Читать книгу Буреполом - Федор Сухов - Страница 11

Домой я возвращался один, брат Арсений остался под железной крышей красиво поставленного на кирпичную кладовую, приглядного дома. Так захотела Аннушка, так захотел Михаил, младший сын Фёдора Петровича и Матрёны Степановны, он был ровесником, годком Арсения, за одной партой сидели в училище. Трудно сказать, что я думал, когда торопко трусил по проложенной посреди улицы, гладко укатанной санными полозьями дороге. Возможно, о засунутой за пазуху ватрушке, а может, о пятаке, что отяжелил своей красной медью карман моего пиджачишки…

Неожиданно гулко ударил пожарный колокол, ударил – и утих. Я знал, что он отбивает время, знал, кто отбивает, дёргает длинную (длинней любых вожжей) льняную верёвку – древний-древний старик по прозвищу Горюня.

Долго-долго держался в морозном разреженном воздухе колокольный гул. Все знали, не могли не знать, что по старому календарю наступил новый двадцать девятый год, но не все ведали, что сулил он, названный годом Великого перелома…

Глянул на небо, небо холодно и отчуждённо омутилось. Оно походило на большую полынью, и звёзды колко, как ерши, барахтались в полынье. Я знал, что у каждого человека есть своя звезда, своя планида. Хотелось узнать свою, и я угадал: моя звезда отделилась от других, она была яркой-яркой, она учащённо дышала.

Под истоптанными валенками укатанный снег похрустывал так, что я часто оглядывался. Мне казалось, что кто-то догоняет меня. Больше всего я боялся покойников, и поэтому, когда проходил неподалёку от кладбища[13], мимо могил, всё во мне замирало, уходило в пятки. Но – какая радость! – вдруг увидел огонёк в запележенном окне нашего полудомка, он тускло желтел, как непожухлый лист в чёрной полынье новогодней ночи.

– Ты где был? – накинулась на меня обеспокоенная моим долгим отсутствием мать. Накинулась без крика, без раздражения, потому-то я сразу признался, а извлечённый из кармана пятак умилостивил мою родительницу, её руки помогли развязать под моим подбородком лямки нахлобученного малахая.

Приподнял свою Вифлеемскую звезду прикорнувший возле печного приступка бычок. Он гладко лоснился, три раза в день упиваясь молоком заиндевевшей Жданки, смирно стоящей под половицами моста.

Не мог удержать себя, приласкал ещё не отошедшими от холода руками тихонько мыкнувшего телка, погладил по лоснящейся шерсти. Сладко зажмурился телок, хотел, чтоб мои руки подольше касались его светло круглившихся боков.

Из кути, из-под накрытой лоскутным одеялом кровати, дробно стуча ореховыми скорлупками раздвоенных копытец, вприскок кинулся к моим валенкам чёрный – как крыло ворона – ягнёнок. Он мелко каракулился курчавой шёрсткой. Я приподнял голову, обрадованно посмотрел на мать. Мать не преминула оповестить о только что объягнившейся белой овце.

– Одного принесла?

– Одного.

– Барана?

– Барана.

В детстве у меня почти не было игрушек (об этом я уже вроде бы говорил), но никого – ни благосклонного к моему пребыванию на земле деда, ни скупого на слова отца, я не просил купить даже пугача. Я сам мастерил самострелы, гнул луки, острым, сделанным отцовскими руками складником вырезал из коры осокоря пароходы. Ну а старые, истоптанные лапти утешали мои давние-давние дни, мои давние слёзы…

Отсутствие игрушек заменялось присутствием того же ягнёнка.

Милый мой, незабвенный мой агнец, как я рад был дробному стуку твоих копытец. А твой чёрный каракуль, ах, как он умилял меня, когда укладывался вместе со мной на разостланном возле жаркого натопленного подтопка старом чапане, и ничего, ежели подол моей ситцевой рубахи солонел от внезапной влаги агнца… Зато – какое блаженство! – спать бок о бок с самым безобидным на всём белом свете четвероногим существом.

– Ты что, всю ночь будешь сидеть? – укоризненно проговорила мать, глядя на сидящего на табурете отца.

Отец отмолчался. Он подковыривал кочепком новые лапти, сплетённые мордвином Гаврилой, проживавшим в доме Петра Степановича Филинова.

Гаврила тем и жил, что ладил лапти, плёл их по-мордовски – наперекосяк, как говаривала моя родительница.

– А где тётка Марья? – с явной тревогой спросил я у отца. Я боялся, что Марья Петровна могла уйти в своё Великовское, а мне хотелось дослушать недосказанную сказку.

Тревога моя не была напрасной, единственная дочь моего деда по павечери утопала домой, на другой берег стеклянно взбугрившейся ломаными льдинами Волги. Так ответил отец, ответил нехотя. Не любил отвлекаться от дела, от кочепка, что был схож с молодым месяцем.

Я и вправду улёгся у подтопка, но не на чапане, а на материнской шубейке, вместе с свернувшимся в калачик ягнёнком, быстро забылся, заснул. Проснулся от синё нависшего дыма, он лез в глаза, ел их. Я с головой укрылся пиджаком, но упастись не мог, дым душил меня, даже ягнёнок и тот мотал головой, беспрестанно чихая.

– Пойдём корову окуривать, – пробаяла выплывшая из чулана бабушка. Она увидела, что я не сплю, гляжу на висящий коромыслом дым.

Окуривать корову… Пожалуй, только старые-старые люди, что выросли в крестьянской избе, ведают, что это такое. Действо, по всей вероятности, пришло из языческих времён, оно сродни всевозможным заклинаниям, заговорам. Телится корова, всё молоко её на протяжении шести-семи дней отдают телёнку, никто не может выпить ни капли. После окуривания – пей, упивайся, разумеется, в скоромные дни.

Я ухватился за прислоненные к подтопку валенки, сунул в них нахолодавшие ноги, потом руки в свой заношенный лапсердак и – за дверь. Бабушка вынесла из кладовки чулана глиняный горшок.

– На, держи…

Я зажал в оголённых ладонях осторожно поданный, обожжённый до глазури, небольшой горшочек. Вскоре он был набит усохшей травой, той, что зовут богородской, что так слышимо благовонит.

Когда я вместе с бабушкой сошёл с моста и очутился возле смирно стоящей Жданки, богородская трава духовито задымилась от шумно вспыхнувшей спички.

Не скажу точно, впервые ли участвовал я в священнодействии окуривания коровы, скорее всего в первый раз, не с того ли так старательно исполнял всё, что говорила бабушка.

Богородская трава в горшке сгорела, осталась только пепла горстка, рассеянная по двору, «домовому под хвост», как сказала сразу подобревшая бабушка. Она подсела к белому вымени, и в её руках звонко запело окуренное молоко.