Читать книгу Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс - Страница 13

Обед был отличный, как и вино – «Шато Потенсак-78», поданное ко второму блюду. Выбор блюд показался Дэлглишу весьма интересным. Адам, разумеется, знал о репутации Элис Мэар как автора поваренных книг. Но читать их ему никогда не приходилось, и он представления не имел, к какой из кулинарных школ она принадлежала, да и принадлежала ли вообще. Он почти не опасался, что ему предложат нечто художественно изукрашенное, плавающее в целом море соуса, а на тарелочке для гарнира – пару недоваренных морковин и элегантно уложенный вокруг них сладкий горошек. Но жареные дикие утки, разрезать которых было поручено Алексу Мэару, были несомненно утками, а пикантный соус, совершенно незнакомый Адаму, пожалуй, лишь подчеркивал, а не заглушал вкус дичи. Горки тушенной со сливками репы и пастернака прекрасно дополняла россыпь зеленого горошка. Потом гости наслаждались апельсиновым шербетом, сыром и фруктами. Меню вовсе не было необычным, но явно предназначалось для того, чтобы доставить удовольствие гостям, а не продемонстрировать поварское искусство хозяйки.

Четвертый приглашенный – Майлз Лессингэм – почему-то не смог прийти, но Элис Мэар решила не убирать его прибор, и пустое кресло, ничем не заполненный бокал и тарелка вызывали в памяти неприятную мысль о призраке Банко[20]. Дэлглиша усадили напротив Хилари Робартс. Ее портрет, подумал Адам, на поверку обладает куда более мощной экспрессивностью, чем показалось на первый взгляд: созданный художником образ доминировал над впечатлением от облика живой женщины. Они встретились впервые, хотя Дэлглиш давно знал о ее существовании, как знал обо всех, кто, по выражению жителей Лидсетта, «жил по ту сторону ворот»: их было не так уж много. И все-таки странно, что они встретились впервые: красный «гольф» Хилари Робартс часто появлялся на мысу, ее коттедж то и дело попадался Адаму на глаза, когда он смотрел сверху, с мельницы, на мыс. Теперь, оказавшись так близко от нее, Адам обнаружил, что ему трудно отвести взгляд от этой женщины, чей реальный, живой образ и тот – на портрете, что ранее поразил воображение, сливались воедино, вызывая сильное и тревожащее чувство. У нее было интересное лицо, лицо фотомодели: высокие скулы, довольно длинный, чуть приплюснутый нос, крупный рот с полными губами и темные сердитые глаза, глубоко сидящие под густыми бровями. Жесткие волнистые волосы были оттянуты со лба назад двумя гребнями и свободно падали на плечи. Адам вполне мог представить себе ее позирующей перед фотокамерой – приоткрытые влажные губы, соблазнительный изгиб бедер и, по-видимому, обязательный в таких случаях, полный надменного недовольства взгляд. Когда она наклонялась, чтобы оторвать от виноградной кисти еще одну ягоду, и быстрым движением, чуть ли не броском отправляла ее в рот, Адам видел россыпь неярких веснушек на смуглой коже лба и поблескивавшие над резко вырезанной верхней губой волоски.

По другую руку хозяина дома сидела Мэг Деннисон. Изящными движениями тонких, с розовыми ногтями пальцев она не торопясь очищала виноградины от кожицы. Темпераментная яркость Хилари Робартс оттеняла старомодную миловидность Мэг. Мэг тщательно следила за своей внешностью, но вряд ли сознавала, что красива. Она напоминала Дэлглишу фотографии конца тридцатых годов. Одежда обеих женщин тоже подчеркивала контраст. На Хилари было отрезное платье спортивного покроя из многоцветной хлопчатобумажной ткани, три пуговицы у ворота расстегнуты. Мэг Деннисон надела длинную черную юбку и голубую узорную блузку с бантом у горла. Однако элегантнее всех выглядела Элис Мэар. Длинное прямое платье из темно-коричневой шерсти, тяжелое янтарное с серебром ожерелье смягчали угловатость ее фигуры и подчеркивали правильность черт волевого лица. Рядом с ней миловидность Мэг Деннисон казалась просто пресной, а яркая индийская ткань на Хилари Робартс – вызывающе безвкусной.

