Читать книгу Таймер - Федор Михайлович Шилов - Страница 9

Таня первую половину дня была не в духе и никого не хотела видеть. Такое случалось с ней после особо тяжёлых рабочих смен. Обычно хоть немного помогал душ или ванна с пеной, хороший завтрак и четырёхчасовой сон. (Она где-то вычитала, что после ночного бодрствования днём спать надлежит вполовину меньше привычного времени. За последние несколько лет больше 8 часов кряду Таня не спала ни разу).

Ничто из привычной терапии сегодня не спасало. Душ с выбивающейся, словно волосина из причёски, бьющей наискось струйкой раздражал: давно следовало починить, но не хватало сил закрутить получше пластиковую лейку (скорее всего, резьба сорвана и восстановлению не подлежит). Зубная щётка, купленная недавно, показалась сегодня негодной, мягкая растрёпанная щетина назойливо щекотала дёсны. Таня с досадой сплюнула пасту и завершила чистку зубов пальцем, как, бывало, делали одноклассники в походах. Яичница с беконом и ароматный капучино не доставили радости. Сон не шёл. Таня взбивала вмиг ставшую неуютной подушку, раздражённо барахталась в пододеяльнике, пинала сбившееся в комок одеяло. То поднималась и распахивала форточку (душно!), то вновь подскакивала и закрывала (шумно!). Бесцельно прощёлкав пультом весь имеющийся ассортимент каналов по три раза, Таня гневно выматерилась и отчитала себя вслух:

– Что за настроение, подруга?

Она тряхнула головой, отгоняя воспоминания: приспичило же ей вчера выглянуть в окно из процедурного кабинета. Никогда прежде не делала этого: ведь помнила, что жалюзи сломаны, один раз поднимешь, а потом провозишься неизвестно сколько, чтобы снова опустить. А вчера захотелось на июльское солнышко поглазеть – хоть через щёлочку между металлическими пластинками. А что? Капельницы сняла, всё продезинфицировала, «процедурку» помыла, спина устала, так отчего бы не облокотиться о подоконник и не обозреть городской пейзаж, виденный «сиксильён раз». Так говаривала Танина бабушка. Вот и поглазела! Пейзаж незамысловатый: улочка с невысокими домами постройки ХIХ века, а среди них шныряющие с разной скоростью и периодичностью автомобили, производства века ХХ и ХХI, и люди, ровесники этим последним. И вот среди таких шныряющих – Арсений, собственной персоной! Идёт угрюмо чуть позади какой-то дамочки в вязаной кофте и клетчатой юбке. В общем-то и наплевать: идёт, пусть идёт. С дамочкой или без, позади или спереди – всё равно. Они друг другу, Арсений и Таня, в вечной любви и верности не клялись. Но зачем соврал про отъезд? Сказал бы просто: «Тань, я другую встретил». Да уж, затрапезный Ямгород полон соблазнов. Таня хмыкнула.

Хорошо ведь общались. Дружили даже все эти дни. К сестринской конференции готовились, фотки раскладывали, завтракали-обедали-ужинали вместе. И секс был – без излишеств, не особенно страстный, но для обоих приятный и нужный. Всё было спокойно и ровно, в ЗАГС Таня кавалера не тянула, да и не собиралась. Ни о свадьбе, ни о детях, ни о чём прочем, заставляющем парней спешно ретироваться, речи не шло.

Встретил другую, так что ж, она не отпустила бы его, что ли?

– А, Танька, отпустила бы? – спросила она у себя, с трудом опуская жалюзи, за которыми давно уже сновали посторонние: Арсений со спутницей свернули на широкий проспект, из больничных окон их больше не было видно.

Таня ещё повалялась кровати, прочитала ряд сообщений: от банка, сотового оператора, магазина одежды, объявившего очередную акцию. Не вчитываясь в тексты, она машинально удаляла спам из телефона, а думала об увиденной вчера парочке.

Уснуть не удавалось. Таня вздохнула, встала, оделась. Выходной день – хороший повод навестить маму, давно они что-то не трепались по-девичьи.

* * *

– Миш, это ты написал на моей двери слово «УБИРАЙСЯ»?

Совершенно бесполезный вопрос. Я и без уточнений знал – это не сосед из ночного исчезающего клуба, но мне нравилось, что теперь в моей жизни был человек, которому я мог задать прямой вопрос и получить прямой ответ. Уверен, Мишка, если б это сделал он, признался открыто и улыбчиво:

– Да, я. Ты меня достал, если честно.

