Читать книгу Господин Трофiмоффъ. Роман - Федор Юрьевич Самарин - Страница 5

…Тревога нарастала, набухала как пропитанная скисшим вином губка, пока он спускался от церкви святого Вигилия по широкой балюстраде к порту, а оттуда, повернув назад, по виа деи Портичи от Зеленной площади (там на мгновение заглянул в пекарню, купил бумажный пакет, сунул туда святого Себастьяна, переложенного конвертами) до Лоджии Коммунале на Вальтерплац. Под арками стояли пустые деревянные столы, кое-где на ящиках из-под артишоков и черешни сидели грузчики, закусывая белыми франкфуртскими колбасками и потягивая пиво из темных бутылок; на солнце грелось кошачье семейство, не обращая никакого внимания на обнаглевших голубей, которые разве что не наступали им на лапы.

Обогнув Лоджию слева, он втиснулся в тесное горло крытого переулка Бего, и, поворот за поворотом, стал подниматься по крутым сколотым ступеням вверх. Вынырнув прямо перед фасадом церкви Санта Мария делла Коста, сверился с адресом, и, перейдя на противоположную сторону игрушечной, глазастенькой, любопытной Йоханнесплац, оказался прямо перед бывшей ратушей, а ныне – музеем вертепов Фастенкриппен с публичной библиотекой и классами по обучению рисованию, танцам и нотной грамотности.

Мастерская (дверь была открыта настежь) оказалась просторной мансардой; слышно было как по черепице топали и омерзительно хохотали чайки. На длинных деревянных полках вдоль стен вплотную стояли горшки, горшочки, склянки, колбы, пузырьки с киноварью, суриком, пинккулером, брауншвейгской зеленью, смальтой и еще с чем-то ярким, растертым в порошок; ступки, бюсты каких-то бородатых греков, статуэтки фавнов, гипсовая нога до колена, много совершенно одинаковых слоников из оникса и бутылок из-под абсента. У окна – большой укутанный в холстину мольберт; в центре – огромный деревянный стол с неким механизмом, с виду – печатным станком, хотя печатных станков Трофимов никогда не видел, заваленный досками, дощечками, стружкой, древесной пылью…

У самой двери и в дальнем углу разевали пасти синие драконы на двух фальшивых китайских вазах; в большом краснофигурном кратере (Одиссей выжигал стволом кипариса глаз несчастному Полифему) – ворох кистей и кисточек. На противоположной стеллажу стене сама себе изумлялась дикая африканская маска. И совсем некстати рядом с ней – четыре воздушных японских гравюры в бамбуковых рамочках. А под ними огромный низкий топчан, застеленный вытертым, некогда богатым сарацинским ковром, рисунок которого противоречил гравюрам и сбивал с толку.

Пахло скипидаром, спиртом, злющим трубочным табаком и лавандой: в чаше уродливого, покрытого копотью треножника, выкованного кое-как и совсем недавно, приткнутого к неряшливому камину, курилось благовоние.

– А! это, видимо, вы! Позвольте-ка я запру дверь… Что это у вас? Благородный алкоголь?

– Книга…

– О! Книга. А я уж подумал… Однако оно и хорошо. У меня в этом смысле всегда более чем перспективно.

Господин учитель без экивоков, жестами, как арлекин, велел Трофимову пройти, кивнул на топчан, мгновенно предложив глиняную, ручного обжига, полную кружку пива.

– Я думал, вы прямо-таки примчитесь… А вы… Ну, что ж. Она мне написала.

– Простите?..

– Перестаньте. Я говорю вам: она мне прислал записку. Доставили вчера. Вот. Получите. Я… я заглянул, не обессудьте. Просто разволновался, знаете ли… Впрочем, конечно, это меня не извиняет, но я не переживаю.

Манчини протянул ему небольшой конверт. В конверте была прямоугольная, серебристого цвета открытка, на которой была тушью нарисована белая мышка перед охряной тарелочкой черного винограда: «Передайте господину Трофимофф, чтобы он непременно и как можно скорее был у меня».

– Почерк ее, несомненно. И человека я знаю – бывший садовник Аусбиндера.

– Да, но как она… как вы…

Манчини встал с топчана, потянулся (Трофимов только теперь разглядел, что росту в нем оказалось, пожалуй, даже чуть выше его собственного); хрустнул плечами, прошелся по мастерской, остановился возле мольберта. Может быть, нарочно. Свет падал на коротко остриженный затылок, отчего его костистое, смуглое, щетинистое лицо бродяги и флибустьера будто светилось изнутри, делая еще крупнее нос и, особенно, большие голубые, почти синие глаза.

– Вы давно с нею знакомы? В смысле, когда вы встретились с нею в самый первый раз?

