрицу. Любите ее и во всем ей уступайте. Она будет наша общая любимица. Вы все должны угождать ей. Помните, что мать ваша, умирая, приказывала любить новую сестрицу. Няня, – обратился он к старухе, стоявшей за детьми, – вот тебе еще барышня, ходи за ней заботливее, чем за другими детьми: это тоже дочь моя. Я не забуду твоих стараний, и ты останешься мной довольна. Слышишь, няня, не ропщи на девочку, балуй ее.

– Слушаю, батюшка, – отвечала няня.

Домик, где жил Николай Николаевич Долинский, стоял на окраине города, на высокой горе, под которой текла широкая река Ока. К ней спускался тенистый, довольно большой сад с густыми липовыми аллеями и куртинами; кое-где росли плодовые деревья, за садом был огород с капустой, картошкой и даже гречихой, которые выращивали для домашнего продовольствия. Перед небольшим балконом был разведен маленький цветник, которым с особенной заботливостью занималась покойная жена Долинского. У реки была небольшая пристань, к ней привязывалась лодка, на которой покойная любила кататься с детьми: отец выучил сыновей грести и управлять рулем. Довольно большой двор у домика заполнен был домашними постройками: кухней, погребом, конюшней, где, впрочем, стояла одна только корова да была выгорожена клеть для кур.

Лошадей Долинский при своих малых доходах держать не мог. Этот домик и сад составляли единственное его богатство. Он служил советником губернского правления и, кроме жалованья, имел небольшой капитал. Он и его пятеро детей – два мальчика и три девочки – жили довольно скромно, уединенно, но без особенных лишений. Старший его сын, Митя, десяти лет, учился в гимназии, так же как и меньшой, Ваня, которому минуло только девять. Дочь, восьмилетняя Агаша, была брюнетка – умная и живая, а меньшая, Лида, – тихая и кроткая, белокурая и голубоглазая. Она оказалась ровесницей Анюте и скоро подружилась с ней, особенно потому, что во всем беспрекословно покорялась умной, но властной и вспыльчивой Анюте. В доме была еще девочка Лиза, двух лет. Все дети были оставлены на произвол судьбы и старой няни, которая больше занималась вязанием чулок и чаепитием с соседками, чем надзором за ними.

Поутру мальчики уходили в гимназию, отец их – в губернское правление, а девочки оставались дома. Агаша любила читать, и отец доставал ей книги. В долгие осенние вечера Агаша пересказывала меньшим сестрам то, что читала. Когда это занимало их, они ее слушали, когда же им казались неинтересными рассказы Агаши, они вскакивали, уходили в столовую и затевали там шумные игры. Любили они играть в «свои дома» – игра эта выдумана была Анютой, великой затейницей. Каждая из девочек выбирала себе местечко под ломберным столом, садилась на пол с куклами, игрушками, кухнями, лошадьми и коровами и представляла «хозяйку дома». Они ходили в гости друг к другу, принимали гостей у себя, часто ссорились и вновь мирились, но эта игра прекращалась, лишь только мальчики приходили из гимназии. Тогда начиналась игра в «разбойники». Девочки выходили из своих домов, разбойники нападали на них, ловили их, брали в плен и требовали выкуп. Но при этой беготне и ловле подымался такой страшный шум, визг и вопли, что оглушенный Николай Николаевич выходил из кабинета и сам унимал детей.

– Не кричите так, ради Создателя, – говорил он с укоризной, – голова идет кругом. Посмотрите, на что это похоже? Опрокинули стулья – все переломаете, а мне других покупать не на что.

– Это не я, папочка! – пищала Лида.

– И не я, и не я, – кричали мальчики в азарте, – это Анюта: она как побежит, всегда цепляется за стулья и опрокидывает их.

– Папочка, – подступала к дяде Анюта и говорила запальчиво, вся раскрасневшаяся от волнения, – разбойник совсем уж было догнал меня, и я, чтобы спастись, поневоле опрокинула ему стул под ноги. Страшно, папочка, так сердце и стучит.

– Дурочка, – говорил Долинский, – чего же ты боишься, ведь Ваня ловит тебя.

– Папочка, да он не Ваня, он разбойник.