Но он ответил: «Нет, не я».

И я поверил, потому что заранее был готов поверить именно в это.

«Любитель прямых ответов на прямые вопросы,– поддразнил меня внутренний голос,– а Таньке наврал про отъезд!»

На всякий случай я придерживал Мишину дверь снаружи, не проходя в квартиру. Хотя что ему, этажу этому, унесёт меня, коли приспичит, прямо на лестничной клетке. Или того хлеще: обрубит мне пальцы и заберёт их отдельно от меня. С него станется.

– Арсений? – услышал я, хотя губы моего собеседника не шевельнулись. И голос был женский. И доносился он из-за спины, со ступеней. Я обернулся. Без пакетов Марина Огарёва ступала почти бесшумно, на ногах у неё были мягкие тряпичные уличные тапки, словно нарочно надетые, чтобы подкрадываться к людям незаметно.

– Почему Вы к нам больше не заходите? – спросила она, возясь с ключами и обращаясь теперь больше к двери собственной квартиры, чем ко мне.– Зайдите, зайдите. Чайку попьём.

Приглашала она меня, удаляясь по коридору, но по-прежнему не оборачиваясь. Интересно, если я не пойду за ней, станет ли она продолжать диалог и разольёт ли чай на двоих? И в какой момент заметит, что гость остался за порогом?

Дверь за собой Марина не закрыла. Мне было видно и слышно, как она скинула тапочки, положила ключи на тумбочку при входе. Я наскоро пожал Мише руку и вошёл в квартиру напротив.

– Чайку, чайку попьём,– пропела Марина на неизвестный мне мотив. Вероятно только что ею сочинённый. И тут же нами обоими забытый.– Это манера у меня такая: петь что-нибудь. Я делаю это почти постоянно. Не в голос, конечно. Под нос, тихонько.

– Это, наверное, хорошо…

– Хорошо, что не в голос?

– Хорошо, что всё время поёте. Настроение, значит, прекрасное,– я оставил обувь в прихожей и вымыл на кухне руки.

– Как знать, как знать,– разлилась очередной не слишком мелодичной трелью хозяйка,– хотите квартиру посмотреть? Мы недавно сделали ремонт.

– Упаси Господи! – отреагировал я, по пути соображая: прилично отказываться или неприлично. Никогда не понимал, какого лешего надо осматривать чужую жилплощадь.

Марине и её мужу было чуть за сорок. Она невысокая, полноватая, короткая стрижка была ей к лицу, но, судя по фотографиям на стенах, раньше она носила каре. На снимках рядом с ней были дети-подростки: мальчик и девочка. Муж, величественный, но грузный, на фото присутствовал эпизодически. Лицо его, оплывшее и тяжёлое, на немногочисленных снимках выражало недовольство и отчуждённость. Мне не нравились ни это лицо, ни его выражение. Да и вообще к Антону я испытывал заочную антипатию. Надеюсь, это нормально.

– Вы пейте чай, а я пока разогрею еду для мужа. Он вот-вот вернётся с работы.

Успеть бы смыться! Встречаться с Марининым супругом не хотелось.

– Почему вы не уезжаете с исчезающего этажа? – спросил я, вращая кружку за ручку вправо-влево и не решаясь попробовать отвратительно пахнущий травяной настой. Не слишком ли бестактно задавать подобные вопросы малознакомым людям? Меня это не заботило.– У вас дети, они ходят в школу, муж работает, и, наверное, утомительно не знать, успеешь ли ты к тёплому ужину или проведёшь час-два-три, а может и всю ночь, в подъезде.

– Да,– Марина вздохнула, доставая из холодильника красную сковороду с прозрачной крышкой. Она пронесла сковороду мимо меня. Судя по виду содержимого Антону на ужин полагались кусочки мяса в сметанном соусе или в сливках. Мне вспомнился кошачий корм «Мурня».– И дети, и муж, бывает, опаздывают к отходу нашего четырёхквартирного поезда. Я – реже, ведь я почти всегда дома. Разве что в магазин выйду…

Она разожгла огонь и помешала кусочки в соусе деревянной лопаткой. По кухне разнёсся аромат остывшей, потерявшей былую прелесть и свежесть еды. Я поморщился и приблизил к носу кружку с травяным чаем.