Комната, в которой они обедали, вероятно, сохранилась еще от старого дома, подумал Дэлглиш. С потемневших потолочных балок когда-то, должно быть, свисали подвешенные Агнес Поули на крюках копченые окорока и связки сушеных трав. Над огромным очагом перекинут шест. На этом очаге она готовила еду для своей семьи и, может быть, в потрескивании его огня услышала под конец треск пламени того костра, на котором приняла ужасную, мученическую смерть. В это высокое окно видны были шлемы проходящих мимо воинов. Но только в названии дома сохранилась память о прошлом. Овальный обеденный стол и стулья вокруг него были в современном стиле, так же как и веджвудский обеденный сервиз[21] и изящные бокалы. Гостиная, где перед обедом подали херес, открыто отвергала прошлое, во всяком случае, Дэлглиш именно так воспринял атмосферу этой комнаты. Здесь не было ничего, что могло бы нарушить душевную уединенность ее хозяйки: никакой семейной истории в фотографиях или портретах, никаких старых, унаследованных от предков вещей, удостоенных здесь места из ностальгических или сентиментальных соображений, а то и из семейного пиетета, никаких реликвий, собиравшихся десятилетиями. Даже несколько картин на стенах, три – явно кисти Джона Пайпера[22], были вполне в современном стиле. Мебель – очень дорогая, удобная, прекрасного дизайна и элегантно простая, настолько, что нигде не показалась бы неуместной. Но сердце дома было вовсе не здесь. Сердце дома билось в его большой, пропитанной душистыми теплыми запахами, приветливой кухне.

До сих пор Дэлглиш слушал разговор вполуха, но сейчас, сделав над собой усилие, старался быть более внимательным гостем. Беседа стала общей. Горели свечи, в их мерцающем свете над столом склонялись лица гостей, и их руки, очищавшие фрукты или вертевшие в пальцах бокал, носили столь же явный отпечаток индивидуальности, что и лица. Руки Элис Мэар – крупные, сильные, элегантные, с коротко подстриженными ногтями; длинные, узловатые пальцы Хилари Робартс; изящные кисти Мэг Деннисон, слегка покрасневшие от работы по дому, тонкие, с розовыми ногтями пальцы.

Говорил Алекс Мэар:

– Ну хорошо, давайте возьмем сегодняшнюю дилемму. Мы знаем, что можем использовать человеческие ткани, ткани абортированных человеческих зародышей для лечения болезни Паркинсона, а может быть, и Альцгеймера[23]. Предположим, можно счесть это этически допустимым, если выкидыш произошел естественным путем, а аборт был вполне легальным, но, разумеется, не в том случае, когда зародыш извлечен из чрева матери с целью получить необходимые ткани. Но ведь можно утверждать также, что женщина имеет право использовать свое тело так, как считает нужным. Если она так любит человека, который страдает болезнью Альцгеймера, что готова помочь ему, дав зародышевые ткани, кто может отказать ей в этом? Зародыш – еще не ребенок.

В спор вступила Хилари Робартс:

– Я вижу, вы предполагаете, что страдалец, которому необходимо помочь, – мужчина. Он скорее всего сочтет совершенно естественным для себя использовать тело женщины ради этой цели так же просто, как и любое иное средство. Но почему, черт возьми? Не могу представить себе, чтобы женщина, когда-то перенесшая аборт, согласилась пройти через это снова ради удобства мужчины – кем бы он ни был!

Ее слова прозвучали горько и зло. Воцарилось молчание. Потом Мэар произнес очень спокойным тоном:

– Болезнь Альцгеймера – это несколько больше, чем неудобство. Но я ведь не выступаю в защиту нового метода. Да и при наших теперешних порядках это все равно было бы противозаконно.

– И это могло бы вас остановить?

Он взглянул прямо в ее сердитые глаза:

– Естественно, это могло бы меня остановить. К счастью, мне никогда не потребуется принимать такое решение. Но мы ведь говорим не о юридических законах, мы говорим о законах этических.

Его сестра спросила только:

– А что, есть разница?