– Она так боится, – говорила Агаша, – что ночью кричит и бредит разбойниками.

– Ну вот, это уж вовсе никуда не годится, это даже нездоро́во, – сказал Долинский. – Вечером не играйте в «разбойники», – прибавил он.

– Что вы, папочка, как это можно, – вступалась Анюта с увлечением. – Я не хочу играть в другую игру, я люблю в «разбойники». Хочу всегда играть в «разбойники».

– Ну хорошо, только не шумите так, подумайте и обо мне, у меня дел множество, а при таком шуме и гаме заниматься нельзя.

Он уходил в кабинет и плотно притворял за собой двери. Дети зачастую держали совет, не лучше ли ради спокойствия папочки играть в другие игры: в «свои козыри», в «мельники» или в «любопытные», – но Анюта протестовала.

– Я хочу в «разбойники», – говорила она решительно. Воображаемая опасность возбуждала ее, и она бросалась, как дикая кошка, от ловивших ее братьев и, забыв о папочке, кричала что есть силы.

– Так играть нельзя, – говорил Митя, – будет. Давайте играть в «свои козыри».

– Не хочу! не хочу! – твердила Анюта настойчиво.

– Препротивное это слово, и ты постоянно повторяешь его, – замечала Агаша. – Мало ли чего ты не хочешь?

Но унять Анюту было нелегко. Она упорно стояла на своем; часто спор оканчивался ссорой и слезами. Тогда опять папочка появлялся в дверях кабинета и опять усовещивал детей, но на жалобы Анюты непременно выговаривал старшим.

– Она маленькая, меньшая, – говорил он, – уступите ей. Вы видите, она плачет, стыдно вам. Вы должны всегда уступать ей.

– Папочка, да мы ничего. Ведь и Лида маленькая, а не плачет, – говорил Митя.

– Лида – дело другое, – отвечал Долинский.

– Отчего же другое? – возражали дети.

Николай Николаевич не знал, что сказать, так как не хотел выдать своей тайной мысли. Он не желал, чтобы дети заметили малейшую разницу между собой и Анютой, и потому не мог сказать им: уступайте, потому что она сиротка. А Анюта, которая почти всегда оставалась в глазах папочки правой, с каждым днем делалась все требовательнее и несноснее. Она даже привыкла сама говорить о себе: «я меньшая» и требовать уступок. Ссоры делались чаще, поскольку мальчики не хотели покоряться Анюте, и, быть может, они невзлюбили бы ее, если бы не редкая чувствительность ее сердца, если бы не способность девочки привязываться всей душой. Часто после ссоры она робко подходила к Мите, заглядывала ему в глаза, целовала и, случалось, хотя и редко, даже просила прощения.

– Не сердись, – шептала она ему на ухо, – я люблю тебя, Митя, как люблю! Я только так.

– Ну, то-то, что так, – говорил он и мирился с ней, помня слова папочки, что он должен во всем уступать ей.

Бывало и по-другому. Анюта, рассердившись, уходила в детскую, но, заскучав там, возвращалась и заставала детей играющими в «свои козыри» или в «любопытные», тогда и она принимала участие в игре, хотя сначала и надувшись.

– Анюта пришла, – говорил Ваня. – Я не советую играть в «любопытные».

– Отчего это? – спрашивала Анюта обиженно.

– Оттого, что ты будешь любопытствовать всякий раз, заберешь к себе всю колоду, останешься с ней и взвоешь.

– Какое милое выражение: взвоешь! – говорила Анюта.

– Ну и пожалуйста, у нас в гимназии все так говорят.

– А папочка не любит, – заметила Агаша.

– Ну хорошо, словом, Анюта опять… совсем не знаю, как сказать, чтобы угодить чопорной Агаше, заревет, что ли?

– Я совсем не плакса, – возражала оскорбленная Анюта, – а, конечно, досадно сидеть всякий раз любопытной с целой колодой карт перед собой.

– А ты зачем любопытствуешь?

– Хочется, так хочется, не могу удержаться.

– Ну, коли хочется, так поделом, и останешься со всей колодой перед собой.

– А я хочу любопытствовать и не оставаться.

– Ну, это совсем уж нельзя.

– А я хочу.

