Читать книгу Таймер - Федор Михайлович Шилов - Страница 15

– Как хорошо, что я вас встретила! – Марина Огарёва кинулась ко мне и подхватила под локоть. Думаю, если бы ей хватило сил, она бы сгребла меня в охапку.– Я ужасно соскучилась по собеседникам за шесть дней отсутствия этажа! Сегодня целый день гуляла, обошла весь Ямгород, словно тысячу лет в нём не бывала! Насиделась на всех лавочках, неприлично приставала к людям с разговорами. И дышала, дышала, дышала – надышаться не могла после заточения! У меня любимое место есть – там берёза, как змея, обвивает тополь, видели? Обычно рядом с ним молодожёны фотографируются. Сегодня не было никого, странно, да? Ведь погода стояла чудесная, женись не хочу! А никого не было, и я вдоволь нагулялась там! Это самые яркие представители влюблённых среди флоры, вы не находите?

Марина тащила меня вверх по ступенькам: туда, откуда я только что спустился, и куда мне, признаться, после Женькиной отповеди возвращаться не хотелось.

– Пойдёмте, пойдёмте! Обещаю, сегодня никаких вафельных тортов. Только пирожные!

В руках у неё действительно была коробка. На беду внутри оказался бисквит с кремовыми розами: ещё один десерт из числа нелюбимых. Похоже, ничто не сроднит меня с Огарёвыми. Вкусы у нас совершенно разные.

Мы снова зашагали по ступеням: она, как положено, лицом вперёд, а я – чуть полубоком, так ещё и не решивший: наверх мне надо или всё-таки вниз. Не отпускает меня 4-й этаж дома 65 по улице Вишнева. Только что выгнали из одной квартиры и вот, пожалуйста, почти силком тащат в другую!

– Мы с мужем за шесть дней едва ли обменялись десятком слов! Он такой бука! Уткнётся в свою газету и на меня ноль внимания! Что там можно читать шесть дней кряду? Наизусть зазубрить – и то меньше времени уйдёт!

О супруге она всегда говорила нарочито весело, беззаботно, но складывалось ощущение, что нет для неё темы болезненнее и тяжелее.

– Наизусть зазубрить, зазубрить наизусть,– напевала она, отпирая дверь.

– Антон,– крикнула Огарёва в глубину квартиры,– я Арсения по дороге встретила, мы чай будем пить! Он опять весь в своей газете,– пояснила она для меня,– хоть бы вышел подышать,– и тут же повторила для мужа,– хоть бы вышел подышать!

Антон сидел на кухне и действительно читал газету. При моём появлении он тряхнул развёрнутый во всю ширь лист периодики, отогнул угол, высыпал на меня, как из кулька с семечками, что-то презрительно-неприязненное во взгляде и снова тряхнул газету, возвращая угол на место.

То ли от усталости память моя обострилась, то ли она и впрямь озаботилась поиском возможной природы этих неприязненных взглядов, только вдруг передо мной проплыл образ: точно такой же отогнутый угол, короткий взгляд и снова – газетная полоса. А вот другое видение – человек с лицом Антона в компании двух или трёх изрядно выпивших полуголых девиц. У Миши на квартире. 18 июня, в день нашей гулянки…

– Кажется, всё-таки трёх девиц,– пробормотал я.

– Что, простите? Не расслышала,– Марина сметала хлебные крошки со стола – ладонью в ладонь.

– Девушек было три,– повторил я. Слова от усталости выскакивали из меня, как брызги шипящего масла подлетают на горячей сковороде.

– Ваш муж,– снова плюнул я информацией, даже не пытаясь сдерживаться: бесплодные часы возни с бумажными обрывками лишили меня соображения, а такта во мне всегда было маловато,– он вам изменяет.

Внутри шевельнулось вялое сопротивление: ты был пьян, у тебя плохая память на лица, тебе могло почудиться. Остановись, не говори лишнего, сведи всё в шутку, отыграй назад, притворись, будто сказал нечто вроде: «чтение людей меняет» и возвышенно похвали страсть соседа к печатному слову.

Марина стояла ко мне спиной у раковины и отмывала руку от собранных крошек. Мне не было видно её лица. Лицо Антона поднялось над газетой, глаза сделались узкими, а оплывшие щёки и оба подбородка задрожали.

– За такое мужики морду бьют,– прошипел Огарёв.

– Ну так набей! – воодушевлённый внезапной догадкой, выпалил я.– Соверши хоть что-то мужицкое, а то уж больно по-бабьи – царапать гвоздём на двери! Опасался, что вспомню тебя? Расскажу о походах налево?

В эту секунду я ничуть не сомневался, кто оставил автограф на моей двери. Как всё просто и скучно оказывается!

Марина резко обернулась, на лице её оказалась любезная улыбка, столь же неуместная сейчас, как соломенная шляпка в буран. Она подошла к мужу, обняла его со спины и прижалась щекой к седой макушке.

– Вы считаете, молодой человек,– напевно проговорила она,– что можете прийти в дом и походя разрушить чужую семью? Если уж вы стали хранителем чьей-то тайны, имейте же силы держать её при себе! Антоша прав,– она поцеловала мужа в щёку,– мужикам, которые распускают язык, бьют морду. Вам повезло: нам вы не нанесли вреда, я в курсе адюльтера мужа. Но ведь вы могли уничтожить наш союз.