– Вот это вопрос так вопрос! Есть разница, Адам?

Мэар впервые назвал Дэлглиша по имени. Дэлглиш ответил:

– Вы исходите из предположения, что существует мораль абсолютная, независимая от времени и обстоятельств.

– А вы?

– Ну, думаю, и я тоже. Но я не отношу себя к философам-моралистам.

Мэг Деннисон подняла взгляд от тарелки; щеки ее разрумянились; она сказала:

– Знаете, у меня обычно вызывает подозрение, когда зло оправдывают тем, что оно совершается ради блага того, кого мы любим. Мы, может быть, и верим в это, но на самом деле мы совершаем его ради себя самих. Я представляю себе, что могла бы испытать ужас при одной мысли о том, что мне придется ухаживать за пациентом, страдающим болезнью Альцгеймера. Когда мы выступаем в защиту эвтаназии, что движет нами – стремление прекратить страдания больного или свои собственные, поскольку мы вынуждены видеть, как он страдает? Зачать ребенка специально, чтобы его затем убить с целью использовать его ткани… Сама мысль об этом отвратительна до предела.

Алекс Мэар ответил:

– Ну, я мог бы возразить вам, что убиваемый зародыш – вовсе не ребенок, а отвращение, вызываемое подобным поступком, вовсе не свидетельствует о его аморальности.

– Разве? – откликнулся Дэлглиш. – Разве естественность отвращения, которое испытывает к подобному поступку миссис Дэннисон, ничего не говорит нам о его моральной стороне?

Мэг наградила его беглой благодарной улыбкой и продолжала:

– И кроме того, вы не думаете, что такое использование зародышей очень опасно? Ведь оно может привести к тому, что бедные люди во всем мире начнут зачинать детей и продавать зародышей, чтобы могли лечиться богатые. Ведь, как мне кажется, уже существует черный рынок человеческих органов. Неужели вы верите, что мультимиллионер, нуждающийся в пересадке сердца или легких, не сможет найти донора?

Алекс Мэар улыбнулся:

– Хорошо хоть вы не утверждаете, что следует добровольно отказаться от развития знаний и остановить прогресс науки из-за того, что новые открытия могут быть использованы во зло. Если возможны злоупотребления, нужно издавать законы, их запрещающие.

– Послушать вас – все так просто и легко! – воскликнула Мэг. – Если бы мы могли обойтись законами, запрещающими социальные беды, мистер Дэлглиш остался бы без работы.

– Не просто и не легко, но надо пытаться. Использовать свой интеллект, чтобы сделать правильный выбор, – ведь это и значит быть человеком.

Элис Мэар поднялась из-за стола и сказала:

– Ну что ж, настало время и нам сделать выбор, правда, на несколько ином уровне. Кто из вас будет пить кофе, и какой именно? Во дворике – стол и стулья. Я подумала, мы можем зажечь там свет и пить кофе на свежем воздухе.

Все прошли в гостиную. Элис распахнула стеклянные двери, ведущие в патио, и сразу же звучный грохот моря ворвался в комнату и завладел ею с потрясающей, непреодолимой силой. Но стоило им выйти в прохладу вечера, как шум валов странным образом стих, и море теперь лишь глухо рокотало вдали. От дороги дворик отгораживала высокая каменная стена. Сворачивая к юго-востоку, стена понижалась до высоты всего лишь чуть больше метра, открывая взгляду пространство мыса, уходящего в море. Несколько минут спустя Алекс Мэар появился с подносом, и вот уже гости с чашечками кофе в руках разбрелись по дворику посреди терракотовых горшков с травами, словно незнакомцы, не испытывающие желания быть представленными друг другу, или актеры на сцене, погруженные в себя, повторяющие в уме свои роли в ожидании начала репетиции.

Они вышли сюда без плащей и пальто, а вечернее тепло оказалось всего лишь иллюзией. Словно сговорившись, они повернули было назад, в дом, когда огни машины, идущей на большой скорости, показались над всхолмьем дороги с южной стороны. У коттеджа водитель сбросил скорость.

– Это «порше» Лессингэма, – сказал Алекс Мэар.