– Ну, и оставайся при своем хотенье.

Но Анюта начинала сердиться и бежала в кабинет к папочке с жалобой на братцев. Николай Николаевич, как ни был занят делами, заметил, что Анюта очень своенравна, капризна, и не знал, как помочь беде. Да и не это одно он заметил. Дети росли без призора, одеты были неопрятно, дом становился все беспорядочнее, хозяйство шло из рук вон плохо, а денег выходило вдвое больше. Призадумался Долинский.

Однажды пришел к нему один из приятелей, а Николай Николаевич за чашкой плохого чая, жидкого и слишком сладкого, как патока, при адском шуме, который производили в своих играх дети, вдруг вышел из себя, что случается иногда с добрыми и слабохарактерными людьми.

Он отворил дверь кабинета и закричал:

– Дайте мне покой, наконец! Убирайтесь все в детскую!

Дети, удивленные и испуганные таким неожиданным и до тех пор небывалым гневом папочки, мгновенно смолкли и убежали. В детской меж ними пошли пререкания и упреки. Вину все дети взваливали на Анюту. Она сердилась и сварливо оправдывалась. От этого шум не утих, а удвоился.

– Сил моих нет, – сказал, садясь в кресло, Долинский. – В доме беспорядок, дети распущенны и того и гляди испортятся, избалуются, да они уже разбаловались: никого не слушают, ничем не заняты, шумят, кричат, ссорятся. Кухарка ворует, няня зря деньги тратит. Средств на расходы не хватает. Не знаю, что делать? Не слажу никак.

– Женись, – посоветовал приятель.

Долинский с испугом отшатнулся.

– Женись для детей: чтоб иметь мать детям и хозяйку в доме. Так жить нельзя. Притом же твои дети – дети брошенные, ты сам это знаешь. Ты на службе, а они одни, со старой глупой нянькой.

– Сам знаю, что брошенные.

– Одно спасение – жениться.

– На ком?

– Сыщи добрую, немолодую девицу или вдовушку, женись не для себя, а ради детей.

– Матери им никто не заменит, – сказал Долинский с глубокой горестью.

– Конечно, никто не заменит, об этом и речи быть не может. Но ты сам видишь неурядицу своей семейной жизни. Три года почти прошло с кончины твоей доброй жены, а уж ни дома, ни детей узнать нельзя.

Долинский махнул рукой.

– Не будем говорить об этом. Такой, какова была моя Анисья Федоровна, я нигде не найду.

– Да и не ищи такой, а просто женись на доброй девушке и хорошей хозяйке.

– Замолчи, мне тяжело слышать это, – сказал Долинский, но разговор этот запал ему в голову. Он стал выходить из дому к соседям и присматриваться к девицам, но ни одна не только не нравилась ему, напротив, они казались просто противными.

Зима прошла, настала весна, и Долинскому теперь меньше досаждал детский шум: игры, беготня, ссоры и примирения переместились в большой сад.

Рядом с садом Долинского стоял небольшой домик-особняк, имевший маленький палисадничек. Во всем домике было всего четыре комнаты да две комнатки в мезонине. Здесь жила старушка-вдова Софья Артемьевна Котельникова с дочерью и прислугой, бывшей няней. Двор домика, садик и службы отличались чрезмерной опрятностью. Двор был выметен, посыпан песком; черная большая лохматая собака лежала в конуре, набитой чистым сеном для подстилки. Куры – большие кахетинские и маленькие корольки, с хохлами и без хохлов, неуклюжие, на высоких ногах, и маленькие, грациозные, с задиристыми петушками, сновали взад и вперед по двору и оглашали утренний воздух кудахтаньем и громкими криками.

Ранним утром из-под белой занавески среди горшков герани показывалась головка молодой девушки. Она выглядывала в окошко и вскоре выходила на посыпанный песком дворик. С метлой в руке, весело напевая, принималась она усердно мести дворик, потом уходила в дом и возвращалась с корзинкой, в которой были собраны корки хлеба от вчерашнего обеда и ужина, крошки творога и всякие зерна. Она садилась на ступени низенького деревянного, замечательно чистого крылечка.