– К счастью, моя сестра всегда с радостью принимает нас у себя, если нам приходится вдруг «поцеловать дверь с той стороны». Дети знают адрес тёти и бегут к ней после школы. А уж сколько радости, если этаж исчезает утром и можно не идти на уроки! Кажется, учителя уже не верят в наши частые совместные болезни, но дети учатся хорошо, и за успеваемость им прощают прогулы. Антон к моей сестре не ходит, предпочитает возвращаться на работу, там не против его внезапных ночёвок. Мой муж святой человек, Арсений, святой,– и пропела,– святой человек… Обеспечивает нас, терпит мои прихоти и капризы. Остаться здесь – одна из моих причуд. Просто потому, что мне нравится эта квартира. Нравится и всё тут! Вид из окна, планировка, метраж. Вы видите, в ней нет ничего особенного, квартирка скромная, но атмосфера решает всё. Я не хочу уезжать. Мне здесь хорошо. И я, чёртова эгоистка, заставляю жить здесь мужа и детей,– она горько усмехнулась,– Конечно, когда мы только въехали… Почему Вы торт не едите?

– Ещё не успел,– пробормотал я, злясь на человечество, придумавшее манеру угощать приглашённых невкусным чаем и вежливость, не позволяющую отказаться от ненавистного торта. Терпеть такой не могу! Вот бы и торт оказался исчезающим. Но нет, стоит передо мной в пластиковой фабричной подложке нарезанный неровными квадратами. А рядом лежат снятые Мариной клипсы – чёрные, продолговатые, глянцевые, похожие на тараканов. Аппетита сравнение не добавило, а ненависти к вафельным тортам – с лихвой.– Так что случилось, когда вы только въехали?

– Антон хотел продать квартиру немедленно, когда мы поняли, что она с сюрпризом. И что сюрприз этот – какая-то местная аномалия, а не помешательство у нас в головах. Мы обошли соседей. На других этажах над нами посмеялись, а на нашем подтвердили: да, этаж иногда исчезает. Антон тут же ринулся подыскивать новых жильцов, грозил мне разводом, если я буду против повторного переезда. Но так уж иногда случается: в прежней квартире меня раздражало буквально всё, хотя находилась она в центре, из окон была видна сирень и каштановая аллея, а здесь внизу палисадник с грядками и лебедями из автомобильных покрышек, а поодаль и вовсе – мусорные контейнеры. Но, повторюсь, атмосфера решает многое. Ешьте торт!

Ещё раз она предложит мне чёртов торт, я решу, что именно Огарёвы написали на моей двери слово «УБИРАЙСЯ», а теперь порываются меня отравить вафлями с кремовой прослойкой. Я хмыкнул, эта мысль показалась мне забавной. От торта я всё же откусил.

Марина мой смешок восприняла на иной лад.

– Смеётесь? Вам кажется, что причина «просто нравится» – недостаточная, чтобы терпеть издевательства строптивого этажа?

Я затолкал в рот остатки надкушенного квадрата и жестами попросил разрешения сначала прожевать.

– Жуйте, жуйте,– спокойно сказала Марина, приподняла крышку сковороды. Разогретое месиво вкуснее пахнуть не стало.– Жуйте, жуйте…– теперь уже пропела она. И опять,– жуйте, жуйте. Ко всему можно привыкнуть, Арсений,– она снова перешла на речитатив,– мне нравится эта квартира, для детей она – главное приключение детства, возможность поиграть в космический корабль или в необитаемый остров, где надо выжить с одной флягой воды и парой сухих галет. Разумеется, вода никуда не исчезает, и холодильнику я не даю пустеть – спасибо мужу, он зарабатывает. Зарабатывает,– снова протянула она нараспев и задумалась. Казалось, она напевает именно тогда, когда её размышления не сходились с речью. Чтобы не позволить искренним мыслям прорваться наружу, она ставит на репид последнее сказанное слово. Отвлекает собеседника.– Он святой человек, мой муж.

Очередное упоминание о святости мужа. Она похоже себя, а не меня убеждает в этом.

На окне заколыхалась марля – от комаров. Я заметил её краем глаза, и мне на миг почудилось, будто на улице не на шутку разыгрался буран. Но нет, спокойный летний ветер не забросал кухню снегом. Солнечный луч, просеянный через марлю, полюбовался собой в серебристых кастрюльных боках, побликовал на стеклянной крышке от сковороды в Марининой руке, покачался на моём чае.

Ручки комода отбрасывали тени, похожие на трёхлистный клевер или карточную масть крести, будто отпрянувшие от тёплого солнечного прикосновения, и лежащие несколько наискось.

