Читать книгу Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Иванович Панфёров - Страница 6

1

Где-то за Волгой просыпалось солнце. Его самого еще не было видно. Оно еще скрывалось за необъятной далью, но лучи уже вонзились в небо, сгоняя с него мрак ночи, заливая ободки редких облаков оранжевыми и синеватыми красками. И небо не скупилось! Оно тоже сыпало краски на травы степей и, казалось, будило землю. Поднялся ветерок, и Дон завихрился беляками-снежинками, отражая в себе восход.

Астафьев выбрался из-под обрывистого берега Дона и, сияя, как заря, показал Акиму Мореву вязку крупных судаков.

– В путь-дорогу, Аким Петрович! – весело крикнул он. – В Нижнедонскую станицу, а там – уху. Эх! Молодцы какие попались!

– «Молодцы» хороши, но уху – в другом месте.

– Где же? В степи? У нас ни котелка, ни приправы, – запротестовал Астафьев.

Понимая рыбацкий зуд Астафьева и его желание, чтобы уха была сварена по всем рыбацким правилам, Аким Морев все-таки неприступно сказал:

– Сейчас – в колхоз «Партизан». Хочу узнать у вашей крестной, был ли Ростовцев хоть раз в колхозе.

– Статуй? Не был. Знаю.

Аким Морев, конечно, умолчал о том, что властно тянуло его в колхоз «Партизан». Секретарь обкома чувствовал себя, пожалуй, так же, как доктор, покинувший тяжелобольного и в пути понявший, что поставил больному неправильный диагноз. Об этом Аким Морев не хотел говорить Астафьеву и настойчиво повторил:

– Нет. В «Партизан». А уж оттуда к вам в станицу. Рыба не пропадет.

…На улицах колхоза «Партизан» было необыкновенно тихо, словно все жители от мала до велика покинули село: калитки почти всюду открыты, бродят взлохмаченные куры, петухи, кое-где бегают поросята, с подвизгиванием роясь в придорожнике.

Машина остановилась у двора Елизаветы Лукиничны.

Астафьев встревоженно спросил:

– Да куда же все подевались? На работе? Но почему даже ребятишек и стариков не видно?

Аким Морев тревожно подумал: «Значит, не вернулись, не послушались моего совета», – и посмотрел вдоль улицы.

Около правления колхоза неподвижно, полукругом стоят люди, взрослые и малые.

– Видимо, митингуют. Поехали туда, Аким Петрович! – предложил Астафьев.

– Не будем шуметь, нарушать собрания. Пойдем пешком. – И, сказав Ивану Петровичу, чтобы тот подождал у дома Елизаветы Лукиничны, Морев первый зашагал к толпе.

Еще издали они услышали прерывающийся голос Гаранина. Он что-то выкрикивал, кому-то грозил, делая длинные паузы… Вот он уже и сам стал виден на крыльце. Вскинув кулаки и потрясая ими, ораторствует:

– Я в семнадцатом году с пушкой пришел в революцию и громил беляков и всякую прочую мразь-пауков! И сейчас скажу: дави всякую прочую мразь-тараканов, остатки капитализма. Хватит, уговаривали-говорили, теперь пора действовать. Всякому, кто нарушит путь к коммунизму, одно пропишем: дави его до той поры, пока из него икра не полезет.

Рядом с Гараниным стоял желтоватый, полный и круглый, как барабан, бухгалтер, а чуть в стороне смущенный председатель колхоза Ивашечкин.

Если бы Акима Морева спросили потом, отдавал ли он себе отчет в своем поступке, он, вероятно, ответил бы: «Все делал не помня себя». Взбежав на крыльцо, он грубо оттолкнул Гаранина.

Появление на крыльце нового человека, конечно, было необычайным, и, однако, лица у колхозников не дрогнули, а глаза смотрели так же, как у людей там, в овраге, – раздумчиво-грустно, как бы говоря: «К чему это?» «Зачем это?»

Секретарь обкома взглядом обежал лица колхозников и задержался на глазах Елизаветы Лукиничны – больших, осмысленных и тоже грустно-задумчивых. Он чуть не крикнул: «Братья и сестры!..» – но сдержался и начал просто:

– Мы, то есть я, секретарь Приволжского обкома партии, и Иван Яковлевич Астафьев, известный вам секретарь Нижнедонского райкома, были у вас. Что ж спрашивать вас о том, как живете? По вашим глазам вижу, они отвечают: «Да уж куда хуже, товарищ секретарь обкома». Плохо живете! Хуже некуда! И виновники такой жизни – вот эта тройка. – Аким Морев передохнул и не помня себя выкрикнул: – Выбирайте председателя колхоза… Сейчас же! Того, кому доверите себя, свой труд, свою судьбу.