Была она роста высокого, стройная, одета просто, даже бедно, но и в старом ситцевом платьице она производила приятное впечатление. Она не была хороша собой: нос ее был немного толстоват, губы крупные, но все лицо ее озарялось, если можно так выразиться, чистым и ясным светом больших серых глаз. Глаза эти и улыбка ее, добрая и умная, были так хороши, что она казалась почти красивой, когда улыбалась и любовно глядела на собеседника, а глядела она на всех с благорасположением и приветливостью. И вот, выйдя из дома, садилась она на узеньких ступеньках своего маленького крылечка, у дверей своего маленького домика, и начинала звонким и чистым голосом сзывать своих любимиц к завтраку.

– Цып-цып-цып! Цыпоньки-цыпоньки-цыпоньки! – звала она, и куры сбегались к ней из-за сарайчика, где копошились с утра, и окружали ее, жадно склевывая подачку. Большие и сильные курицы норовили обидеть маленьких, но она присматривала за порядком, отгоняла больших и бросала пшено и творог маленьким. К ним приставали и воробьи. Воришки эти, скача и прыгая, нагло завладевали своей долей и уносили добычу на ближайшее дерево. Но хищение замечала хозяйка и громко смеялась, показывая маленькие беленькие зубки. На смех ее частенько показывалась из дома пожилая кухарка, бывшая няня девушки, Дарья-няня – так звали ее, – и смотрела, подперши голову рукой, на свою веселую барышню. А барышня была одна-единственная дочь старой, не слишком здоровой вдовы, и обе они – и мать, и няня – не могли наглядеться на свою Машу.

В этом маленьком домике с маленьким палисадником и маленьким двориком, с курами, воробьями и хохлатой собакой Барбосом все жили в мире, тишине и приязни: старая мать, ее дочь и няня. Богатства не было, но был достаток, и был он оттого, что Котельниковы – и мать, и дочь – жили по пословице: «По одежке протягивай ножки». Маша не знала ни капризов, ни затей. Она была домоседка, рукодельница, заботливая хозяйка, страстная любительница птиц и цветов, которые сама сажала и поливала, и грядки полола в маленьком огороде, и за всеми растениями ухаживала в палисаднике. Руки у нее, по выражению Дарьи-няни, были золотые. К чему она ни прикасалась, все в руках ее спорилось, и все-то она делать умела, и все-то делала весело, смеясь и распевая русские песни своим звонким и чистым голоском. Умела она сшить платье себе и матери, умела смастерить незатейливый чепчик к большому празднику, умела испечь пирог, изжарить, в случае нужды, жаркое и сварить суп; но до этого Дарья-няня не допускала свою дорогую барышню.

– Нечего, – говорила она ей сурово, – ручки портить да личико у огня жарить. Нешто я сама не смогу. Поди, поди отсюда, не твое здесь место; знай свое: рукодельничай, кур корми, цветы поливай, матери книжку читай.

И Маша, смеясь, убегала к матери, и целый-то день лились за делом ее веселые речи, пока руки ее, не зная отдыха, старательно трудились. То она вязала, то шила, то поливала, полола, птиц кормила, а после обеда и перед обедом читала матери книжки, которые носил им батюшка, приходский священник и их духовник. Знакомых у них было мало, да и Маша, выросшая в уединении, не любила ходить по гостям. Так жили они счастливо и спокойно до тех пор, пока неожиданно не ворвались в их тихий дом и шум, и голосистые речи, и всякие затеи. Вот как это случилось.

Однажды пропала у Маши ее любимая кахетинская большая курица. Обыскалась Маша своего Рыжичка – так звала она ее, – ибо курица эта пером была искрасна-золотая. Напрасно Маша звала ее и даже выбегала на улицу, немощеную и пыльную, – нигде не было видно беглянки. После долгих и безуспешных поисков Маша села на лавку в своем палисаднике и пригорюнилась. Жаль ей было своей любимицы. Из-за забора показалось лицо Мити Долинского. Он глядел на грустную Машу, а она его не видела. Тогда Митя решился: покраснел до ушей и кашлянул. Она оглянулась. Митя уже висел на заборе.

– Вам чего? – спросила Маша.

– Вы своей курицы не доискались, – ответил Митя.