Никто не произнес ни слова. Все молча смотрели, как машина все еще на достаточно большой скорости съехала с дороги и резко затормозила на поросшей травой площадке. Как бы следуя заранее оговоренному церемониалу, все встали полукругом – Алекс Мэар чуть впереди остальных, – словно группа встречающих официальное лицо, но не ожидающих от этой встречи ничего хорошего. Дэлглиш явственно ощущал, как нарастает напряжение: волнение каждого из гостей словно трепетало в спокойном, напоенном ароматами моря воздухе и, сливаясь воедино, фокусировалось на дверце автомобиля и на долговязой фигуре человека, который, выбравшись из машины, легко перепрыгнул через ограду и теперь медленно шагал к ним через дворик. Лессингэм прошел мимо Алекса Мэара прямо к Элис и нежно поцеловал ей руку: жест театральный и, как почувствовал Дэлглиш, заставший ее врасплох. Остальные наблюдали эту сцену весьма критически.

Лессингэм сказал мягко:

– Примите мои извинения, Элис. К обеду я, разумеется, опоздал, но, надеюсь, выпить стаканчик еще не поздно? И, клянусь Богом, выпить мне необходимо, да еще как!

– Где же вы пропадали? Мы ждали с обедом целых сорок минут!

Хилари Робартс задала ему вопрос, бывший у всех на устах. Тон у нее был раздраженный и обвиняющий, как у сварливой жены.

Лессингэм не сводил глаз с Элис Мэар.

– Последние двадцать минут я только и думал, как бы мне получше ответить на этот вопрос, – произнес он. – У меня в запасе целый набор интересных и весьма драматических причин. Я мог бы сказать, например, что помогал полиции вести расследование. Или – что я оказался причастным к убийству. Или – что по дороге сюда попал в неприятную историю. На самом деле следует привести все три причины вместе. Свистун снова совершил убийство. Я обнаружил жертву.

– Как это – вы обнаружили жертву? Где? – резко спросила Хилари Робартс.

И опять Лессингэм не обратил на нее никакого внимания, только спросил у Элис:

– Так вы дадите мне выпить? А потом я расскажу вам все, со всеми кровавыми подробностями. После того как я нарушил симметрию за вашим столом и задержал обед на целых сорок минут, такой рассказ – самое малое, что я могу вам предложить в качестве компенсации.

Пока они шли обратно в гостиную, Алекс Мэар познакомил Дэлглиша с Лессингэмом. Лессингэм бросил на Адама короткий, острый взгляд и протянул ему руку. Ладонь, на мгновение коснувшаяся ладони Дэлглиша, была влажной и удивительно холодной. Алекс Мэар спросил, как будто ничего не случилось:

– Что ж вы не позвонили? Мы бы оставили вам поесть.

Вопрос его, звучавший по-домашнему обыденно, показался совершенно неуместным, но Лессингэм ответил:

– Знаете, совершенно из головы вон. Не насовсем, конечно, но, честное слово, эта мысль мне и в голову не приходила, пока полицейские не кончили меня допрашивать. А потом не представилось удобного момента. Все они были вежливы и любезны, но я чувствовал, что мои личные дела для них имеют весьма малое значение. Между прочим, никакого особого почета от полиции за то, что вы нашли им убитую, и ждать нечего. Все, что вам скажут, это: «Спасибо вам большое, сэр, конечно, все это очень неприятно. Жаль, что вам доставили столько хлопот. Теперь мы сами займемся этим делом. А вы отправляйтесь-ка домой и постарайтесь поскорей забыть обо всем». А меня одолевает чувство, что сделать это будет не так-то просто.

Вернувшись в гостиную, Алекс Мэар бросил пару нетолстых поленьев на источавшие жар угли и пошел принести спиртное. Лессингэм отказался от виски, попросив дать ему вина.

– И не тратьте на меня ваш лучший кларет, Алекс, – добавил он, – я пью в чисто лечебных целях.