– Да какое это имеет значение?.. Она просто сидела на скамье. У нас перед храмом, знаете, небольшая пьяцетта… Две старинных, говорят, что римских еще времен, мраморных скамьи, фонтанчик пустячный, цветник… Сидела, писала что-то, у нее такой альбом был, с застежкой… А я в это время выходил из ризницы… Она встала, оступилась, задела каблуком о подол, почти упала… так неловко… Я подбежал…

– Скамья, значит, виновата. А вам не пришло в голову, что на эту самую скамью почитать свою книжку Аделина Мерц пришла исключительно ради вас?

– Меня ради? С чего бы? Это просто смешно.

– Смешно? Смешно?.. Ну-ка припомните, что у нее написано на медальоне.

– У нее есть медальон?

– О-о… так вы, сударь, ненаблюдательны… Я бы даже сказал, опасно ненаблюдательны. Она этот медальон вообще никогда не снимает. Как и очки: их она носит как карнавальную маску. Вроде: я есть, но самом деле это не совсем и я. Медальон в виде бабочки с длинными усами, издалека можно принять за крестик. На нем у нее, прямо по центру, золотым тиснением: carpe diem. «Лови момент». Ну, не буквально, конечно… Это, кажется, из Горация… Что-то вроде: «живи настоящим»… Вот вы и оказались в центре этого настоящего, этим самым моментом. Потому что для нее все и всегда – быстротечно, потому что все когда-нибудь чем-нибудь заканчивается. Вы понимаете разницу между «кончается» и «заканчивается»? Нет? А женщины ее склада… Женщины очень тщательно относятся к деталям, сударь. И особенно тщательно готовятся к выходу на охоту. Это ведь вам только кажется, что все произошло вдруг и случайно. На самом-то деле все куда занимательнее… Женщины довольно долго изучают, так сказать, свою будущую пищу: пути миграции, водопоя, любимые луга, места ночевок… Выбирают цель…

– Послушайте, господин художник! Я не намерен здесь выслушивать…

– Хорошо! Но скажите, ответьте мне на вопрос, только хорошенько подумайте, а после поссоримся как мужчина с мужчиной, коли вам угодно. Итак, где вы с нею увиделись в самый первый раз?

– Я уже сказал, она сидела на скамье…

– Разве? А вот она мне рассказывала, что самый первый раз был в эрботеке. Ну же, вспоминайте! Она рассыпала фисташки, смутилась, бросилась поднимать, вы ее задели плечом, извинились… Потом на набережной: она проезжала в автомобиле с открытым верхом, а вы стояли столбом разинув рот; затем на открытии салона мадам Курвэ… Она знала о вас, господин Трофимофф, все. Говорила, что вы человек-цветок, не по весне раскрывшийся, прибитый стужей и потому бесформенный, немного не в себе милый чудак, чистый, как агнец; потом говорила, что вас будто бы вырезал ножницами из картона фокусник, знаете, из тех, что делают профили в порту: нос, шея, лоб, – вроде похож на самое себя, да не ухватишь. Потом еще говорила, что она пчела, которой хочется придать воску форму. Знала даже про отца Гаэтано, который в молодости был обер-офицером гусарского полка и в отпуске, где-то в Курляндии, волочился за вашей матушкой, а после за вашей тетушкой и сделал ей вашу кузину, Маргит, кажется. И про то, что другую вашу тетушку зарубили топором и сбросили с моста в 18-м году, а папеньку упекли в какой-то трудовой лагерь… А кстати… Падре это как-то упустил, хотя насчет вас всегда говорил так тепло, словно… Интересно, вы ведь в Германию до войны попали? Или после этой вашей революции? Вместе с матушкой или по отдельности? И как вам ваша кузина? Похожа на отца Гаэтано, нет?

– Вас это не касается. Как вам угодно, так и думайте.

– Я думаю, думаю… И, смею вас уверить, не я один… Так о чем это мы? Ах, да… Пчела, которой захотелось придать воску форму…