Люди стояли не шелохнувшись, словно окаменев. Казалось, они перестали дышать. Только все тот же старик, опираясь на суковатую палку и положив на нее обе руки, а на руки большую седую голову, раскачивался, впившись глазами в Акима Морева. Затем глухо произнес:

– Видишь ведь, сынок, глотку нам, как гусакам, перехватили: не пикнем.

– Кого бы вы хотели поставить во главе колхоза? – спросил деда прерывающимся голосом Аким Морев, ощущая, как у него самого зазвенело в ушах. «Опять высокое давление… черт бы его побрал!» – мельком подумал он, ожидая ответа от старика. Но тишину первым хриповато нарушил Гаранин:

– Командуете? Указание Пленума ЦК попираете, нас, избранников, под овраг: пятки вам не лизали, а кидали правду в глаза!

Астафьев вцепился в правую руку секретаря обкома, угадав, что тот способен сейчас наотмашь ударить Гаранина. Затем сказал Гаранину:

– Таких, как вы, не надобно сваливать в овраг, вы оттуда и не вылезали, – и обратился к колхозникам: – Секретарь обкома советует вам: выбирайте того, к кому у вас душа лежит.

А люди все-таки молчали: то ли для них было неожиданным предложение секретаря обкома, то ли они были настолько укрощены Гараниным, что онемели. Только старик, приподняв голову, снова глухо произнес:

– У нас кишки повымотаны, а секретарь-то партийный не знай еще какой: мил или зол человек? Был у нас тут… Малинов… – И опять, покачиваясь, опустил голову.

– Чудина им в руководители! – выкрикнул Гаранин и дробно засмеялся. – Вот бы! Глядишь, конокрадов организовал бы.

Аким Морев, стараясь унять в себе разбушевавшееся негодование, необычайно тихо произнес:

– Мы были у учителя Чудина. На прощание он нам сказал: «Мне нужно теплое слово партии». Я заявляю ему от имени обкома: такое слово мы ему даем.

И вдруг лица колхозников залились улыбками, спины распрямились, и тут же вверх взвились сотни корявых рук, и детские тоже, а по улице понеслось одно слово:

– Чудина! Чудина! Чудина!

Чудин, согбенно стоявший чуть в сторонке, поддерживаемый Матрешей, разогнулся, открыто посмотрел в глаза Акима Морева и по-мужски, навзрыд, расплакался.

2

С огромной тревогой покидал Аким Морев колхоз «Партизан»: в соседнем, Нижнедонском районе он ожидал столкнуться с такими же колхозами.

«Если это так, то и Астафьев недалеко ушел от Ростовцева», – думал секретарь обкома, чувствуя, что, несмотря на жаркое солнце, его пробирает озноб.

И неожиданно все резко, до странности изменилось, как бывает во сне. Вдруг потянулись лесные полосы – акация, тополя, а их подпирают молодые дубки; в квадратах лесных лент – густая, уже набухающая колосом озимая пшеница; раскудрявилась и яровая, и особенно красив посев гречи; буйно тянутся к солнцу клевер, люцерна; виднеются поля молодой золотисто-зеленой кукурузы, а подсолнухи, посаженные квадратно-гнездовым способом, напоминают физкультурников, выстроившихся для парада на площади. На буграх же, или, как всюду принято говорить, на «бросовых землях», раскинулись виноградники, сады. И все поля заняты. Все. Нет и клочка с прошлогодней стерней.

Аким Морев смотрел на все это машинально: его мысль работала в другом направлении. Ему было приятно, что колхозники избрали председателем учителя Чудина, человека безусловно честного, вместе с ними много перестрадавшего. И тревожило: своим самоуправством он, Морев, нарушил принцип коллегиальности. Если об этом узнают его недруги, вроде Сухожилина, они, конечно, устроят скандал. Выиграл сражение и тут же его проиграл – так бы сказал военный. Ну, это, если можно так сказать, крупная жизненная мелочь. Важнее другое: секретарь обкома все время видел перед собой глаза людей колхоза «Партизан», как бы говорящие: «Зачем это? Кому это надо?» А как же быть дальше? Что же, Акиму Мореву самому, лично, вмешиваться в их беды, самому подбирать честных людей, налаживать хозяйство? Позвольте, Аким Петрович: в постановлении Пленума Центрального Комитета ведь сказано, что колхозники самостоятельно планируют свое хозяйство, самостоятельно подбирают доверенных людей, что колхозниками никто не имеет права командовать. Положено им помогать, разумно советовать. А это «помогать», «советовать» гаранины превращают в глупое, даже преступное командование. Да и только ли гаранины виноваты? И Аким Морев припомнил, как на одном совещании через два или три года после войны один из секретарей обкомов сказал, что «правления и особо председателей колхозов пора выбирать тайным голосованием», так его тогда обвинили в «народничестве», сказав, что колхозники еще не изжили в себе черты мелкобуржуазной идеологии и что поэтому любая попытка приравнивать их к рабочему классу по меньшей мере глупа. Да. Того секретаря не только раскритиковали, но и сняли с работы. А не проявил ли он сам ныне подобное же «народничество», подтолкнув колхозников на то, чтобы они председателем колхоза избрали Чудина?