Пока Марина резала огурцы и помидоры для вечерней трапезы супруга, я погрузился в раздумья.

У Женьки исследование, у Миши – гости, которые его кормят, Марине здесь просто нравится. А у Веры? Что её держит на исчезающем этаже? Ладно, сорокалетняя женщина привыкла, смирилась, ничего больше не ждёт от жизни, но Вера – моя ровесница! Почему бы ей не вязать медведей в другом месте? Надо спросить.

– Что, торт не понравился?

– Ненавижу вафли,– я не стал лукавить. Мне и чай не понравился. Но этого я вслух не сказал.

– Может быть, тогда бефстроганов? – она выключила газ.

Ага, значит «Мурня» для мужа в Маринином исполнении – это бефстроганов.

– Вот и Антоша!

В двери повернулся ключ. Из прихожей в кухню вошёл мужчина, пару раз виденный мною со спины и никогда – с лица (фото не в счёт). Одет он был в строгие классические брюки, измятые в дороге, и синюю футболку – навыпуск. Она была ему маловата. Округлый живот приподнял ткань, так что из-под синего материала была видна белая полоска кожи. К своим сорока с небольшим (хотя с чего я взял, что им по сорок?) он был полностью седой. Почему-то это лицо казалось мне знакомым. Не по фото и не по случайным встречам на лестнице…

Один мой приятель, в отличие от меня, обладает хорошей памятью на лица. Он говорит: бывает встретишь человека, точно знаешь, что видел его где-то и память начинает тасовать колоду портретов, перебирает, вглядывается, вдумывается. Поначалу ты хочешь просто выбросить из головы назойливый неуместно загрузившийся поиск соответствий, а потом становится интересно вспомнить, кто же он, случайный прохожий, с которым вам довелось быть знакомым всего лишь настолько, что памяти приходится рыться в закромах. И вот наконец, спустя несколько часов, а порой и дней, она выдаёт тебе ответ: это же продавец игрушек из магазина напротив. В детстве он продал тебе сломанную машинку. Ты больше никогда не просил маму сводить тебя в тот магазин, опасаясь снова столкнуться с бракованным товаром, но продавца, как выяснилось, запечатлел на всю жизнь.

– А знаешь, пожалуй, главный минус хорошей памяти – фиксировать даты.

– Что в этом плохого?

– А вот представь, ты помнишь дни рождения всех друзей и приятелей, даты свадеб, появления на свет детей – первого, второго, третьего.

– Ну?

– И вот наступает момент, когда ты всё это помнишь, а поздравлять не хочешь. Тогда память вступает в схватку с совестью и вместе они рождают неискрениие слова в адрес именинников.

Ну и зачем мне такая морока, скажите на милость? Мне повезло, память у меня дырявая! Поэтому я тут же выбросил из головы мысль о возможных дополнительных встречах с Антоном Огарёвым.

– Чаем балуетесь? – спросил он, бросив на меня раздражённый взгляд, потом сурово посмотрел на жену, словно она каждый день чем-то и с кем-то балуется.

– Думаю, мне пора,– я поднялся из-за стола.

– Безусловно,– подтвердил он,– всякий человек, пришедший с работы, имеет право на отдых без посторонних!

И он опять посмотрел на меня с неприязнью. Честное слово, ещё один такой взгляд, и я сниму с Веры всякие подозрения. Человек с таким взглядом в мой адрес вполне мог написать на двери «Убирайся». Только зачем ему это?

«Ага,– одёрнул я сам себя,– это не Антон Огарёв написал, а его дети, вернувшиеся специально ради этого на минутку из лагеря. Попахивает паранойей. Человек просто устал на работе и хочет поесть, вытянуть ноги, возможно раздеться, возможно даже догола, мало ли у кого какие привычки, а тут на кухне непрошеный гость. Он радуется, что этаж – на месте, не исчез, вот сейчас будет заслуженный отдых, а нужно общаться с незваным соседом. А что, если этаж исчезнет прямо сейчас и этого парня придётся развлекать невесть сколько? Именно такие мысли, вероятно, сейчас в голове у Марининого мужа, а вовсе не приступ немотивированной ненависти. Хватит сочинять».

«Они все, словно неизлечимо больны»,– Таня права.

Я простил Антону недобрые взгляды, а Марине невкусный торт и чай. Кажется, так нужно относиться к тяжело больным: с пониманием и сочувствием.

А слово «убирайся» вообще может быть предназначено тем, кто сдаёт мне квартиру.