Вы видели хоть раз, как мышкует кот? Кот, он силы зря не тратит, не то, что лиса. Лиса прыгает крутится, вертится, носится взад-вперед. А этот сидит себе на месте, ушами шевелит. Потом эдак лапу левую поднимет – хвать! И нету мышки… Кошки насчет этого дела большие мастерицы. Это только вам кажется, что все произошло случайно. На самом деле, тут века, столетия эволюции. Знакомы с теорией Дарвина? Выживает тот, который… а, пустяки… Вы, допустим, в один чудесный день заходите в эрботеку, а там она. Вам не до нее, вы розмарину купить желаете. А она то выйдет, то, будто чего-то запамятовала, опять войдет, постоит у прилавка, будто бы приценивается, не важно. Два-три случайных взгляда, один вопрос – не вам, а приказчику, чтоб вы ее голосок услышали… И все! Потом она вам случайно попадается в авто на набережной, в шарфике голубом, или где-нибудь в бистро за чашкой чаю: теперь модно чай с молоком пить, на английский манер… хотя у нас тут бистро не водится… или – да, у церкви на теплой скамейке, в глубокой меланхолии, с альбомчиком. Этот альбомчик мне отец Гаэтано подарил. Он, кстати, живет по соседству: вон в том доме, за палаццо Меркантиле… Мы с ним не скажу, чтобы часто, но коротаем вечерок другой за бутылочкой белого. Ко мне он относится снисходительно, жалеет, видимо, а мне того и довольно: художникам, в особенности, неудачникам, это нравится. Знакомства я здесь стараюсь не заводить. В Бонцо заводить какие-нибудь тесные знакомства вредно, а по нынешним временам, особенно. Вот падре мне про вашу матушку и раскрылся… а там уж и про тетушку.

Учитель снял с полки квадратный штоф, взглядом отмерил порции, добавил в пиво, сначала себе, потом Трофимову («На корне горечавки, настоящий эцианшнапс!»), понюхал, отхлебнул:

– Она просила вас не впадать в любовное томление? Не нервничать и, главное, не искать ее, и все такое? Говорила про моно-но аварэ, цитировала из японских новелл, да? А вы все равно ринулись на поиски, вас душила страсть, таинственность и воздуху не хватало… Оставьте все. Забудьте немедленно. Потому что к вам она относилась как к своим весенним открыткам. Суримоно! Вы… Вы для нее просто еще один персонаж. Второстепенный. Источник и предмет мимолетного интереса, этакого ускользающего вдохновения. Но не более того. А интерес у нее – Генрих Аусбиндер. Банк «Нордвик». Неужели не слышали? Впрочем, был банкир, да весь вышел… В общем, – Манчини еще раз разбавил пиво шнапсом, – В общем, она выучила вас наизусть.

– Но какая же во мне корысть? Вы только что сказали, что она заставила… нет, поставила меня в…

– Насчет вас как-нибудь, думаю, что через час-другой, все прояснится. Как говорится, в свое время, только это время она уже назначила. Уже назначила. Иначе вы бы здесь и сейчас не оказались.

Манчини подошел к столу, потянул из кружки, поставил ее на станок, взял со стола вишневую рейку и ткнул ею в сторону японских гравюр:

– Взгляните-ка. Вот это – это Ван Гог. Да-да. Его копия «Внезапного дождя над мостом» мастера Утагава Хиросигэ. А я скопировал у Ван Гога. И это тоже Хиросигэ, «Сливовый сад Камэйдо». Вон там – мастер Эйсэн Кэйсай, «Итабана, 15 станция». И вот – Эйси Тёбунсай: «Мышь и виноград», и – внимание! – «Красавица Такигава из заведения Огия».

– И что? какое это имеет отношение ко мне? Ну, я понимаю аллегорию с мышью… с красавицей с этой тоже улавливаю. Но я не на экскурсию сюда пришел, и, в конце концов, извольте…

– Изволю, господин Трофимофф. Чуть позже. А сейчас вы – для вашей же пользы, я питаю к вам не скажу – приязнь, но расположение, потому что сам был некоторым образом слегка на вашем месте – извольте выслушать меня. Нет: вам придется выслушать. Чтобы окончательно почувствовать себя произведением искусства. Да-да, сударь… Причем, высокого искусства.

Видите ли, все эти гравюры, вся эта японская ксилография, это вам не Дюрер. Вот эти иероглифы, там, справа, это стихи. Да еще написанные особым образом, особым стилем. Каллиграфия у них тоже предмет высокий. А вот здесь – подпись мастера. Художника. Но! Сама по себе эта подпись ровным счетом ничего не значит. Мастер Утагава Хиросигэ. Потому что два других человека, которые, собственно, эту гравюру-то и создали, просто неизвестны. Анонимы. Замечу, самые главные два человека. Главные действующие лица. Кто такие? Не узнаем мы с вами никогда. И никто не узнает.

Вот так Аделина Мерц работала над вами.

Есть художник – это, на первый взгляд, вы. Затем резчик и, наконец, печатник – это она в двух лицах. Ну, и еще под печатником подразумевается время, потому что время субстанция вялотекущая и переменчивая…

Подойдите ко мне. Этот стол – я на нем работаю, делаю гравюры. Нарисуйте что-нибудь. Не знаю, ну, например, сердце. Умеете? Подождите, вот бумага… видите какая тонкая? Рисовая. Мне не по карману. Дорогая… Вот вам кисточка, это – тушь. Рисуйте… Ставьте инициалы… вот здесь, в углу…

И все. А теперь отойдите в сторону. Теперь резчик, гравер, то есть, я, беру доску, она – видите? – продольного распила и обязательно из самшита либо груши, или из вишни, эта – из вишни. И— вот так! – я ваш рисунок кладу на доску лицевой стороной. А теперь возьмем резец… Подойдите ближе. Я режу бумагу точно по рисунку. Вместе с вашей подписью. И этот рисунок, ваше сердечко или мышку, допустим, с виноградом, мне надо будет прорезать для каждого цвета отдельно на отдельной доске.