Почти незаметно для глаза все присутствовавшие придвинули свои кресла поближе. Лессингэм начал рассказывать очень медленно, время от времени приостанавливаясь, чтобы глотнуть вина. Дэлглишу показалось, что Майлз как-то изменился с момента приезда, словно обрел некую власть, таинственную и в то же время такую знакомую. Адам подумал: сейчас Лессингэм обрел мистическую силу сказителя. Освещенные огнем камина лица сидящих вокруг рассказчика людей вдруг напомнили ему его первую сельскую школу. Там в три часа каждую пятницу ребятишки усаживались тесным кружком вокруг мисс Даглас и целых полчаса слушали ее рассказы и сказки. И Дэлглиш ощутил тоску и боль по тем навсегда утраченным дням детской наивности и любви. Его удивила сила и яркость воспоминания, пришедшего в такой неожиданный момент. Но сегодняшний рассказ обещал быть совсем иным и вовсе не предназначенным для детских ушей.

– Я должен был побывать у зубного врача в Норидже в пять часов, а потом заехал ненадолго в «Клоуз», навестить приятеля. Так что к вам я ехал не от себя, а из Нориджа. У Фэарстеда свернул с шоссе В1150 направо и чуть не врезался в кузов машины: она стояла без огней, поперек дороги. Я еще подумал, какой дурак ставит так машину, чтобы зайти в кусты и отлить. Потом мне пришло в голову, что там что-то могло случиться. Тем более что правая дверца была открыта. Это показалось мне странным. Ну, я отъехал к обочине и пошел посмотреть. Никого. Не знаю, почему я решил зайти за деревья. Думаю, сработал какой-то инстинкт. В темноте ничего не было видно, и я подумал: может, позвать, покричать? Потом почувствовал себя полным идиотом и решил уйти, не лезть в чужие дела. И вот тут-то я чуть не споткнулся о труп. – Он снова глотнул вина. – По-прежнему ничего не было видно. Я опустился на колени и стал щупать вокруг руками. И коснулся ее тела. Кажется, я дотронулся до бедра, не могу сказать точно. Но это было человеческое тело. Тут нельзя ошибиться – тело, даже мертвое, все равно узнаешь. Тогда я вернулся к машине и взял фонарь. Осветил ноги и повел лучом вдоль тела к лицу. Ну и тут, конечно, увидел… И понял: это опять Свистун.

– Это было очень страшно? – сочувственно спросила Мэг Деннисон.

Он, по-видимому, расслышал в ее голосе то, что она на самом деле чувствовала – не зуд похотливого любопытства, но сочувствие: она понимала, что сейчас ему необходимо выговориться. Он смотрел на нее с минуту, словно только что увидел, помолчал, всерьез обдумывая ответ.

– Не так страшно, как отвратительно. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что испытывал какие-то смешанные чувства. Ужас, неверие и какой-то стыд. Я чувствовал себя не просто как пассивный наблюдатель, а как извращенец какой-то. Смерть всегда неприглядна. Зрелище было гротескным: женщина выглядела смешной, изо рта торчали тонкие завитки волос, казалось, она их жует. Ужасно – это само собой, но в то же время – глупо. У меня возникло непреодолимое желание рассмеяться, глупо захихикать. Я понимаю, это была реакция на шок, но это вряд ли может служить оправданием. И вся сцена была – как бы это сказать? – банальна. Если бы меня раньше попросили описать жертву Свистуна, я именно так бы ее себе и представил. Мы ведь обычно полагаем, что реальность должна отличаться от образов, созданных нашим воображением.

– Не потому ли, что эти образы обычно еще страшнее, чем реальность? – спросила Элис Мэар.

Мэг Деннисон тихо проговорила:

– Вас, наверное, охватил непреодолимый ужас. Я знаю, со мной это было бы именно так. Один в полной тьме, и этот кошмар…

Он передвинулся в кресле, наклонившись поближе к ней, и произнес так, будто ему очень важно, чтобы именно она среди всех, кто был в этой гостиной, поняла, что он хочет сказать:

– Нет, ужаса я не чувствовал – вот что удивительнее всего. Я, конечно, испугался, но это прошло быстро, уже через пару секунд. Я ведь не думал, что он где-то тут скрывается и ждет. Он уже получил желаемое. Да и, в конце концов, его вовсе не интересуют мужчины. Я вдруг обнаружил, что в голову мне приходят совершенно обыденные, здравые мысли: я не должен ничего здесь трогать. Не должен уничтожить улики. Должен вызвать полицию. Потом, когда уже шел к машине, стал думать о том, что им скажу, репетировать, вроде я всю эту историю сам сочинил. Я пытался найти объяснение, почему вдруг полез в кусты, найти верный тон, чтобы мой рассказ звучал убедительно.

