Читать книгу Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс - Страница 15

К четырем утра, когда Элис Мэар, тоненько и отчаянно вскрикнув, очнулась от ночного кошмара, над мысом поднимался ветер. Она протянула руку зажечь ночник, проверила время и легла на спину. Панический страх покидал ее медленно, глаза пристально глядели в потолок, пока ужасающая правдоподобность кошмара не истаяла в сознании. Это был старый сон, старый призрак, вернувшийся после долгих лет, вызванный к жизни событиями прошлого вечера и неоднократным повторением слова «убийство». С тех пор как Свистун принялся за дело, оно, это слово, казалось, постоянно звучит повсюду, словно носится в воздухе. Медленно-медленно Элис вернулась в реальный мир, явивший себя негромкими ночными шумами, вздохами ветра в трубах, ощущением крахмальной гладкости простыни под судорожно впившимися в нее пальцами, неестественно громким тиканьем часов и – более всего – прямоугольником бледного света за распахнутой рамой и раскрытыми шторами, в котором виднелось усыпанное звездами небо.

Сон не нуждался в истолковании. Это был просто еще один, новый вариант старого кошмара, не такой ужасный, как ночные видения детства, более рациональный, более взрослый кошмар. Она и Алекс снова были детьми, и все семейство жило вместе с миссис и мистером Копли в старом пасторском доме. Это – во сне – было вовсе не удивительно. Просто пасторский дом выглядел попросторнее и менее претенциозно, чем «Солнечный брег» – смешное название, ведь их дом стоял не на берегу, и солнце, казалось, никогда не заглядывало в его окна. Оба дома были построены в поздневикторианском стиле, из тяжелого красного кирпича, у обоих – по крыльцу под высокой заостренной крышей, а в глубине крыльца массивная дверь резного дерева, и каждый стоял одиноко, укрытый зеленью сада. Во сне Элис шла рядом с отцом по обсаженной кустами аллее. Отец нес кривой садовый нож-резак и одет был точно так, как в тот последний страшный осенний день: майка, промокшая от пота, и шорты. Он шагал широко, и слишком короткие шорты не могли скрыть выпирающую из-под них мошонку; бледные ноги от колен до ступней поросли густым черным волосом. На душе у Элис было неспокойно: она знала – Копли ждут, чтобы она приготовила им обед. Мистер Копли, облаченный в рясу и развевающийся стихарь, нетерпеливо шагал взад и вперед по лужайке за домом и, казалось, не замечал их присутствия. Отец что-то объяснял ей, слишком громко и с нарочитой терпеливостью – так он обычно разговаривал с матерью. Самый его голос как бы говорил: «Я знаю, ты слишком глупа, чтобы понять, но я буду говорить медленно и громко и, надеюсь, ты не станешь слишком долго испытывать мое терпение».

Он произнес: «Алекс не получит теперь эту должность. Я уж постараюсь, чтоб не получил. На такой пост никто не назначит человека, который убил собственного отца».

Говоря это, он взмахнул резаком, и Элис увидела, что лезвие обагрено кровью. И тут вдруг отец, сверкая глазами, бросился к ней, поднял руку, и она почувствовала, как острие ножа пронзило ей кожу на лбу и хлынувшая потоком кровь стала заливать глаза. Сейчас, уже совсем проснувшись, она часто дышала, как после быстрого бега. Поднесла ладонь ко лбу и поняла, что холодная влага на коже – не кровь, а пот.

Как всегда, раз уж она проснулась перед рассветом, не было ни малейшей надежды заснуть снова. Можно было бы встать, набросить халат, спуститься в кухню и заварить чай. Можно просмотреть гранки, почитать, послушать международную программу Би-би-си. Или принять снотворное. У нее огромный запас таблеток, ей-богу, достаточно сильных, чтобы подарить ей забвение. Но она старалась заставить себя отвыкнуть от снотворных. Поддаться соблазну теперь значило бы признать власть этого кошмара. Она сейчас встанет и заварит себе крепкого чаю. И не страшно, что она вдруг разбудит Алекса. Алекс очень крепко спит, даже зимние ураганы не в силах его разбудить. Но прежде чем встать, она должна совершить некую процедуру, вроде «изгнания бесов». Если она хочет, чтобы этот сон утратил власть над ней, если ей суждено каким-то образом помешать ему вновь и вновь возвращаться, она должна теперь, почти тридцать лет спустя, решиться и восстановить в памяти все события того дня.