«Сердце скомандовало? Э, брат! Сердцем руководствоваться в общественных делах нельзя… А глаза? Какие страшные у них были глаза. И не прав ли был в своем утверждении тот секретарь обкома? Почему же тогда так свирепо отнеслись к его выступлению? Что это за нетерпимость была?» – так всю дорогу думал Аким Морев и теперь, увидев перед собой необычайные поля, не сразу понял, откуда они такие здесь взялись.

А Астафьев уже не в силах был усидеть на месте.

– Погоди-ка, Иван Петрович, – проговорил он, обращаясь к шоферу, и, когда машина остановилась, вышел из нее, оставив дверцу открытой.

Небольшого роста, в синей рубашке, тронутой жарким солнцем, без кепки, с растрепанными, тоже выцветшими волосами, он по колени утопал в густых озимях и, задрав голову, к чему-то прислушивался.

Аким Морев всмотрелся в небо. Там трепетала пичужка, совсем крошечная на фоне огромного лазоревого купола. Он тоже вышел из машины и только теперь услышал пение жаворонка. Тот пел в самозабвении, то опускаясь, то снова взвиваясь, трепеща над гнездышком, спрятанным где-то тут, в густых зеленях.

– Идиллия! Говорят, это мещанская идиллия – слушать жаворонка. А ведь здорово, шельмец, работает! И красиво: смотрите, какие хлеба, какая пахота, какое небо и на этой громадине – крошечка-жаворонок! Работает шельмец, – повторил Астафьев, вдыхая аромат полей. И тут же спохватился: – Простите, Аким Петрович, оторвал вас от дум.

– Чьи поля? – спросил Аким Морев, неотрывно глядя на жаворонка.

– Усова. То есть колхоза «Дружба», а председатель – Усов. Работал в аппарате райкома, а потом попросился в колхоз и за шесть лет видите, как землю облагородил. А до него был Гаранин. Что мы ни предпринимали, а колхоз все равно трещал. Теперь видите, какие поля? И жаворонок душу веселит.

– Это что ж, колхоз вашего района?

– Да.

– Великолепно! – невольно вырвалось у Акима Морева.

– Как видите, земля та же, небо то же, советская власть та же и колхозники те же – переселенцы из Орловщины, – а колхозы у нас живут и процветают! – приподнято и в то же время шутливо прокричал Астафьев и опять раскинул руки над полями.

– А Гаранина вы сплавили соседу?

– Надо было бы предать суду. Пожалели: «С пушкой в революцию пришел». Странно: в семнадцатом году Гаранин воевал вместе с Иннокентием Жуком. Тот теперь вон какой, а Гаранин – вон какой!

Аким Морев припомнил Ростовцева.

– Сам чистенький, словно выстиранный и отутюженный носовой платочек, а в колхозах безобразие, – с неприязнью проговорил он. – Статуй? Действительно, статуй. Поверил бумажке и разрешил Гаранину изуродовать учителя Чудина.

3

– А ну-ка, Иван Петрович, давай вправо, на гидроузел колхоза «Дружба»! – снова с той же приподнятой шутливостью крикнул Астафьев.

И только теперь, когда машина тронулась, Акиму Мореву пришла мысль: почему это на полях колхоза «Дружба» нет и клочка незасеянной земли и нельзя ли такое рекомендовать колхозам и других районов?

Астафьев, не задумываясь, ответил:

– Нет.

– Почему? – подозрительно спросил секретарь обкома.

– Мы землю кормили всякими удобрениями лет пятнадцать. Она у нас, по крестьянскому выражению, стала жирной, потому мы теперь и клочка ее не оставляем холостой. В других же районах пока главное – черные пары, уничтожающие сорняки, вывозка на поля навоза, торфа, химикатов, подборка доброкачественных семян и так далее. И только после этого – ни одного пустующего клочка земли… И это колхозники сделают сами, если… если мы их в самом главном не будем оскорблять, – непонятным для Акима Морева закончил Астафьев.

Вскоре машина остановилась на берегу водоема, рядом с небольшой гидростанцией. За плотинкой, подпирающей речушку Иволгу, разлилось искусственное озеро.

Ниже плотины огромная равнина, прорезанная оросительной сетью. Там копошатся колхозницы, подкармливая ранние сорта капусты, помидоров и высаживая поздние. А вокруг все бугры заняты виноградниками.