– Да в чем же там было оправдываться? – спросил Алекс Мэар. – Вы сделали то, что сделали. И на мой взгляд, все это звучит достаточно убедительно. Машина, стоявшая поперек дороги, представляла собой явную опасность. Было бы просто безответственно взять да проехать мимо.

– Мне казалось, все это потребует долгих объяснений и сразу, и потом. Может, от того, что все вопросы у полицейских начинаются с «почему». Начинаешь с пристрастием вдумываться в мотивы собственных поступков. Получается, что ты вроде бы сам должен убедить себя, что не ты это сделал.

– Но труп… Когда вы пошли назад к машине за фонарем, а потом увидели эту женщину… Вы были уверены, что она мертва? – нетерпеливо спросила Хилари Робартс.

– Да, конечно. Я знал, что она мертва.

– Как это – вы знали? Это могло случиться совсем недавно. Почему вы не попытались оживить ее, сделать искусственное дыхание, поцелуй жизни, наконец? Наверное, стоило ради этого превозмочь естественное отвращение?

Дэлглиш услышал, как Мэг Деннисон тихонько то ли ахнула, то ли застонала. Лессингэм взглянул на Хилари и холодно произнес:

– Стоило бы, если бы это имело хоть малейший смысл. Я знал, что она мертва. И давайте оставим это. Но вы можете не беспокоиться. Если я когда-нибудь найду вас in extremis[24], я не премину превозмочь естественное отвращение.

Хилари откинулась в кресле, и на губах ее мелькнула довольная улыбка, словно она обрадовалась, что, уколов, заставила его унизиться до дешевой колкости. И когда она заговорила снова, голос ее звучал более спокойно:

– Удивительно, что вас не заподозрили в убийстве. Ведь вы первым оказались на месте преступления, и это уже второй раз, что вы оказываетесь причастны… ну, почти причастны, к насильственной смерти. Это уже входит в привычку.

Последние слова она произнесла очень тихо, еле слышно, но глаза ее не отрывались от лица Лессингэма. Он, не дрогнув, встретил ее взгляд и столь же тихо ответил:

– Но ведь есть разница, вы не находите? Помните – мне пришлось быть там и видеть, как умирал Тоби… А в этот раз никто и не пытается притворяться, что это не убийство.

В камине вдруг раздался громкий треск, и верхнее полено скатилось и упало на каменную плиту перед камином. Мэар, лицо которого раскраснелось, раздраженно зашвырнул полено обратно носком ботинка. Хилари Робартс, теперь совершенно спокойная, обратилась к Дэлглишу:

– Но я права, не правда ли? Разве полиция не всегда подозревает того, кто первым обнаруживает труп?

– Не обязательно, – тихо ответил Дэлглиш.

Начав рассказ, Лессингэм поставил бутылку кларета на плиту перед камином. Теперь он наклонился и, взяв бутылку, осторожно наполнил свой бокал снова.

– Я думаю, они вполне могли бы меня заподозрить, – сказал он, – если бы не целый ряд весьма удачных обстоятельств. Я – это совершенно очевидно – ехал по своим заранее намеченным делам. У меня имеется неопровержимое алиби в отношении по крайней мере двух предыдущих убийств. С точки зрения полиции на мне совершенно удручающе не было никаких следов крови. Полагаю, они могли заметить, что я нахожусь в состоянии легкого шока. И у меня не было ни шнура, которым ее задушили, ни ножа.

– Какого еще ножа? – резко спросила Хилари. – Свистун – душитель. Все знают – он душит свои жертвы.