Стоял теплый осенний день – начало октября. Она и Алекс вместе с отцом работали в саду. Отец расчищал густые заросли куманики и подстригал разросшиеся кусты, окаймлявшие дорожку в дальнем, не видном из окон дома конце сада. Отец яростно работал резаком, обрубая сучья, а она и Алекс оттаскивали их подальше в сторону, готовясь соорудить костер. Для этого времени года отец был одет слишком легко, но пот лил с него ручьем. Она и сейчас видела, как взлетает и падает его рука, слышала хруст сучьев под ножом, чувствовала, как колючки ранят ее пальцы, в ушах ее снова звучал резкий голос, отдающий приказы. А потом вдруг отец вскрикнул. То ли попался гнилой сучок, то ли отец промахнулся… Резак соскользнул и впился в голую ногу выше колена, и, обернувшись на крик, Элис увидела, как фонтаном хлынула из раны алая кровь, и отец стал оседать, словно раненый зверь, а пальцы его бессильно цеплялись за воздух. Выронив резак, он протянул к ней дрожащую правую руку, ладонью вверх и смотрел умоляюще, беспомощно, словно ребенок. Пытался что-то сказать, но Элис не могла расслышать слов. Словно зачарованная, она двинулась к отцу, но тут почувствовала, как ее схватили за руку: Алекс тащил ее прочь по дорожке, меж кустами лавровишни, в глубину фруктового сада.

Она крикнула:

– Алекс, стой! Он истекает кровью! Он умирает! Надо позвать на помощь.

Элис не могла вспомнить, сумела ли она и вправду произнести эти слова. Все, что осталось в памяти, – это сильные руки брата на ее плечах, когда он прижал ее спиной к корявому стволу яблони и держал так не отпуская. Он произнес только одно слово:

– Нет.

Содрогаясь от ужаса, с колотившимся сердцем, Элис не смогла бы высвободиться из его рук, даже если бы хотела. И она понимала, что Алексу важно это ее бессилие. То было его решение, его собственный акт возмездия. Ей, порабощенной чужой волей, освобожденной от ответственности, не дано было выбирать. Сейчас, тридцать лет спустя, она лежала замерев на кровати, не сводя глаз с прямоугольника неба в окне, и вспоминала это единственное слово и глаза брата, глядящие в ее глаза, его руки на ее плечах, грубое прикосновение древесной коры, царапающей ей спину сквозь сетчатую трикотажную футболку. Казалось, время остановилось. Она не могла сейчас вспомнить, как долго он держал ее так, не отпуская. Помнила только, что ей казалось – прошла целая вечность, целая вечность неизмеримого времени. А потом наконец он глубоко вздохнул и сказал:

– Ну ладно. Теперь можно. Пошли.

И это тоже было поразительно: он так четко мыслил, рассчитывал, как долго следует выждать. Он буквально волок ее за собой, пока они не остановились над телом отца. И глядя вниз, на по-прежнему протянутую, недвижную руку, на остекленевшие открытые глаза, на огромную красную лужу, медленно впитывающуюся в землю, Элис осознала, что перед ней – труп, что отца больше нет, нет и не будет, и ей уже не придется со страхом ждать, что он опять сделает с ней это, – никогда. Алекс посмотрел на нее и сказал, произнося слова громко и раздельно, словно говорил с умственно отсталым ребенком:

– Теперь он уже никогда не сделает с тобой того, что делал. Что бы это ни было. Никогда. Слушай меня внимательно, я расскажу тебе, что случилось. Мы ушли, а он остался. Мы пошли в сад, лазали на яблоню. Потом решили, что надо вернуться. И нашли его. Вот и все. Все очень просто. Тебе ничего больше говорить не надо. Говорить буду я, ты только не вмешивайся. Посмотри на меня, Элис. Посмотри на меня. Ты поняла?

Ее голос, когда она смогла заговорить, был хриплым и дрожащим, как у старухи. Слова застревали в горле.

– Да. Я поняла.

И снова Алекс схватил ее за руку и тащил за собой, бегом через лужайку, чуть не выдернув руку из сустава. Они ворвались в дом через кухонную дверь с криком, таким громким, что он больше походил на победный клич. Элис увидела, как побледнела мать, будто и она истекала кровью, услышала задыхающийся голос брата:

– С отцом несчастье. Доктора, скорее!

И она осталась в кухне одна. Было очень холодно. Плитки пола под ногами источали ледяной холод. Деревянная столешница, к которой она приникла лицом, холодила щеки. Никто не появлялся. Она смутно слышала, как кто-то звонит по телефону в передней. Слышались другие голоса, чьи-то шаги. Кто-то плакал. Потом – еще шаги и шорох автомобильных шин по гравию.