– От огурцов они отказались: говорят, зачем воду возить в Приволжск? А помидоры, капуста, виноград дают большой доход, – пояснил Астафьев и, как художник, осматривающий выставку картин, перевел взгляд на помещение гидростанции. – Отсюда и берет колхоз великие силы, – не оставляя шутливо-любовного тона, рассияв, продолжал он. – Электричество обслуживает бытовые нужды: освещает улицы, хаты, советские, партийные учреждения. Электричество гонит воду в коровники, свинарники, птичники, сортирует зерно, режет солому, травы на силос, подогревает теплицы, доит коров, в зимнее время подает корм скоту. А! – воскликнул он. – Усов и дикую корову приучил к дойке! Ну ту, что называется красная астраханская. Хотя какая уж там астраханская! Эту породу, Аким Петрович, когда-то монголы как вьючное животное пригнали в Нижнее Поволжье из Индии.

По правую сторону водоема лежат огненно-красные коровы. На черноте выбитого тока они прямо-таки пылают. А чуть в стороне, как бы на страже, стоит могучий, в черно-белых пятнах бык. Он временами встряхивает головой на короткой с загривком шее, и кольцо, продетое в его ноздрю, поблескивает, как серьга в ухе древнего эфиопа. Коротковатым львиным хвостом он бьет себя по бокам, отгоняя овода, но временами замирает, и тогда кажется, бык создан из лучшего фарфора, раскрашенного черными пятнами.

– Производитель-то другой породы, – машинально заметил Аким Морев.

– Да, конечно, – подхватил Астафьев. – Его малышом Усов выпросил у Натальи Михайловны Ковровой. Не знаете ее? Заведующая животноводческой фермой в совхозе имени Чапаева. Ну, почти на Черных землях совхоз.

«Значит, и там надо побывать», – решил про себя Аким Морев.

Астафьев продолжал:

– Усов обязательно через два-три года сведет на нет эту так называемую астраханскую породу коров. Да вон, видите, идет молодежь.

Из мелкого ивняка, растущего на песках, вышли белые, разрисованные черными пятнами телята. Сначала они шли вяло, как бы не желая расставаться с тенью кустарника, но, завидя водоем и стадо коров, заспешили.

– Отцовскую рубашку перехватили. Смотрите, мамаши у них красные, а они в отца: черно-белые, – гордясь, подчеркнул Астафьев.

В этот миг бык издал протяжный, переходящий в фистулу крик и направился в степь. За ним поднялось и все стадо.

Аким Морев долгим, внимательно-любопытным взглядом проводил стадо и только тут заметил, что в стороне от стойла заложена какая-то кирпичная постройка, а рядом с ней – небольшая хатенка, стены которой выведены из самана.

– Дворец доярок, – шутливо пояснил Астафьев. – Рядом строится настоящее жилье. Не хотите, Аким Петрович, заглянуть? – предложил он, в то же время беспокоясь, как бы не застать доярок спящими, поэтому, подходя к хатенке, начал усиленно покашливать.

Но из хатенки никто не вышел, даже не подал голоса.

– Видно, полдничают или ушли на деревню… – говорил Астафьев, приближаясь к открытой двери.

Но, войдя в хатенку, они увидели: по углам сидят доярки и что-то пересчитывают. Они так углубились в это дело, что даже не услышали Астафьева. И только когда он громко произнес почти над ухом доярки: «Колдуешь?» – та встрепенулась, и в руках у нее мелькнула пачка денег.

Астафьев осекся и даже покраснел.

А доярка просто сказала:

– Деньжата считаем, Иван Яковлевич: аванс получили…

Аким Морев спросил:

– И сколько же?

– Шестьсот сорок два рубля, – ответила доярка.

– А Нюра, вон, – она показала на соседку, которая тоже повернулась лицом к вошедшим, – семьсот шестьдесят получила. – И тут же лицо доярки передернулось, и она громко заговорила: – Да ведь у меня в группе две коровы яловые! Животноводу нашему надобно шею наломать: указ «колхозного Пленума» нарушил, его за это надо жгутом по голым пяткам бить!

«Значит, здесь уже проводится в жизнь постановление Пленума ЦК: выдают аванс… Но не многовато ли они получают? Если шестьсот сорок рублей равняются двадцати пяти процентам, то, стало быть, доярка в среднем получит в месяц больше двух тысяч рублей?..» Аким Морев хотел спросить об этом Астафьева, но вдруг доярки, глянув в дверь, оживились, наперебой заговорили:

– Вася едет!

– Вася!

– Сейчас отчитается.

Из кустарника на тропе появился человек на велосипеде, усиленно работающий педалями. Вот он уже около хатенки. Ловко спрыгнул с велосипеда, прислонил его к стенке и, увидав высыпавших на волю доярок, заулыбался, что-то знаками показывая им. Он еще молод, лет тридцати, и с лица разумный, красивый.

– Кто это? – тихо спросил Аким Морев.

– Пастух. Глухонемой.

– О чем это он им рассказывает?

– Сейчас спрошу. – И Астафьев обратился к дояркам.

Одна из них, кургузенькая и шустрая, которой Вася только что особенно оживленно рассказывал о чем-то на пальцах, сообщила:

– Вася сегодня выходной, а в выходные он всегда объезжает пастухов соседних колхозов, узнает, у кого какие достижения по удою, и докладывает нам. Вася, – тоже на пальцах обратилась она к пастуху, – а у Филатыча как? Перебил он нас?