– Да, беда такая, пропала – и не придумаю, куда она подевалась. Калитка заперта, забор высокий, и никогда-то она не выходила никуда, даже в палисадник: никогда я кур туда не пускаю.

– Я вашу курицу видел.

– Что вы?

– Право, видел. Она поутру, час тому назад, ходила по пустырю, за нашим садом.

– Батюшки, куда забрела! Пойду искать.

– Не беспокойтесь; если позволите, я вам сам словлю ее. – Только осторожнее, не покалечьте ее, – нет, лучше я сама. Где она?

– Выходите, пойдемте вместе, я покажу.

Маша сбегала в дом, накинула на голову платок и вышла на улицу, а Митя выскочил из ворот своего дома, и они вместе побежали взапуски на пустырь отыскивать курицу, дружно смеясь и болтая, точно давным-давно были знакомы. Через полчаса они увидели курицу, копавшуюся в мусоре на пустыре.

– Вот она! – закричала Маша радостно. – Ну, смотрите, потихоньку заходите с той стороны, а я с этой. Не пугайте ее… берите. Ах! ушла… Ловите! Ловите! Вот она. Да осторожнее, осторожнее!

Курица была уже у Мити и отчаянно билась в его сильных руках, но он держал ее крепко и принес благополучно во двор Котельниковых. Курица, радостно кудахтая на весь двор, устремилась к своим товаркам, а Маша зазвала Митю в домик и принялась угощать его чем Бог послал, а в доме у них по домовитости всего было вдоволь. Дарья-няня и мать Маши наперерыв угощали Митю. Чего только не наставили они на стол: и кофе с топлеными сливками и пенками, и варенья, и лепешек со сметаной и творогом. Митя, познакомившийся с Машей, уже не дичился; он пил, ел и болтал без умолку. Он подробно поведал о себе, сколько у него сестер и братьев, а уходя, заключил, что хотел бы всех их привести к ним в гости.

– Приводите, приводите, – сказали в один голос и Маша, и ее мать.

Митя на другой же день явился со всеми детьми перед высоким забором, отделявшим сад Долинских от палисадника Котельниковых. Все дети остались за забором, а Митя опять влез на него и воскликнул:

– Как пройти? Маленькие сестры не перелезут.

– Я перелезу сейчас, – откликнулась Анюта.

– Как можно, – возмутилась с той стороны Маша, – обойдите вокруг, через улицу.

– Нет, нет! – заговорили в один голос Митя и Ваня и принялись за работу. Они вытащили одну доску из забора, не слишком крепкую. Маша им запрещала, но они ее не слушали.

– Ничего, – говорили они, – забор наш.

После долгих усилий вытащили еще две доски, и в это узкое отверстие со смехом и шутками просунули сестер, а затем торжественно ввели их в палисадник Котельниковых – одну с оборванным подолом платья.

– Что вы это, как можно, – говорили в один голос Дарья-няня и Софья Артемьевна, – зачем через забор, через улицу было бы приличнее.

– Да вот, приличнее, – сказал Митя, – а вы сговоритесь-ка с нашими няньками. Они к вам сестер не пустят.

– Наверняка не пустят, – вторили ему сестры.

– Не пустят, а я уйду, – настаивала Анюта.

– Ты, известно, уйдешь, ты молодец девчонка, – сказал Митя смеясь, – а вот Лиза не посмеет.

– Оттого что Лиза – трусиха, – говорила Анюта, – оттого и не посмеет.

– Но ведь посмели, коли вы здесь, – усмехнулась Маша. – Ничуть не посмели, а потихоньку ушли, няньки наши чаи распивают и думают, что мы в саду, а мы вот где, – сказал Митя торжественно, и все дети расхохотались.

– И вас не хватятся дома? – спросила Софья Артемьевна с недоумением.

– И не хватятся, уж наверняка не хватятся до самого того времени, как прийти папочке. Папочка возвращается домой из присутствия в пять часов; вот в половине пятого они и пойдут искать нас по саду; не найдут там, пойдут на улицу, и уж как тогда злятся – любо-дорого смотреть!

– Бедные дети, – вздохнула Дарья-няня, – сироты без матери.