Вас, господин Трофимофф, она нарезала по всем правилам японской ксилографии: эрботека, сцена в автомобиле, сцена на скамеечке в церковном дворике… А для контура шел основной блок – полагаю, где-нибудь на вашей территории, допустим, у вас в келье.

Да. Ну, а затем резчик удалял всякими штихелями японскими мелкую древесную дребедень, пыль и прочую дрянь с досок, и – оп-ля! – вот вам зеркальный рельеф рисунка. Копия наоборот. Понимаете?

Вот этот самый зеркальный рельеф, это и есть то, как вы стали ее видеть – почти точно так же, да совсем не так, как на оригинале. Который вы сделали тушью. Будем считать, что почти с натуры.

Самое главное: ваш рисунок уничтожен. Полностью. Навсегда. Пуфф!.. Безвозвратно, Уничтожилась ваша мысль, ваше движение души, – ваша тушь.

Таким образом, у нас остается зеркальная копия, резчик неизвестен, далее вступает в дело другой аноним. Печатник. Вот с этой, основной доски, куда рисунок уже перенесен, делалось еще некоторое количество досок для каждого цвета (это как бы ваши состояния после каждой незначительной встречи), и печатник… вот та-ак… наносил краску кисточками. Потом лист такой же точно бумаги клали на окрашенную доку и барэном (вот этим вот диском) … вот так, вот так, вот так!.. проглаживали бумагу.

Дело в шляпе.

Резчик и печатник неизвестны. Имеется только изящный оттиск с чьей-то подписью. И этот кто-то, глядя на этот оттиск, со временем начинает верить, что автор, творец и создатель произведения искусства именно он. А не она, как в вашем случае.

А она… Будто бы ее никогда и не было вовсе. Будто это не ее резец и барэн предопределили время и, возможно, даже судьбу. Зрители смотрят на красавицу Такигава и умиляются гением автора. От которого кроме подписи не осталось ничего. А истинный создатель, может быть, стоит себе среди зрителей, потягивает… ну, не знаю, шампанское или сакэ; может, даже купит эту гравюру и повесит у себя кабинете или в будуаре. Или подарит.

– Художник, резчик, печатник, зритель… Слишком театрально. Слишком много деталей. Вы сгущаете краски.

– Так ведь в том и дело, чтобы все казалось комедиантством. Казалось! Понимаете? От замысла до исполнения. Мастер… Она окунула кисть в баночку с тушью, вложила ее вам в руку, оставила в вашем воображении свои ускользающие обличья, тревожные, манящие, смутные… А потом водила вашей рукой, когда вы сами делали рисунок красавицы Такигава или вот внезапного дождя над мостом: вы писали ее с той натуры, которую она вам предложила. Навеяла. Затем сделала зеркальное изображение, отпечатала – запечатлела в разных цветах и оттенках – и уничтожила ваш рисунок, который, в сущности, и не ваш вовсе.

Вы, сударь, ходячее суримоно в честь… наверное, обретения нового имени. Вопрос только, чьего имени… Как это я разу не подумал… Вы не знали, что у японцев существует такой обычай?

Они считают, что человек время от времени вырастает из собственного имени, как из одежды. Для них это естественно, они вообще любят все естественное.

Вот и в суримоно, японцы, господин Трофимофф, пользовали исключительно растительные, естественные красители, сухие, вам не обязательно знать, какие… ну, вот у меня – листья бузины, кора дубовая, хна, сандал, барбарис, вайда, чистотел… и смешивали, значит, с рисовой пастой: получался такой переливчатый бархатистый оттенок… Аделина для суримоно иногда использовала перламутровый порошок, чаще – серебряный, редко – золотой. И еще слоеное тиснение…

– Вы сказали, у нее есть тут настоящий, подлинный интерес…

– Аусбиндер? Влиятельнейшее лицо… Живет с ней чуть что не явно. Вернее, теперь уже жил, такое дело… Как говорят итальянцы, разбросавши иголки, не ходи босым! Хотя приличия соблюдал, кое-как… Я с ним, да, собственно, и с ней, в общем, с ними познакомился в Коиладе. Хотите еще пива? Вина, извините, нет. Только шнапс и абсент…

Манчини в третий раз долили в кружки пива, разбавил шнапсом, закурил и уселся прямо на пол у камина.