Алекс оказался прав. Все было очень просто. Никто не задавал ей вопросов, ни у кого не возникло никаких подозрений. Их рассказу поверили беспрекословно. Она не присутствовала на следствии, но Алекс был, правда, он так никогда и не рассказал ей, что там происходило. Потом некоторые из тех, кого это так или иначе касалось, – их семейный врач, поверенный, друзья ее матери – снова пришли к ним в дом. Получилось что-то вроде странного званого чаепития, с бутербродами и домашним пирогом с вареньем. Все были с детьми очень добры. Кто-то даже погладил ее по головке. Чей-то голос произнес: «Трагично, что никого не оказалось поблизости. Присутствие духа и элементарное знание приемов первой помощи – и он был бы жив».

Но вот послушная воле память завершила навязанную ей процедуру. Ночной кошмар утратил свою ужасную власть. Если повезет, она теперь освободится от него надолго – может, на несколько месяцев. Элис спустила с кровати ноги и потянулась за халатом.

Она только успела залить кипятком чай и стояла, ожидая, чтобы он настоялся, когда услышала шаги на лестнице и, обернувшись, увидела высокую фигуру брата, загородившую собой дверь. Алекс в своем – таком знакомом – халате в рубчик выглядел молодо и казался ей беззащитным и легкоранимым мальчишкой. Пальцами обеих рук он расчесывал спутанные после сна волосы. Удивленная его появлением – он всегда так крепко спал, – Элис спросила:

– Я тебя разбудила? Прости.

– Да нет. Я давно проснулся и никак не мог заснуть снова. Обед слишком запоздал из-за Лессингэма, а есть на ночь вредно. Чай только заварила?

– Он почти готов. Минутку – и можно наливать.

Алекс взял с серванта еще одну кружку и налил чаю себе и сестре. Элис опустилась в плетеное кресло и молча взяла кружку с чаем.

Алекс сказал:

– Ветер поднимается.

– Да, уже с час как.

Он прошел к двери и, отперев верхнюю деревянную панель, толчком откинул ее наружу. Элис почувствовала, как в комнату ворвался холод, лишенный запаха, но сразу убивший слабый аромат свежезаваренного чая, услышала сердитый, низкий гул взволнованного моря. Прислушавшись, она подумала, что гул усиливается, нарастает, и представила себе, поежившись от воображаемого и потому не такого уж неприятного страха, как рушатся наконец хрупкие невысокие скалы на берегу, и белопенное неистовство, накатываясь на мыс, разбивается о дверь их дома и швыряет Алексу в лицо рваные клочья пены.

Глядя, как он всматривается в ночь, она ощутила прилив нежности и любви, столь же чистой и незамутненной, как порыв холодного воздуха, освеживший ей лицо. Ощущение было мимолетным, но сила чувства поразила ее. Брат был так близок ей, стал настолько частью ее самой, что у нее не было необходимости, да и не хотелось слишком задумываться над природой ее чувства к нему. Она знала, что ей всегда доставляло радость, когда он жил здесь, в одном с ней доме, приятно было слышать его шаги наверху, есть вместе с ним по вечерам приготовленную ею еду. Но ни она, ни он никогда не предъявляли никаких требований друг к другу. Даже когда Алекс женился, ничего не изменилось. Женитьба его не была для Элис неожиданностью, ей даже нравилась Элизабет; но и развод их нисколько ее не удивил. Она не думала, что Алекс когда-нибудь снова женится, но была уверена, что ничто не изменится в их отношениях, сколько бы жен ни появилось в его жизни. Временами вот так, как сейчас, она усмехалась с грустной иронией, зная, как воспринимают их отношения чужаки. Те, кто полагал, что дом принадлежит Алексу, а не ей, считали, что незамужняя сестра поселилась с ним ради крыши над головой, стремясь избегнуть одиночества и обрести цель существования. Другие, более чуткие, но столь же далекие от истины, становились в тупик, видя полную независимость брата и сестры друг от друга: оба приезжали и уезжали, как кому заблагорассудится, и ни брат, ни сестра не вмешивались в дела друг друга. Элис помнила, что Элизабет как-то сказала ей в первые недели после помолвки:

– Вам не кажется, что вы с Алексом довольно-таки устрашающая пара?

А она не удержалась и ответила:

– О да, конечно.