– А, верно, я ведь еще не говорил об этом. Ее, конечно же, задушили, то есть я думаю, что задушили. Я не рассматривал ее лицо, осветил его ненадолго, и все. Но Свистун оставляет свой знак на убитых, не только набивает им рот волосами. Волосы с лобка, между прочим. Я этот знак ясно видел. У нее на лбу была вырезана большая буква «L». Четко, не ошибешься. Следователь в полиции потом сказал мне: это один из автографов Свистуна. Он считает, что это «L» может означать Ларксокен. Что Свистун, возможно, пытается этим что-то выразить, может, протест против использования ядерной энергии.

– Абсолютная ерунда! – резко возразил Алекс Мэар. Потом добавил более спокойным тоном: – По телевидению и в газетах ничего не говорилось о том, что он вырезает какие-то знаки на лбу у своих жертв.

– Полиция старается не сообщать об этом. Это одна из деталей, которые могут быть использованы для определения ложных признаний. Таких деталей набралось уже с полдюжины, если не больше. Ничего, например, не сообщалось о том, что волосы с лобка. Но эта гадость, кажется, уже всем известна. В конце концов, не только мне случилось обнаружить тело жертвы. А на людской роток не накинешь платок.

– Насколько я знаю, в средствах массовой информации ничего не говорилось о том, что волосы с лобка, – заявила Хилари Робартс.

– Да, полиция и это держит в секрете. К тому же эта деталь вряд ли может упоминаться в газете, которую читает вся семья. Впрочем, это и неудивительно. Свистун не насилует свои жертвы, но какой-то сексуальный элемент в его убийствах все же присутствует.

Об этой детали говорил Дэлглишу Рикардс накануне вечером, и Адам подумал, что Лессингэму не следовало обнародовать ее здесь, в компании мужчин и женщин, приглашенных к обеду. Его удивила собственная неожиданно болезненная реакция. Может быть, он прореагировал так из-за того, что заметил искаженное болью лицо Мэг Деннисон. А потом до ушей его донесся какой-то еле слышный звук. Он взглянул сквозь дверной проем в столовую и увидел там, в полутьме, тоненькую фигурку Терезы Блэйни. Сколько же удалось ей услышать из рассказа Лессингэма? Даже если совсем немного – этого все равно было бы предостаточно! И он спросил, вряд ли замечая суровость собственного тона:

– А разве главный инспектор Рикардс не просил вас сохранить эти сведения в тайне?

Воцарилось смущенное молчание. Дэлглиш подумал: «Они забыли на какое-то время, что я тоже полицейский». Лессингэм повернулся к нему:

– Я и собираюсь держать все это в тайне. Рикардс не хотел, чтобы эти сведения широко распространялись, и так оно и будет. Никто из здесь присутствующих не собирается их распространять.

Но этот единственный вопрос, напомнивший всем, кто такой Дэлглиш и кого он представляет, словно заморозил атмосферу. Настроение изменилось. Завороженный, хоть и полный ужаса интерес сменился чувством неловкости, почти стыда. И когда через минуту Адам поднялся, чтобы попрощаться и поблагодарить хозяйку, всеобщее облегчение было таким явным, что его нельзя было не заметить. Он прекрасно понимал, что их смущение вызвано вовсе не боязнью, что он станет что-то у них выспрашивать, критиковать их, шпионить за ними. Дело Свистуна было вне его юрисдикции, а они не были подозреваемыми. Кроме того, они наверняка знали, что он вовсе не из этаких веселеньких экстравертов[25], обожающих находиться в центре внимания и отвечать на град вопросов о том, каковы методы расследования, к которым может прибегнуть главный инспектор Рикардс, велики ли шансы поймать Свистуна, каковы его собственные взгляды на убийц-психопатов и большой ли у него опыт по поимке серийных убийц. Но само его присутствие меж ними усиливало страх и отвращение, вызванные рассказом о только что испытанном ужасе. В воображении каждого запечатлелось это искалеченное, искаженное лицо, полураскрытый рот, забитый пучками волос, раскрытые, глядящие в никуда глаза… Присутствие Дэлглиша делало картину более яркой, фокусировало на ней внимание. Ужас и смерть – с ними было связано его ремесло, и, словно похоронных дел мастер, он всюду нес с собой грозную ауру своей профессии.