Вася замотал головой.

– Не перебил, значит? Тогда, стало быть, поедем с тобой в Москву, на выставку…

И доярка одарила Васю таким взглядом, что тот от волнения покраснел, а пожилая доярка с упреком крикнула:

– К чему ты, Катюшка, голову-то кружишь Васярке: ведь везде уж говорят, что он женится на тебе.

– А я и согласна! – вызывающе выкрикнула Катя и к Васе: – Тебе на выставке обязательно мотоцикл дадут. А мы вот что получили! – И, выхватив из кармана пачку денег, показала их пастуху, загоревшись глазами, как девушка, впервые надевающая венок из полевых цветов на голову своего возлюбленного.

Вася заурчал и улыбнулся ей.

Да и у других доярок глаза были совсем не те, что у людей там, в овраге. И секретарь обкома взволнованно подумал: «У Короленко в “Слепом музыканте” описан незрячий юноша, нашедший счастье и жизнь в музыке. Но ведь там творческая личность, а это не каждому дано, А тут глухонемой пастух… и вот, пожалуйста, живет общими интересами, нашел свое почетное место в общем труде…» И хотел было вернуться к первому вопросу: на каких началах доярки получают аванс, – но Астафьев сделал какой-то знак Кате, и та быстро спрятала деньги, а сам он почему-то заторопился.

– Поедемте к Усову, Аким Петрович, – сказал Астафьев и первый направился к машине, вызвав этим поступком недоумение у секретаря обкома…

В поселке колхоза «Дружба» Центральная улица уставлена характерными для этой местности домами. Они кирпичные, построены в виде сцепленных вагончиков: передняя, задняя комната, кухонька. Перед каждым окном подвал, позади дома сараи, крытые железом. Судя по внешнему виду, все это построено лет тридцать тому назад: кирпич прочернел. Тут же, на Центральной, магазин, клуб, школа-семилетка, сельсовет и правление колхоза. Это новое, только что отстроенное.

Астафьев попросил Ивана Петровича, чтобы тот вел машину на вторую улицу, и здесь Аким Морев увидел около шестидесяти бревенчатых домиков на кирпичных фундаментах, на крышах поблескивал шифер. Красивыми крылечками и просторными окнами домики походили на дачки.

– Видите, Аким Петрович, в каких особняках живут переселенцы из Орловщины, а у Гаранина – в землянках. Эти дома для переселенцев Усов воздвиг, – все тем же полушутливым тоном произнес Астафьев. – Зайдемте, посмотрим, как живут орловцы. Никого из взрослых сейчас нет… Ребятишки да старики: на работе народ.

В домике, куда они зашли, в самом деле оказалась только старушка, весьма расторопная и говорливая. Она провела гостей по всем трем комнатам, чистеньким, прибранным, с молодыми цветами – фикус и герань. В спальне – широкая деревянная, видимо самодельная кровать, покрытая новым байковым одеялом. В другой комнате – обеденный стол, стулья, этажерка с книгами. Старушка водила гостей по комнатам, охотно все им показывала, а войдя в кухоньку и похлопав рукой по лежанке, пристроенной к подтопку, начала громко хвастаться.

– Больно уж спать тут тепло. А внучек лежанку отбивает. Говорю, чай, ты большой, в кроватке поспишь, а у меня кровь, как у младенца: зябну… – И тут же бабушка рассказала, что ее сын работает в колхозе кузнецом, что несколько лет тому назад они переселились сюда из Орловщины. – А теперь сынок мой говорит: «Пушкой нас отсюда не вышибешь. Работать тут будем и умирать тут будем». Радию завели, каждый вечер Москву слушаем. – И глаза у бабушки стали большие, удивленные, как у подростка, когда ему рассказывают о чем-то необыкновенном.

Выйдя из домика и осматривая улицу, Аким Морев раздумчиво произнес:

– Их, конечно, теперь отсюда пушкой не вышибешь, да и вышибать не надо. Поговорить бы с Усовым. Видно, интересный человек.

– У нас в районе, Аким Петрович, все интересные, – похвалился Астафьев с тем же задором, с каким хвалилась бабушка.

«А вот хвастаться тебе не положено, дорогой Иван Яковлевич!» – про себя упрекнул его Аким Морев, снова возвращаясь к мысли: два колхоза под тем же небом, на той же земле, а какая разница!

4

Усова в правлении не оказалось.

Пожилой человек, морщинистый, чем-то напоминающий Гаранина, сидел за столом. Он перекосил очки на носу и, глядя мимо стеклышка одним глазом на вошедших, сказал, показывая карандашом куда-то за спину:

– Нету Архипа Макаровича. Дома. Остальные кто где: кто в поле, кто на плантации, кто на коровнике. Кто где, – и снова уткнулся в какие-то вычисления.