– Дети, брошенные без призора, – сказала Софья Артемьевна и тихо покачала головой. – Жаль их! Посмотри, – прибавила она тихо, обращаясь к дочери, – у меньшой барышни в пройме дыра, да и юбка оборвана.

Маша встала, взяла иголку с ниткой и позвала:

– Анюта, подите сюда, я зашью вам платье; не ходите так, нехорошо.

– Да что ж мне делать, если лопнуло!

– Как «что делать»? Зашить!

– Я не умею.

– А я вас научу, – сказала Маша.

– Жалкие дети, – шепнула ей мать.

– Ну, мама, не жалейте их так, я их буду беречь, – улыбнулась Маша, – мы вот познакомились, и теперь я позабочусь о них – страсть детей люблю.

И действительно, Маша, любившая детей без памяти, каждый день теперь играла с ними, и кур с ними кормила, и полола с ними вместе в палисаднике, и цветы поливала, да, кстати, и глядела, чтоб они не шалили, были чисто одеты, мыли почаще руки; она сама их причесывала, оправляла на них платья. Няньки скоро узнали об их знакомстве, но им это было на руку, оттого они Маше и не мешали. К осени обо всем узнал из рассказов детей и Николай Николаевич и отправился благодарить соседок за внимание к его детям. Целую зиму дети каждый день уж не через забор, а чинно – через улицу – ходили навещать соседок, а Николай Николаевич повадился ходить к ним каждый вечер. К следующей весне он, видя дружбу детей с Машей, решился и сделал ей предложение. Он был человек еще не старый – ему минул только сорок один год, а ей было уж двадцать пять лет, хотя нельзя было дать больше восемнадцати. И Маша согласилась. Она горячо полюбила детей Николая Николаевича, да и он был ей симпатичен. Только мать ее не уставала удивляться.

– Куча детей, – говорила она, качая головой, – мал мала меньше.

– Ну, что же такое, когда я их люблю! – отвечала Маша. – Ну, а коли больны будут?

– Ходить за ними стану.

– А мачеху невзлюбят?

– Да какая же я им мачеха? Я им Маша, их любимая Маша!

– А слушаться не будут?

– Почему это? Они всегда меня слушаются.

Словом, рассуждения Софьи Артемьевны были рассеяны Машей в прах; она целовала мать и говорила:

– Подумайте, маменька, счастье-то какое: дочь выходит замуж – с матерью расстается, а нам и расставаться не надо. Мы сделаем калитку в заборе, и вы будете ходить к нам каждый день обедать, а мы к вам – вечером, чай пить. Так-то заживем мы на славу! Маменька, милая моя!

И растроганная Маша крепко целовала мать.

Но Николай Николаевич взглянул на дело иначе. Он затруднялся, как сказать детям, что решил жениться. В воскресенье утром пошел он к обедне, горячо молился Богу, пришел домой и созвал в кабинет всех своих детей.

– Ну, дети мои милые, – сказал он им, – я должен сообщить вам очень важное, великое для вас и для меня известие. Выслушайте меня внимательно.

Дети насторожились.

– Бог взял у меня милую вашу маменьку. Остался я один; занятый службой, за вами приглядывать не имею времени, а за домом – и подавно. У вас шум, шалости, ссоры.

– Папочка, милый, – наперебой заговорили дети.

– Молчите и слушайте меня, – строго сказал отец. – В доме беспорядок. Я решился всему этому положить конец: я женюсь. Конечно, вам матери никто заменить не может, но… Агаша, о чем ты плачешь! Не плачь, а слушай; никто матери не заменит, но я вам дам друга, руководительницу, которую вы должны уважать и слушать как жену мою.

Девочки заплакали еще горше, а Анюта всплеснула руками и воскликнула:

– Но я не хочу, папочка!

Мальчики сидели, понурив головы, и молчали.

– Молчи… Анюта. Слушайте, дети! Я надеюсь, что вы будет довольны: я женюсь на Марье Петровне.

– На какой Марье Петровне? – спросил Митя, недоумевая.

– На Марье Петровне, которую вы зовете Машей.

– На Маше! – крикнули все дети в один голос. – Ах, папочка, милый папочка, – и все дети бросились обнимать и целовать его.

– Маша будет жить с нами!

– В одном доме!