Элис купила «Обитель мученицы» до того, как Алекс был назначен директором АЭС, и он поселился вместе с ней, следуя негласному уговору, что это – временное обстоятельство и он переедет, как только решит, что делать: оставить ли квартиру в Барбикане[27] в качестве своего постоянного обиталища или продать ее и купить дом в Норидже и небольшой pied a terre[28] в Лондоне. Алекс по сути своей был человеком сугубо городским. Элис и представить не могла, чтобы ее брат способен был навсегда поселиться вне города. Если бы, получив новое назначение, он переехал в Лондон, она не поехала бы с ним, да он – Элис была в этом уверена – и не ждал бы от нее подобного шага. Здесь, на дочиста вылизанном морем берегу, она нашла наконец место, которое могла назвать своим домом. И то, что ее брат мог появляться здесь и исчезать без предупреждения, нисколько не мешало этому дому оставаться таковым.

Должно быть, думала она, прихлебывая горячий чай, был уже второй час, когда он вернулся от Хилари Робартс. Интересно, что его задержало? Как всегда поначалу, она спала не очень крепко и слышала, как повернулся в замке ключ, слышала, как брат поднимается наверх по лестнице. Потом снова погрузилась в сон. Сейчас было около пяти. Он, видимо, спал всего пару часов.

Как раз в этот момент, словно вдруг почувствовав утреннюю прохладу, Алекс закрыл верхнюю створку двери, задвинул засов, потом подошел и, опустившись в кресло напротив Элис, со вкусом потянулся. Откинулся на спинку и обнял ладонями кружку с чаем.

– Ужасно обидно, что Кэролайн Эмфлетт не хочет уезжать из Ларксокена, – сказал он. – Мне вовсе не улыбается начинать работу на новом месте, да еще такую работу, с неизвестным секретарем-референтом. Кэролайн знает, как я работаю. И я считал само собой разумеющимся, что она поедет со мной в Лондон. Ужасно неудобно.

Не просто неудобно, подумала Элис. Задета его гордость, страдает личный престиж.

Обычно высшие чиновники, переходя на другую работу, брали с собой своих личных секретарей. Нежелание секретаря расстаться со своим начальником было лестным подтверждением преданности ему лично. Элис с сочувствием отнеслась к огорчению брата, но вряд ли именно оно не дало Алексу заснуть в эту ночь.

А он продолжал:

– По личным мотивам – во всяком случае, так она говорит. По-видимому, имеется в виду Джонатан Ривз. Бог его знает, что она нашла в этом парне. Он даже и техник не больно хороший.

Элис с трудом сдержала улыбку.

– Сомневаюсь, что он интересует ее как техник, – сказала она.

– Ну, если он интересует ее как мужчина, то она гораздо менее разборчива, чем я мог бы предположить.

Алекс вовсе не плохо разбирается в людях, думала Элис, как в мужчинах, так и в женщинах. До сих пор он очень редко ошибался в своих суждениях, во всяком случае – по большому счету. А уж если речь шла о научных способностях человека – практически никогда. Однако в том, что касается необычных комплексов и иррациональных мотивов человеческого поведения, Алекс не разбирается совершенно. Разумеется, он знает, что вселенная сложна, но считает, что она подчиняется определенным законам; впрочем, подозревала Элис, брат вряд ли употребил бы слово «подчиняется», поскольку оно подспудно предполагает сознательный выбор. «Так, – заключил бы он, – функционирует физический мир. Он доступен человеческому разуму и в какой-то степени человеческому контролю». Люди же приводили его в замешательство, поскольку способны были на неожиданные поступки. В наибольшее замешательство его приводило то, что и сам он способен был время от времени совершать неожиданные поступки. Он чувствовал бы себя вполне как дома, если бы оказался в елизаветинском XVI веке и мог распределять людей по категориям, соответственно четырем основным типам темперамента: холерики, меланхолики, сангвиники, флегматики – по свойствам, отражающим влияние планет, под знаком которых эти люди родились. Надо только установить этот факт – и все расставляется по своим местам. Однако же его постоянно удивляло, что человек может быть способным ученым и в то же время абсолютным идиотом в отношениях с женщинами, может проявлять здравомыслие в каких-то определенных областях жизни и вести себя как неразумный ребенок – в других. Вот теперь он и дуется из-за того, что его секретарша, которую он отнес к категории людей умных, здравомыслящих и преданных своему делу, предпочла остаться в Норфолке с любимым человеком, который у Алекса ничего, кроме презрения, не вызывает, вместо того чтобы последовать за своим боссом в Лондон.

– Мне помнится, ты как-то говорил, что считаешь Кэролайн сексуально весьма холодной особой, – сказала она.

– Разве? Ничего подобного. Это подразумевало бы наличие некоторого личного опыта. Думаю, я мог сказать, что не нахожу ее физически привлекательной. Секретарь-референт с красивой внешностью, высокой работоспособностью и полным отсутствием сексуальной привлекательности – это же идеал!