– А вы-то что тут делаете, Терентий Ильич? – спросил Астафьев, улыбаясь.

– Колдую, – ответил человек. – Аль по-другому: нормальное перевожу в головоломку. А! Иван Яковлевич! – узнав Астафьева, воскликнул он. – Через очки-то и не распознал вас.

– Здравствуйте, Терентий Ильич, – подавая руку, проговорил Астафьев. – В самом деле, что вы тут колдуете? Секретарю обкома, товарищу Мореву, интересно.

Терентий Ильич, заместитель предколхоза, снял очки, дыхнул на стеклышко, протер его рукавом рубашки и посмотрел в лицо Акима Морева.

– Вон вы какой, Аким Петрович. Слух среди нас: нашу руку держите? Правильно. – И ткнул карандашом в бумагу, исписанную цифрами. – Головоломкой занимаюсь. Я так думаю, собери всех бухгалтеров Москвы, и те закружатся до одурения. Рубль – ясно. Трудодень – туман. Так вот ясное положено перевести в туман, то есть рубль в трудодень.

– Ничего не понимаю, – недоуменно глядя на Астафьева, произнес Аким Морев.

А Астафьев в этот миг подумал: «Все равно теперь все откроется… но лучше не здесь», – и, деланно смеясь, проговорил:

– Шутит он. Терентий Ильич у нас любит пошутить. Пойдемте к Усову.

– Хороша шуточка: целые дни за столом торчу, аж голова гудит, как паровоз! – вдогонку им прокричал заместитель председателя.

На улице Аким Морев и Астафьев переглянулись. Аким Морев глянул на Астафьева со скрытым подозрением: «А что, Усов-то твой не закладывает?» Астафьев же посмотрел на секретаря обкома со скрытым страхом: «А и в самом деле скверно: все на работе, а председатель дома». Но через какую-то минуту Астафьев махнул рукой, как бы говоря: «А, была не была», – и предложил:

– Пошли!

Шатровый домик Усова красовался на красной стороне улицы и был так разукрашен резьбой, что посмотришь на нее, и глаза разбегаются: тут один рисунок, там другой, а вот здесь вроде висят широкие кружева. Ворота крепкие и тоже украшены резьбой, окрашены, как и весь дом, в голубой цвет.

– Ничего себе, а, живет Усов-то? – подозрительно усмехаясь, произнес секретарь обкома.

– Что же? Очень хорошо. Не лицемерит, а показывает пример, – уверенно произнес Астафьев, хотя все еще боялся, что они застанут председателя за каким-нибудь личным делом или, что хуже, спящего. Поэтому, войдя во двор, он закричал:

– Эй! Хозяин! Принимай гостей!

На его зов из-под сарайчика выглянул Усов, пряча за спину правую руку. И походил он в это время на борца: крепкий, с желтовато-медным отливом кожи. Улыбнувшись во все лицо, он взмахнул правой рукой, в которой блеснул окровавленный нож.

– Иван Яковлевич! А кто там за тобой? О! Аким Петрович! Вот гости, так гости! Да я сейчас управлюсь. Глядите-ка, жирен, стервец. Боровок, – и Усов пошлепал ножом по задку боровка, продолжая без всякого смущения: – Скоро сын из вуза на каникулы вернется. Уля, моя жена, и сказала: «Коли. Виктору костюм надо шить». Ну, я и чиркнул боровка. А вечером некогда: собрание колхозников у нас и мой доклад… Уля! – неожиданно громогласно позвал он. Когда на крылечке появилась женщина с густыми черными бровями, перетянутая в талии, и черными острыми глазами окинула прибывших, Усов добавил: – Уля! Гости к нам. Давай их свежей свининкой угостим. Хорошие гости!..

За столом, подмигивая жене, чтобы почаще подкладывала гостям свининки, Усов рассказал, как они живут с женой. Говорил он посмеиваясь и все отклонялся, ожидая шлепка от Ули.

– Она ведь у меня татарка, магометанка, стало быть, а я православный… Как поссоримся из-за чепухи какой-нибудь, я ей нарочно свиное ухо покажу, она и вспылит. Вот такое. – Он вцепился в край полы пиджака, и действительно она приняла форму уха.

– Опять за это? Опять? – И Уля, тихо смеясь, несколько раз с силой шлепнула по твердому плечу Усова и от боли затрясла рукой. – Железный.

Гости расхохотались, а Усов громче всех. Затем он оборвал хохот и, посерьезнев, заговорил о полеводстве, животноводстве, овощеводстве и даже вступил в спор с Астафьевым о применении ультрафиолетовых лучей при выращивании цыплят и поросят.

Аким Морев, решив, что сейчас разгорится длительный спор, стал наводить разговор на то, что взволновало его и зачем он приехал сюда:

– Ну а народ работает? Переселенцы как?

– Не нарадуюсь. Есть, конечно, и такие – вечно ворчат. Но их капля в море. Маловато мы колхозникам выдали в прошлом году, вот беда.