Он уже подошел к выходу, когда, повинуясь неожиданному импульсу, обернулся и сказал Мэг Деннисон:

– Кажется, вы говорили, что ходите пешком от старого пасторского дома, миссис Деннисон. Можно, я провожу вас? То есть, разумеется, если я не вынуждаю вас уйти слишком рано?

Алекс Мэар запротестовал было, что он, разумеется, отвезет Мэг сам, но она, заторопившись, неловко выбралась из кресла и сказала, чуть слишком поспешно:

– Я была бы очень вам признательна. Я с удовольствием пройдусь пешком, а Алексу не придется выводить из гаража машину.

– И пора Терезе отправляться домой. Мы должны были отвезти ее в Скаддерс-коттедж час тому назад. Надо позвонить ее отцу. А она-то где, между прочим? – спросила Элис Мэар.

Мэг ответила:

– Кажется, она была в соседней комнате с минуту назад. Убирала со стола.

– Пойду отыщу ее, и Алекс отвезет девочку домой.

Гости стали прощаться. Хилари Робартс, свободно откинувшаяся в кресле и не спускавшая глаз с Лессингэма, поднялась на ноги и произнесла:

– Я иду домой. Нет необходимости меня провожать. Как сказал Майлз, сегодня ночью Свистун уже получил желаемое.

Алекс Мэар возразил ей:

– Я бы предпочел, чтобы вы подождали. Я провожу вас, как только отвезу Терезу домой.

Хилари пожала плечами и ответила:

– Хорошо. Если вы настаиваете, я подожду.

Она отошла к окну и встала там, вглядываясь во тьму. Только Лессингэм остался сидеть. Он снова потянулся к бутылке и наполнил бокал. Дэлглиш заметил, что Алекс молча поставил на каминную плиту еще одну открытую бутылку, и подумал: может быть, Элис Мэар пригласит Майлза заночевать в «Обители мученицы»? Не то Алексу или ей самой придется довезти его до дому. Сам Майлз будет не в состоянии вести машину.

Дэлглиш помогал Мэг Деннисон надеть жакет, когда зазвонил телефон. Звонок прозвучал неестественно громко в тихой теперь комнате. Адам почувствовал, как вздрогнула Мэг, и его руки невольно крепче сжали ее плечи. Было слышно, как Алекс Мэар отвечает кому-то:

– Да, мы уже знаем. Майлз Лессингэм здесь, с нами. Он рассказал нам все, во всех подробностях. – Последовала долгая пауза, затем голос Алекса раздался снова: – Совершенно случайно, не правда ли? В конце концов, на станции работают пятьсот тридцать человек. Но разумеется, все в Ларксокене будут глубоко потрясены, особенно женщины. Да, я буду завтра у себя в кабинете, если вам понадобится моя помощь. Ее семье сообщат, я надеюсь? Да-да, конечно. Спокойной ночи, главный инспектор. – Мэар положил трубку и сказал: – Это главный инспектор Рикардс. Они опознали жертву. Кристин Болдуин. Она – машинистка… Была машинисткой на нашей АЭС. Значит, вы ее не узнали, Майлз?

Лессингэм ответил не сразу: он наливал вино в бокал.

– В полиции мне не сказали, кто она. Да если бы и сказали, я не запомнил бы фамилии. И разумеется, Алекс, я ее не узнал. Наверное, я встречал Кристин Болдуин на станции, может – в столовой. Но то, что я видел сегодня вечером, не было Кристин Болдуин. И я могу вас заверить, что светил фонариком ровно столько, сколько было необходимо, чтобы убедиться, что я здесь уже ничем помочь не смогу.

По-прежнему стоя у окна, не оборачиваясь, Хилари Робартс произнесла:

– Кристин Болдуин, возраст – тридцать два года. Работала у нас одиннадцать месяцев. В прошлом году вышла замуж. Только что переведена в отдел медико-физических исследований. Могу сообщить вам, сколько знаков в минуту она делает на машинке и с какой скоростью стенографирует. Если это вам интересно.

Потом она повернулась и посмотрела Алексу Мэару прямо в глаза.

– Вам не кажется, что Свистун подбирается все ближе и ближе? И не только в прямом смысле слова?