Элис сухо заметила:

– Ну, я полагаю, что идеальный секретарь, с точки зрения мужчины, это женщина, которой удается дать своему боссу понять, что она мечтает спать с ним, но благородно сдерживает свое желание исключительно в интересах дела. Что же будет с Кэролайн?

– О, ей о работе нечего беспокоиться. Если она хочет остаться в Ларксокене, ее тут будут просто на части рвать. Она умна, тактична и прекрасный работник.

– Но, по-видимому, не очень тщеславна. Иначе зачем бы ей так уж обязательно оставаться в Ларксокене? – спросила Элис и добавила: – У Кэролайн могут быть и другие причины хотеть здесь остаться. Недели три тому назад я видела ее в Нориджском соборе. Она встречалась с каким-то мужчиной в приделе Богоматери. Они явно осторожничали, и все это было очень похоже на тайное свидание.

Алекс спросил без особого интереса:

– Что за мужчина?

– Средних лет. Ни то ни се. Незапоминающийся. Но слишком старый, чтобы его можно было принять за Джонатана Ривза.

Больше Элис ничего не сказала – видела, что ему не очень интересно и что мысли его бродят где-то далеко. И все же, припомнив эту встречу, она находила ее теперь довольно странной. Кэролайн упрятала свои белокурые волосы под огромный берет и надела очки. Но камуфляж – если это был камуфляж – не возымел эффекта. Сама Элис быстро прошла вперед, не желая, чтобы ее узнали и подумали, что она подглядывает. Минутой позже она заметила, что Кэролайн медленно идет по проходу с путеводителем в руке, а мужчина следует за ней на некотором тщательно соблюдаемом расстоянии. Они вместе подошли к одному из памятников и остановились, вроде бы поглощенные созерцанием. А затем, минут через десять, когда Элис уходила из собора, она увидела мужчину снова. На этот раз путеводитель в руке держал он.

Алекс больше не заговаривал о Кэролайн. Помолчав с минуту, он произнес:

– Не очень-то удачное получилось застолье.

– Мало сказать. На тройку с минусом, за исключением еды, разумеется. Что произошло с Хилари? Она что, нарочно портила всем настроение, или ей и в самом деле худо?

– Людям обычно бывает и в самом деле худо, когда они не могут получить то, чего хотят.

– В данном случае – тебя?

Он улыбнулся, глядя в пустой камин, но ничего не ответил.

– Думаешь, она будет тебе надоедать?

– Не просто надоедать. Угрожать.

– Угрожать? Как угрожать? Ты хочешь сказать – она может представлять опасность для тебя лично?

– Пожалуй, больше, чем только для меня лично.

– Но ты сможешь с этим справиться?

– Я смогу с этим справиться. Но ни за что не назначу ее главным администратором. Для станции это было бы истинным бедствием. Мне не следовало ее назначать даже и.о. главного.

– А когда у тебя беседа наверху?

– Через десять дней. Перспективы довольно благоприятные.

– Значит, у тебя есть десять дней, чтобы решить, что с ней делать?

– Да нет, поменьше. Она требует, чтобы я принял решение к воскресенью.

«Решение? Какое? – подумала Элис. – О ее карьере? О продвижении по службе? Об их будущей совместной жизни? Неужели эта женщина не понимает, что никакой совместной жизни с Алексом у нее не может быть?»

Элис спросила, зная, как важен вопрос, который она задает. Зная, что только она может решиться задать ему этот вопрос:

– Ты будешь очень разочарован, если не получишь этого назначения?

– Мне будет очень горько, а горечь разъедающе действует на душу. Да и на мозг тоже. Я хочу получить это назначение, оно мне необходимо, и я – именно тот человек, которому оно по плечу. Полагаю, так думает каждый из кандидатов на этот пост, но в моем случае это истинная правда. Это очень важный пост, Элис. Один из самых важных. Будущее – за ядерной энергией, если мы хотим, чтобы наша планета продолжила свое существование. Но мы должны управлять ею гораздо лучше – и в масштабах страны, и в масштабах всего мира.

– Мне представляется, что ты – единственный серьезный кандидат, Алекс. Наверняка тебя пригласили на эту беседу, потому что решили, что нашли нужного человека. Это совершенно новая должность. Они до сих пор прекрасно обходились без главного контролера по ядерной энергии. Совершенно ясно, что, если поручить это дело компетентному человеку, откроются широчайшие возможности. Но в неумелых руках это будет просто еще один отдел по связям с общественностью, напрасная трата государственных средств.