– А сколько?

– По три килограмма зерна и по восьми рублей деньгами на трудодень, конечно. Ну, там капусты, огурцов, помидоров и арбузов.

– Хвастаетесь! – грубовато сказал Аким Морев. – Какой же это задушевный разговор у нас с вами получится, если вы так со мной?..

Усов откинулся на спинку кресла, а Уля обидчиво уставилась на Акима Морева, как бы говоря: «Он-то, мой сокол, и хвастается? Да он сейчас тебе весь свой план развернет».

Усов же опустил голову и глухо произнес:

– Дадим колхознику ложку каши на месяц и кричим в печати: вот какие мы добрые! А когда говоришь: этого мало, – тебя упрекают: хвастаешься.

– Но в «Партизане» только по сто граммов на трудодень дали, – возразил Аким Морев и тут же понял, что привел нелепый пример.

– Равняться на «Партизана» – значит утопить колхозников в нужде, – уже с задором подчеркнул Усов.

– На кого же, по-вашему, равняться?

– На рабочего.

– Ну, это трудненько, – видимо, подначивая, вымолвил Астафьев.

– Нелегко, – согласился Усов. – А равняться надо. Какой же это социализм, ежели колхозник не обеспечен квартирой, ванной, электричеством, театром, кино, библиотекой и каждый день только о том и думает, где бы достать корку хлеба?

– Ну, у вас-то о корке хлеба не думают, – снова возразил Аким Морев.

– Думают… в широком смысле. Что такое три килограмма и восемь рублей на трудодень? Это ведь рублей пятьсот – шестьсот в месяц. В лучший год. А в худший еще меньше.

Астафьев знал все, что может сказать Усов секретарю обкома. Это же самое он мог бы сказать и сам. Но, наученный горьким опытом, он стал толкать на откровенность хозяина дома, чтобы потом, в случае беды, умело защитить его. Сделав неприступно-суровое лицо, он сказал:

– Равняться на рабочего? Это значит, братец, как утверждает Сухожилин, разжигать антагонизм между городом и деревней.

– А на кого же нам равняться? На несчастного, забитого негра, что ли? У того ведь что есть на нем – то и все его богатство. А у Ермолаева в совхозе видели, как рабочие живут? Отдельные домики-квартирки, палисаднички, театр, кино, общедоступная баня и обеспеченный средний месячный заработок – минимум восемьсот рублей. Сможем ли мы достигнуть такой высоты? Уверен: сможем. Вот мы построили электростанцию, и половину работ в колхозе выполняет теперь вода речонки Иволги: молотит, теплицы топит, коров доит, корма скоту подает и так далее. Мы решили сменить породу коров. В скором времени сменим – и молоко польется. Нужно строить маслобойный завод, как у Иннокентия Жука. Вот с кого пример надо брать, а не с «Партизана»! Иннокентий Савельевич и килограмма сырой продукции из колхоза не выпускает. Кроме, конечно, шерсти и зерна государству. Из грязной воды после мойки овечьей шерсти, и то деньгу выколачивает. С него и берем пример. У нас овца дает два килограмма шерсти, добьемся – шесть будет давать. – И Усов залился веселым, задорным смехом. – Есть такой знаменитый чабан в колхозе «Гигант» – Егор Васильевич Пряхин. Беда с ним в эту весну случилась: вся отара подо льдом погибла.

– Какой же он знаменитый, ежели отара погибла? – опять преднамеренно ковырнул Астафьев.

– С кем она не может случиться, беда-то, Иван Яковлевич? Великим знатоком своего дела считается Егор Васильевич… Так я к нему в помощники своего паренька подсунул… – И Усов снова разразился звонким смехом. – Познает паренек секрет искусства и к нам принесет. Факт. А как же? Иным порядком у Егора Васильевича его секрет не выудишь. С зерновыми тоже: говорим о новшествах, о науке, а за кубанку держимся. Иван Евдокимович Бахарев…

– Знаете его? – перебил Аким Морев, тоже почему-то заблестев глазами.

– А как же! Он вроде электрический свет во тьме. Был недавно я у него. Показал он мне посевы новых сортов пшеницы, им выведенных. Я, конечно, легонько, но килограммчика три семян у него спер.

– Вот уж это неприлично – воровать, – смеясь, попрекнул Астафьев.

– Да это воровство святое: то зерно мы посеяли. Хорошая полянка получилась. Академик даст или не даст нам семян, а мы уже свои разводим. Сменим в полях старые сорта пшеницы и опять разбогатеем. Так вот, шаг за шагом, и приблизимся к рабочему классу.

Наступила пауза…

Аким Морев нарушил ее:

– Мы беседовали, правда накоротке, с вашими доярками… И что-то я не пойму: они получили за месяц, как мне показалось, аванс в шестьсот, в семьсот рублей каждая. Это что же у вас такое?