– Будет играть, читать и гулять всегда с нами! Вот так папочка! Какое умное дело придумал, – восклицали дети, прерывая один другого.

Николай Николаевич был так растроган, что обнимал детей со слезами на глазах.

– Пойдемте сейчас к ней, – сказал он, и все дети стремглав побежали к соседкам, ворвались к ним в дом с шумом, с криком бросились Маше на шею и осыпали ее поцелуями.

– Маша, Маша! Ты теперь наша Маша.

– Ваша, всей душой ваша, – прочувственно говорила Маша, протягивая руку столь же растроганному отцу детей. Он поцеловал ей руку и обратился к своей нареченной:

– Но мне кажется неловко, что они зовут вас Машей и говорят вам «ты», это неуместно.

– Ах, нет, пожалуйста, – сказала она, – пусть я всегда останусь для них любимой Машей. Мне дорога их любовь, и мне дорого это имя.

– Как же! И мальчики? – с сомнением спросил Николай Николаевич. – Уж это как-то совсем… нехорошо!

– Что это, папочка, – сказал Митя негодуя. – Она моя Маша, я с ней первый познакомился и всех сестер к ней привел. Через меня и вы ее узнали, правда, Маша?

– Правда, Митя, я всегда буду ваша Маша, любящая вас и любимая вами, не так ли?

– Так! Так! – закричали дети хором.

Свадьбу не откладывали. Николай Николаевич спешил ввести в свой дом молодую хозяйку. Приданое сделали маленькое, простенькое. Маша говорила, что ничего ей не нужно – все у нее есть. Она сама сшила себе немного белья и три платья. Одно – для свадьбы – белое кисейное. Дарья-няня и даже Агаша помогали ей: подрубали платки. Настал Светлый праздник Пасхи. Как весело все они встречали его! Все пошли к заутрене, потом пришли разговляться к маменьке, и Николай Николаевич подарил Маше чудесный перстень. Она обрадовалась и удивилась, но смутилась.

– Уж больно он красив, – сказала она, надевая его на палец, – много сто́ит! Зачем тратишь столько денег. Они детям нужнее.

Святая неделя прошла как один день, и свадьба была назначена на Красной горке.

Оделась Маша в свое белое кисейное платье и горько заплакала, прощаясь с матерью, принимая ее благословение. Пришел Митя, принес ей от отца букет цветов и белые цветы для украшения волос. Она приколола их к своей густой и пышной косе и отправилась в приходскую церковь пешком, так как церковь находилась в двух шагах от дома.

Там ожидал ее Николай Николаевич, окруженный детьми. Старый священник, духовник Маши, обвенчал их. Горячо молилась Маша и просила Бога дать ей разум и силу воспитать детей своего мужа и составить его счастье.

Так вошла Маша в дом Николая Николаевича и принялась за дело умеючи и потихоньку. С детьми хлопот у нее не было: они ее любили и охотно слушались. Одна Анюта не покорялась ей, но Маша скоро поняла ее характер и настаивала кротко, с лаской и добрыми словами. Анюта крепко полюбила Машу и из любви уступала ей. Бывало, закапризничает Анюта, а Маша поглядит на нее добрыми глазами, покачает головой – и стихнет Анюта. Анюта вспылит, слова так и бегут, так и сыплются, а Маша выслушает ее внимательно молча и скажет:

– Ты все сказала?

– Все.

– Ну, теперь выслушай и меня, – тогда Маша принималась говорить разумно и ласково, и, если ей не удавалось уговорить Анюту, она прибавляла:

– Не огорчай меня и папочку. И Анюта переставала спорить.

Не так-то легко было сладить с распущенной и избалованной прислугой. Но Маша через три месяца сладила и с этим. Самых ленивых уволили, осталась старая няня, с которой Маша обращалась ласково, ничего ей не приказывала, но всегда просила и твердо на своем желании настаивала. Она через Дарью-няню нашла другую кухарку, новую горничную и работящего дворника; перевела от маменьки в свой новый двор кур и поместила их у себя, в новом курятнике. В доме и хозяйстве, даже в саду и огороде скоро все пришло в надлежащий порядок. За мужем Маша заботливо ухаживала, и зажили они счастливо.