– Вы в курсе? – удивился я.

– Да, представьте себе,– она говорила распевно и гладила мужа по волосам. Он отводил голову от её руки, но она держала его крепко, поглаживая так, словно намеревалась стереть в порошок,– так случается, молодой человек, что муж и жена не хранят всю жизнь друг другу верность. Бывает, что люди любят друг друга, но их темпераменты несходны. Тогда мужчина, а иногда и женщина, добирают необходимое на стороне. Лично я считаю эту причину супружеских измен допустимой и физиологичной. Такова природа и ничего тут не поделаешь. Не поделаешь,– опять пропела она, и почему-то мне стало казаться, что поёт она, когда лжёт.

Марина снова чмокнула мужа в макушку, отпустила Антона и подошла ко мне вплотную. От улыбки на её лице не осталось и следа. Теперь оно было жёстким, губы натянулись струной, готовой порваться и ударить меня хлёсткими словами. Прищуренные глаза смотрели на меня с брезгливостью.

– Я никому не позволю, молодой человек,– она говорила медленно, губы едва шевелятся: перетирается на струне медная оплётка. Ещё немного и покажется металлический сердечник, от какого-то слова он лопнет, и тогда уже Марина не сдержится…

– Я никому не позволю рушить мою семью…

Вот оно: порвалась струна!

– Проваливай! – закричала Огарёва.– Вали прочь! Из квартиры этой, и с этажа нашего! Из дома нашего проваливай! Чтоб духу твоего здесь не было!

Она стала сейчас огромной. В таком исполинском обличье она легко могла принять любую весть, любую нелицеприятную правду, могла победить всякого, кто посмел бы покуситься на её собственность. Меня, например.

Второй раз за сегодня я изгнан с исчезающего этажа. Может, и правда настало время уйти?

* * *

– И давно ты в курсе? – Антон стряхнул с головы руку жены, едва она снова попыталась прикоснуться.

– В курсе чего? Твоих измен? Подозревала давно, но ни в чём не была уверена.

– Сделала хорошую мину при плохой игре?

– Знаешь, Антон,– Марина налила себе чаю из невысокого френч-пресса, села напротив мужа и подперла кулаком подбородок. Надо же: сейчас он не вызывает ни малейших эмоций, а когда-то она сидела так же и могла долго-долго любоваться его чертами лица, слушать, не перебивая и не возражая, наблюдать с удовольствием, как он ест, и тихонько мыть посуду, оглядываясь изредка, чтобы увидеть развёрнутую газету, которая тогда не раздражала; улыбаться нежно. Теперь не осталось нежности. Ничего не осталось. Только воспоминания.– Я не имею права выражать недовольства. Мы хорошо живём… Сносно живём, Антон. У нас чудесные дети. У нас с тобой замечательное прошлое. И за это прошлое я готова тебе простить многое. Даже измену. Ещё за то, что ты…– она поискала слово и отломила ложечкой кусочек пирожного,– возвращаешься. В эту странную квартиру на исчезающем этаже. Ты уходишь, работаешь в городе, встречаешься где-то с другими женщинами, но всегда возвращаешься ко мне и детям. Что-то тебя здесь держит. Что-то мы для тебя значим. Вот почему я готова тебя простить. Хочешь чаю? – запоздало предложила она. Раньше она не села бы за стол, не подав тарелки и чашки мужу. И не вспомнить, когда всё переменилось.

– Нет, я пройдусь. Подышу. Куплю новую газету.

– Киоски уже не работают.

– Тогда просто погуляю.

Марина покивала. Когда за мужем закрылась дверь, она со скукой осмотрела коробку с пирожными и вяло, нехотя, безэмоционально швырнула эту коробку в оконное стекло: надо же как-то реагировать на ситуацию, истерить, выпускать пар, давать волю эмоциям.

Картонка стукнулась о стекло, увлекая за собой на подоконник остатки пирожных. На стекле остались белые кремовые розы («Последний букет от любимого»,– усмехнулась Марина), бисквитное крошево и джемовые пятна.

Не вкладывая в жест ни страсти, ни злости Марина столкнула на пол френч-пресс. Он разбился неинтересно: плеснул остывающей заваркой, стеклянная колба выскочила из пластикового каркаса и треснула. Ни звона, ни осколков, ни опасности порезать руки при уборке.

У Марины внутри было также: сердце треснуло, но не разбилось. Даже из каркаса грудной клетки никуда не прыгнуло.

Чайная лужица на полу – словно прудок с головастиками-чаинками.

– Погадать, что ли, на гуще? Или только на кофейной гадают? – уточнила она у лужицы, вглядываясь в чёрные крапинки,– нагадаешь мне счастливую семейную жизнь, а?

Она умыла лицо, пригладила ладонями волосы, посмотрела на учинённый разгром, подошла к стеклу и соскоблила пальцем жирный крем. Попробовала, скривилась от отвращения и вдруг легко засмеялась: она ненавидела ароматизированный чай и такие пирожные. Их любил Антон. Как хорошо, что теперь от всего этого остались только лужицы и крошево…