Усов, сощурив глаза, из которых так и брызнуло жизнерадостное веселье, взмахнул руками и, повернувшись к Астафьеву, сказал:

– Открыть карты перед секретарем обкома, Иван Яковлевич? Что-то верю я ему…

Астафьев поежился и, стараясь шутить, произнес:

– Да открывай уж. Чего уж. Если за это нам будут мылить шею, начнем с тебя: самостийно проводишь, райкому об этом на днях только стало известно, – подчеркнул последние слова секретарь райкома, чтобы Усов понял: держись, дескать, такой линии – райком не в курсе.

Усов задумался и, глядя куда-то вдаль, как бы обозревая все хозяйство колхоза и людей, работающих в этом колхозе, начал:

– Что такое трудодень, Аким Петрович? Это, по выражению моего заместителя, туман. Сплошной туман: через него не видать ни хат, ни леса, ни светлого солнышка. Лет шесть тому назад меня из райкома рекомендовали сюда председателем колхоза. И когда я приступил к работе, то сразу натолкнулся на него. Те же люди у нас работают, что и в те поры, но тогда они на работы шли нехотя: бригадирам по утрам десятки раз надо было подходить под окна, стучать, упрашивать: «Идите, товарищи, поработайте». А те чертыхались. Я, Аким Петрович, к сожалению, не из грамотеев, не из тех, кто высшее там окончил. Но почитываю… и особенно интересуюсь историей развития человеческого ума. Ученые доказали, что человек выделился из мира животных, то есть из мира скота, птиц и прочих, благодаря тому, что овладел трудом. Стало быть, это качество присуще только ему, человеку, а оно ему дано от природы, стало быть, трудиться – это его естественная потребность, как и любить, думать. Может, я тут что путаю? Но мысль моя такая: никогда еще в истории человечества не было такой свободы для проявления этой способности человека – трудиться там, где хочу, – как это предоставлено ныне у нас в стране… И вот я представляю себе: я рядовой, честный колхозник. Работаю не покладая рук… А мне за мой труд осенью выдают «вязанку палочек». А весной горы сулили! Ведь такое, кроме материального ущерба, наносит мне еще и страшное оскорбление. – Усов сделал паузу, видимо решившись сказать такое, что еще никому не открывал, и вдруг, побледнев, загремел басом: – Ведь это оскорбительно: результат моего труда безнаказанно растащили, пропили, разворовали Гаранины и их собутыльники. Я, колхозник, все это вижу, все это происходит у меня на глазах, а мне еще Гаранины бросают в лицо: «Ты саботажник. Ты лежебока. Ты лодырь». Когда партия обращалась ко мне и говорила: «Дорогой друг, государство в нужде: надо в стране создать мощную индустрию, иначе мы погибнем, подтяни живот», – я подтягивал. Когда грянуло народное бедствие – война, я, колхозник, не только подтянул живот, но и пошел на фронт и бил там врага. А теперь? А, да что там… – Снизив голос и с трудом перебарывая себя, Усов насильственно улыбнулся. – Давайте лучше еще чайку выпьем.

Наступила тревожная тишина. Усов потянулся к пустому стакану. Но стакан перехватила Уля и сказала:

– Давай уж, Гриша!

– Говорить?

– Выкладывайте уж! – в тон хозяйке произнес и Аким Морев.

– А по загривку не схвачу? – Усов расхохотался. – У нас в колхозе старичок живет. Ефимыч. Мудрый. Редко бывает в правлении, но если придет, то сядет за стол и долго смотрит мне в глаза. Спрошу: «Ты что, Ефимыч?» Отвечает: «Сказать хочу». – «Говори». – «А не схлопочу по загривку?» И скажет. Всегда хорошее для колхоза.

– Этого даже в шутку выставлять здесь не положено, – хмурясь, проговорил Астафьев.

– Так вот, самая страшная эта штука, когда меня оскорбляют в моем труде, – ответил Усов, – заставляют работать там, где растаскивают, пропивают результат моего труда. Лучше уйду отсюда. Куда? В город. Там мои братья, рабочие, с которыми мы плечом к плечу защищали советскую власть на фронте. Они помогут мне. А мне паспорт не выдают… Кто? Гаранины. Ах, так? Уйду без паспорта… Оврагами, глухими тропами.

«Так вон о чем говорил мне по дороге Астафьев: оскорбляем людей в самом главном – в труде!» – мысленно воскликнул Аким Морев.

А Усов в эту минуту резко изменил тон и – в упор к секретарю обкома:

– Аким Петрович, скажите не кривя душой, если бы систему трудодня перенести на фабрику, долго бы продержалась эта фабрика? Рабочему, к примеру, надо за квартиру платить, а ему на заводе выдают вместо рубля трудодень. Ведь не примет банк за квартиру трудодень! И магазин не примет. И базар не примет. Так как же рабочему быть? Не развалилось бы в таком случае производство?